Илья Семененко-Басин
Седовласая «легендарная фигура» – поэт Станислав Красовицкий, он же священник отец Стефан. Фото Ольги Кашкаровой
Много ли найдется поэтов, которых прежде всего и непременно стали бы донимать расспросами об их ранних стихах, ставших известными еще в конце 50-х? И много ли поэтов, готовых резко ответить вопрошающим: «Что сожжено – того знать не хочу»? Речь идет о Станиславе Красовицком, священнике отце Стефане.
В московской библиотеке № 73 (Культурном центре академика Д.С. Лихачева) состоялся поэтический вечер Красовицкого, подготовленный в рамках цикла «Группа Черткова: персоналии»…
В зал быстро вошел согбенный седовласый старец в черном подряснике. Походка выдавала привычку к профессиональной долгополой одежде. Куратор проекта Николай Милешкин представил собравшимся поэта, давно уже именуемого культовым, легендарную фигуру неофициальной русской литературы середины XX века. На рубеже 50-х и 60-х Станислав Красовицкий отказался от поэтического творчества. Отвечая на вопросы аудитории, поэт рассказал о духовном переломе, о своем возвращении к православному христианству, в котором отрок Стась был воспитан с детства.
В 1990 году Красовицкий принял сан священника в Русской зарубежной церкви. Затем последовала продолжительная пастырская работа на Русском Севере… В эти же годы Красовицкий вернулся в литературу, но уже для решения внелитературных задач. Упрощенная просодия его новых стихов, мотивы пастырской проповеди, пейзажной лирики в стилистике второй половины XIX века целиком подчинены «практической философии» автора.
Лампа на столе библиотечного зала зажглась, и началось чтение: легкое грассирование, неожиданно молодые интонации; оказалось, что священник, на днях готовящийся встретить 82-й день своего рождения, отличается завидной юностью духа. Кроме оригинальных произведений звучали переводы из Китса и других английских поэтов, а также один псевдоперевод-мистификация.
Красовицкий охотно обсуждал с собравшимися свою неоднократно уже звучавшую идею «конструкции» – инвариантов лирической поэзии, угадываемых согласно расстоянию между звуками. Согласно этой идее, заумные стихи Крученых обладают неподдельной «русской конструкцией» в отличие, например, от стихов Лермонтова.
Завораживающее впечатление производил процесс мышления Красовицкого; мотивы христианского персонализма, тайна звука, молодо звучащая христианская надежда – все это существует в беседе Красовицкого одновременно, совместно. «Встал утром, – решительно произнес поэт, – и скажи: я, Павел или Сергей, существую, и на моем месте нет иного Павла или Сергея. Делай так и познаешь истину». Из живой беседы рождаются звуки новых стихов Красовицкого: «Поняв основы исцеленья,/ У веры разум испросив,/ Я славлю культ преодоленья/ Как высший жизненный мотив».
Любимым поэтом Красовицкий назвал Василия Жуковского, вслед за ним – Афанасия Фета («близок по звукам») и более никого… Участие друзей и близких, в первую очередь поэта Валентина Хромова, внесло особую тональность: прозвучали имена Галины Андреевой, Андрея Сергеева, Леонида Черткова, ушедших уже поэтов и переводчиков, с большой долей условности именуемых группой Черткова. Весело улыбнувшаяся седовласая «легендарная фигура» – герой воспоминаний – проповедник целомудрия в поэзии объединил в этот вечер ранее незнакомых людей.
