Борис Парамонов Умер последний великий поэт советской эпохи. Эпоха не всегда совпадала с собой, она менялась, и поэты ее менялись, но единая эволюционная линия все же прослеживается. Пригов реализовал обещание и проект Маяковского: отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет. Пригов и есть, был будущий Маяковский и будущее социалистическое отечество в его ниспадающей эволюции, то есть инволюции, сворачивании. Эпоха у него свернулась в позу зародыша, подтянула ножки к головке, вернулась к внутриутробной спячке. По-другому это называлось застой. Тот же Маяковский писал в 1914 году: надо писать не о войне, надо писать войною. Пригов писал застоем.
Пригов связан эволюционно отнюдь не с одним Маяковским – с ним-то как раз меньше всего, являя некое ироническое послесловие к светочу и маяку советской поэзии. Гораздо важнее и органичнее связь Пригова с настоящими классиками советской литературы, с ее подлинными гениями. Тематически это прежде всего Зощенко; в плане поэтики – обэриуты, Заболоцкий его звериного цикла (звери строят социализм), «Таракан» Олейникова.
Но я укажу на еще одну связь, с величайшим из великих – Андреем Платоновым. Пригов – это Платонов, переведенный в комический план. Наступили времена и сроки, трагедия была изжита, обнажилась комика социализма в отдельно взятой стране. В Ленинграде есть так называемое Красненькое кладбище – название досоветское; но у Пригова красное кладбище Платонова стало красненьким в самом что ни на есть советском смысле. Уменьшительный суффикс выражал, как ему и положено, умиление. Советскую власть перестали бояться, и тогда обнажилась вся ее абсурдная смехотворность. Можно сказать, что Пригов ее даже жалеет. Иногда его поэзия кажется затянувшейся шуткой, но это советская власть предстала такой затянувшейся шуткой, и стало ясно, что долго это уже не протянется. Советское бытие достигло такой степени небытия, что стало не страшно, а смешно.
Если, скажем, есть продукты
То чего-то нет другого
Если, скажем, есть другое
То тогда продуктов нет.
Если ж нету ничего
Ни продуктов, ни другого
Все равно чего-то есть –
Ведь живем же, рассуждаем.
«Чего-то есть» – вот итог советских лет, и не у Пригова только, а на самом деле. А ведь у Платонова речь шла именно о тотальном уничтожении бытия. У Пригова же выжили платоновские «прочие» – наипоследнейшая категория населения, нищета пуще чевенгурской. И назвал это Пригов – махроть всея Руси. Это микробы бытия, по определению не уничтожимые. Приговская поэзия – песенник этих микробов, всей этой плодоносящей заразы. Человек – болезнь бытия, как знали еще немецкие романтики, но болезнь и есть форма существования микробов. Блохи не так уж плохи: все черненькие, и все прыгают, говорил горьковский Лука. Именно так: Пригов полюбил советских людей черненькими, и они у него выжили.
Умилиться и умалиться – рецепт приговского выживания. Например: превратить пушкинского Командора в Милицанера. Это позднесоветская модификация пушкинских демонических героев. Милицанер – уже не завоеватель, а охранитель, дядя Степа в роли Медного Всадника. Вообще большевики у Пригова уже «мирнЫе», как говорили о замиренных черкесах в эпоху Хаджи Мурата. И Ленин у Пригова делает то, что нужно: лежит в мавзолее, и поэт ходит к нему в гости, вежливо сдерживая хозяина: ничего, лежи, лежи. Это, кстати, переворачивание известного сюжета: разговор с Солнцем через 50 лет после Маяковского.
Рецепт, урок, наследие, завет Пригова – и не только поэтам, но всем российским людям: если хочешь выжить и пережить царя Ирода – не геройствуй, а юродствуй. И чего-то будет.
Будет – махроть всея Руси. Это лучше котлована и Чевенгура. И даже надежнее петродолларов.
