Александра Подольская Потомственный скульптор, академик Российской академии художеств, заслуженный художник России, лауреат ряда премий Александр Цигаль человек не публичный, и в разговоре старается избегать – как он сам говорит – «соскальзывания на социальную платформу». Однако он принимал участие в Дне памяти жертв политических репрессий у Соловецкого камня осенью 2007-го и в голодовке против закрытия Московского дома скульптора в Спасоналивковском переулке┘
– Февральская голодовка в Доме скульптора что-то дала?
– Мы голодали пять суток. (Средний возраст голодающих был 67 лет, так, на всякий случай.) Из канцелярии президента нас попросили прекратить голодовку, то есть они обратили на нас внимание. Недавно мы с Иваном Казанским, председателем Московского союза художников, и скульптором Володей Суровцевым были на приеме у нового министра культуры Александра Авдеева. Он пообещал свое участие в этом деле и сказал хорошую фразу: «Нужно подняться над этой ситуацией, которая представляется как хозяйственная, просто неким волевым решением оставить Дом скульптора за скульпторами». Поэтому мы на него очень надеемся. Идут суды, целым рядом юридических историй занимается адвокат господин Цветков. Что из этого получится, мы знать не можем, мы в чиновничьих играх не разбираемся. Во всяком случае, половина дома, которая раньше была нашей, как была захвачена, так и остается захваченной. Что там сейчас происходит, мы не знаем. Во второй половине дома продолжается выставочная жизнь.
– Велики ли шансы выиграть имущественный спор с чиновниками?
– Это ни в коей мере не является никаким спором имущественным, это все полная ерунда! В любом имущественном споре чиновник выиграет все что хочет, это его профессия. Это бандитизм: нам нужен дом, мы сильнее, вот мы его и заберем. Это вообще отношение власти к художникам. Меня поздравил с 60-летием Владимир Путин. Я ему послал ответную телеграмму, где после благодарственных слов написал, что, «надеюсь, это не только признание моего скромного таланта, но и отношение к скульпторам вообще». Дом скульптора – это здание с традициями, постоянно действующий организм.
Сейчас у нас пытаются засунуть творческих людей в сферу обслуживания – куда-то между собачьим парикмахером и массажистом. Нравственный климат страны не делается распоряжением свыше, он же делается актерами, художниками, учеными. Эти люди должны говорить, их слушать надо. А вместо этого предлагается то, что ясно и понятно власть имущим. Раньше был ясен и понятен соцреализм, отображающий их вкус, теперь им понятен «гламурный реализм» (это определение искусствоведа Наташи Соповой). Но это вкус в большей своей части эстетически неграмотных людей. Сейчас не делают скульптур, песен не пишут, сейчас делают проекты. Потому такое дерьмо и получается! Потому что их принимают непрофессиональные люди в соответствии со своим отсутствием вкуса и представлением об эстетике. При этом всерьез рассматриваются предложения закрыть творческие союзы. У них есть свои представления – они умеют деньги зарабатывать. Замечательно. Я не умею. Большинство художников живут очень плохо. Но мы живем и занимаемся своим делом, и в конечном результате в истории остаются только те люди, которых отобразили в искусстве. Мы знаем Медичи благодаря гробницам Микеланджело. Когда, в каком страшном бреду сейчас кто-нибудь бы вспомнил главного инквизитора, если бы не великая картина Эль Греко? А сволочь была редкая, да и Медичи так себе были людишки. Скульптор Юра Чернов смешно сказал: «Вы напрасно скульптора долбаете, некому на могилу памятник будет ставить».
– Вы родились в семье знаменитых художников и всю жизнь существовали в этом мире. Вас не тянуло в юности в какую-то другую, нехудожественную область?
– Сколько я себя помню, я все время мял глину и рисовал. Меня выгоняли с уроков за то, что я рисовал на английском языке вместо английского языка, на математике вместо математики. Мы сидели на задней парте с моим товарищем, рисовали ковбойские комиксы, у нас была целая тетрадка. В десять лет я с моим другом Петей Поммером (который тоже стал скульптором) сидели все лето на даче, писали толстый пиратский роман и иллюстрировали его. Потом, когда мне было двенадцать лет, я иллюстрировал Бабеля, Ильфа и Петрова┘
– Работа «Судьба». Многоэтажная, мистическая. Чья это судьба?
– Ничья. Нам бы хотелось видеть ее прекрасной дамой, а она у каждого своя. Это какое-то существо, которое тащит тебя неизвестно куда, и едешь ты обратной стороной, и везешь ты с собой кактус или герань какую-нибудь, и все это тебе кажется твоим состоявшимся счастьем. И ценим мы чаще всего не то, что должны ценить, и понимаем под уютом совсем не то, что уютно. Я больше не возвращаюсь к сложным накрученным вещам. Теперь я думаю, что нужно «высказываться» как можно проще, как можно короче. Меняется рука вместе со всей картинкой мира. Не меняется только почерк. На что хватало раньше двух-трех дней (например, сделать эскиз), потом на это уходит неделя. Я одно время увлекался портретами, лепил своих друзей. Сейчас лепить портрет с натуры немыслимо тяжело! Потому что прошло такое видение. И нет ничего хуже, когда на вопрос: «Что-то ты говно какое-то натворил в этот раз?» художник отвечает: «Ну, ты знаешь, времени не было, я так сбацал там, и ладно». Вранье – не получилось.
– Есть ли какие-то рамки, которые вы не позволяете себе нарушать, когда лепите?
– Было несколько базовых фраз, произнесенных в моей жизни разными художниками, которые определили мне то, что я делаю всю жизнь. Нолик Митлянский, у которого я рабствовал в мастерской, когда был студентом, дал мне представление о том, кого можно лепить, а кого нельзя. (Мои товарищи, которых я лепил, абсолютно достойны того, чтобы их лепить. А, предположим, товарищи из ЦК КПСС достойны того, чтобы их лепили товарищи из ЦК КПСС.)
Ляля Богушевская (жена Митлянского) однажды сказала, что скульптура не гримасничает. И тогда это прошло благополучно мимо ушей. Я это вспомнил, когда стал делать вещи, утрируя их; я понял, что существуют пределы гримасы, за которыми это уже не скульптура.
Папа мне когда-то сказал, что каждая вещь должна иметь свой ключ. Тогда я ни хрена не понял, тогда не до того было – водку надо было пить и что-нибудь дерзкое такое делать. Позже я понял, что нужно каждую скульптуру начинать, как будто ты в первый раз лепишь, тогда у тебя не будет замыливания, вещей, сделанных на одних и тех же приемах. В конечном результате ты будешь делать то, что ты делаешь, а не то, что ты увидел в книжках.
– Как избежать поденщины, если вы каждый день работаете в мастерской?
– Очень важно, в чем ты участвуешь, а в чем ты не участвуешь. Я не люблю чувства сопричастности, оно автоматически порождает чувство общей ответственности и автоматически порождает безответственность. Потом чувство сопричастности легко переходит в агрессивное состояние.
Но все равно, несмотря на то что скульптура – это процесс углубления, а не пребывания на поверхности, и в социальной жизни художник участвует. Отбрыкиваясь от всего этого, я тем не менее какие-то социальные награды получал. Что мне никак не мешало. Все в какой-то мере конформисты┘ И вообще художник такое существо, которое любит лесть.
– Вам не все равно, что скажут о вашей работе другие?
– Ну попробуйте мне дать оценку! Вот попробуйте сказать: «Мне кажется...» – я вам объясню все, что я думаю по этому поводу; мало вам не будет, это я вам точно говорю! То, что вам кажется, меня ни с какой стороны не волнует. Меня волнует то, что кажется нескольким людям. Я страшно опечален, что этих людей меньше, многих уже нет. И, слава богу, жив мой отец, с которым я всегда советуюсь. Мы во многом несогласны, но он со своей позиции пытается понять, что делаю я, и он искренен в своих суждениях, что среди художников встречается нечасто.
– Почему?
– Потому что не хочется лезть в шкуру другого художника с его пластикой. Ведь что получается: если ты что-то делаешь, у тебя в голове какая-то помойка варится, и она тебе понятна. Другой человек к тебе в эту помойку должен лезть? Что ему явно не хочется, потому что у него своя любименькая вонючка сидит в башке. Либо он должен сказать что-то на основании своей помойки твоей помойке. Тогда это будет разговор: «Да пошел ты! Че ты мне указывать будешь! Ты кто такой?» Это обычно, знаете, мы у пивных видим.
– На здании Сената Георгий Победоносец с копьем, а у вас один из вариантов – без.
– Действительно, один из моих Георгиев без копья. Но герб должен быть с копьем. Мой Георгий (ранний) – без копья. Главное, он указывает копьем на добро и зло, а не убивает. А мы разучились различать, где зло, где добро.
– Ваш бронзовый пес, посвященный гуманному отношению к животным, появился на станции метро «Менделеевская» после истории с двадцатилетней девицей, убившей собаку Мальчика семью ударами ножа. Цикл работ «Мишень» – продолжение темы?
– Относительная мораль времени (по отношению к абсолютной) всегда имеет сильный люфт. А у нас даже не люфт, а пропасть! Откуда вот эта собака? Отсюда же! Она – та же мишень, сделана она по-другому, но это же все то же самое, из этой же каши. «Люди-мишени» – это постоянное использование людей, абсолютное обесценивание человеческой жизни, на сегодняшний день ее сделали еще и презираемой.
Мне какая-то итальянская коммунистка пыталась объяснить, что правильно, что убили Гумилева, потому что он был враг. Я думаю, что если бы всех этих коммунистов хором бы облили керосином, сожгли, то я бы их лопатой загонял в эту топку, чтобы они там горели к чертям собачьим! Если с великими так поступают, тогда остальные вообще не люди?
Эта псина – некий знак. Это отношение тех людей, которые дали на это деньги, тех людей, которые туда приходят и цветы кладут. Отношение же людей, которые продолжают убивать собак, чиновников, которые продолжают это покрывать, скульптура не поменяла ни в коей мере.
– Ваш Вильгельм Телль (из цикла «Мишень») в профиль похож на вас: выдающийся нос, серьга в ухе. Гумилев и Хармс тоже чем-то напоминают вас.
– Когда я кого-то делаю – это я этот герой, а потом он живет сам. И я становлюсь перед зеркалом и улыбаюсь, если он улыбается, и смеюсь. Принимаю его позу и смотрю, что куда вставлено. Морды корчу, глазки закатываю. С радио разговариваю┘ Ну, ку-ку! Не может художник работать в нормальном состоянии. Такая наиболее распространенная схема работы: если ты ничего не делаешь, и встал, то это вовсе не значит, что ты встал, чтобы пойти за хлебом, а это, может быть, ты работаешь: ты встал, потом лег, потом спустился в мастерскую, стал лепить, потом вышел во двор. И все это значит, что ты в этот момент лепишь.
Я как-то с удивлением узнал из интервью вдовы Шагала, что когда он начинал работать, его так крутило и вертело, кидало и мучило┘ Мне казалось, что это только моя беда...
