Наталья Рубанова
Лет в восемь – «Евгений Онегин»: сразил ритм, не смысл: ведь «Библия пианиста» должна бы со слов «В начале был ритм» начинаться, ну а я в тысяча девятьсот восемьдесят неважном поигрывала на фортепиано. И потому в юности – «Искусство фортепианной игры» Генриха Густавовича Нейгауза, чьи блистательная эрудиция и способность к эмпатии вошли аккурат в четыре камеры: «Сердце скачет, как белка, в хворосте ребер» – позже был Бродский, И.Б., и выделить среди его томиков какой-то один не представляется возможным – разве что «Разговор с небожителем».
Была и М.Ц., Марина-та-самая-Цветаева, чья «Дневниковая проза» – быть может, с помощью оглушительных влажных тире – и явила моим блокнотам то, что я назову много позже возможностью невесомости. Можно долго говорить о двухтомнике Андерсена или линдгреновском «Карлсоне, который живет на крыше», потому как затронули они в нежном возрасте те самые струны, без колебания которых не случается в жизни ничего интересного; была и «набоковская эпоха», и «бунинская» – «Лолита» и «Темные аллеи» вдохнули в одноклеточного «Адама» моих буковок многомерность «Евы».
В десятку выстрелила «Платформа» Уэльбека и его же «Карта и Территория»: эти романы – прививка от ожирения сердца, как, впрочем, и текст Пелевина «Т», в коем с непревзойденным сарказмом изображен в том числе и Editor-комплекс; платоновский «Котлован» заманил эквилибристикой неологизмов; «Семь языков Бога» Тимоти Лири и «Тибетская книга мертвых» стали отличным пинком для того, чтобы я написала свой собственный роман с реальностью – «Анфиса в Стране чудес», ну а Венички Ерофеева «Москву–Петушки» перечитывала раз 12, каждый раз находя в нем «гипертекстовые» открытия…
А еще был умопомрачительно смешной «Факультет патологии» Александра Минчина: описанный в романе филфак МПГУ как две капли мутной водицы походил на музыкальный факультет нашего чумового вузика: снять бы о том фильм! Даже если и считать, будто хороший автор – мертвый автор.
Дарья Гармоненко 
