Литературу чувствовал, как штаны

Читать я выучился в детстве – у родителей была типичная для советских интеллигентов библиотека. Любовь к литературе привела на филфак. Ну а там в глухие брежневские времена – или безвременье – вместе с не прочитанными до института «Мадам Бовари» Флобера и «Подростком» Достоевского запоем читал самиздат и тамиздат: и «Живаго» Бориса Пастернака, и Мандельштама, и две книги воспоминаний его железной вдовы (железная без кавычек), и «Реквием» Ахматовой, и «Остановка в пустыне» Бродского, и «Зияющие высоты» Александра Зиновьева. Были и «Котлован», и «Чевенгур» Андрея Платонова, любовь к которому осталась на всю жизнь. Уникальный не только в русской – мировой – литературе писатель, и потому единственный и неповторимый. Особый язык рождал особую – платоновскую – философию, и что «Джан», что «Ювенильное море», что «Мусорный ветер» учили понимать, из чего состоит настоящая литература. «Усомнившийся Макар» заставил усомниться в том, что большевики строили. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына – в том, что построили. А литература в новые времена понемногу становится тем, чем ей суждено быть, – искусством слова, которое необходимо небольшому кругу людей. Иногда одолевают сомнения – может быть, был прав великий «провокатор» (в хорошем смысле) Василий Розанов, который «литературу чувствовал, как штаны» (так же близко, как «все свое») и который однажды сказал, что России «нужна вовсе не «великая литература», а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература может быть и «кой-какая» – «на задворках». Пока дожили – «до задворков». До «прекрасной и полезной жизни» – все еще далеко. Поэтому сомнения отбрасываю – России по-прежнему нужна великая литература.