В чешуе, как жар горя

Это было сродни чуду. Или само чудо? «Ветер по морю гуляет/ И кораблик погоняет;/ Он бежит себе в волнах/ На поднятых парусах». Какое-то немыслимое волшебство. Ветер, кораблик, море – вроде бы самые рядовые слова. И вдруг такое. «Ветер, ветер! Ты могуч,/ Ты гоняешь стаи туч…» Или подобная откровению «тихоструйная» речка. И, словно в бреду, в томительном восторге шепчешь и шепчешь: «Там за речкой тихоструйной...», «тихоструйной»... И не можешь очнуться, точно заколдованный, не понимая, чем очаровало тебя это «тихоструйное» слово. Или почти зримое, ослепительно пылающее: «В чешуе, как жар горя». Или загадочный «толоконный лоб», неведомая «полба» и какой-то Балда, который «идет, сам не зная куда». И так это невероятно и в то же время понятно, что «идет, сам не зная куда». И все это подхватывает тебя и несет, и кружит, будто слова пошли в пляс. И доводящее до дрожи: «В том гробу твоя невеста». И влекущее в бездонную мрачную бездну: «Перед ним во мгле печальной/ Гроб качается хрустальный». И обжигающее неведомым сладостным ужасом: «Подари ты мне девицу,/ Шамаханскую царицу». И конечно, чарующая мудрая простота, понятая только спустя годы: «Жили-были старик со старухой/ У самого синего моря», «Год прошел, как сон пустой,/ Царь женился на другой», «Свет мой зеркальце, скажи/ Да всю правду доложи». И еще тихая неизбывная печаль, что пребудет с тобой до конца дней: «Ничего не сказала рыбка, Лишь хвостом по воде плеснула».

Потом были разные другие книги. Замечательные и не очень. И от каждой я ждал этого чуда, которое открылось мне в детстве в сказках Пушкина. Чуда и волшебства русского языка и его живого слова, в котором – вся мучительная прелесть чувственного мира с его лучезарными вершинами и мрачными безднами, горнее и земное, отраженные друг в друге, и непостижимая тайна бытия. Слова, которое само и есть целый мир и тайна. Ждал и искал. Порой тщетно. Но все же случалось. И тогда...

«Воротился старик ко старухе,/ Рассказал ей великое чудо».