Витторио Страда Общеизвестно, что соотнесение России с тем, что называется Европой или европейским Западом, - момент для России ключевой при осознании ею самой себя и выявлении собственной идентичности. Это так называемая проблема своеобразия, или "самобытности", России по сравнению со своим "другим" - Европой или Западом. Показательно уже, что этим "другим", с которым русская культура постоянно соотносит себя, является именно Запад или Европа, а не Восток и Азия, представляющие для нее вторичную точку отсчета, которая воспринимается при этом как противоположная первой. Постоянное соотнесение с Европой, разумеется, предстает по-разному в разные исторические эпохи, а также в свете разных культурных перспектив, например, религиозной, в которой оно становится противопоставлением "латинского" христианства - католичества православию - христианству византийскому; или в свете государственной идеологии, когда демократической триаде равенства-свободы-братства противостоит консервативная триада православия-самодержавия-народности. В целом различные формы оппозиции Россия-Запад и составляют то, что можно назвать "русская идеология". Этот термин обозначает нечто отличное от русской идеи, поскольку разные формулировки русской идеи" то есть того, как в России определялось русское "своеобразие", и составляют то, что я называю русская идеология. Дело историка рассматривать русскую идеологию, как и вообще всякую идеологию, критически: не быть ее заложником, а видеть в ней подлинную природу при соотнесении с исторической реальностью и механизмами складывания и использования этой идеологии и ее языка.
Это, в частности, справедливо в отношении дихотомической формулы, которая настолько сосредоточила в себе все виды противопоставления России и Запада, что стала казаться квинтэссенцией русской идеологии, а именно, оппозиции славянофилы-западники. Как известно, речь идет о двух понятиях, или концепциях, которые, появившись в первой половине прошлого века, получили развитие, и поэтому говорят о "классическом" славянофильстве и западничестве в отличие от их более поздних форм, подобно тому как говорили о проявившихся до XIX века протославянофильстве и протозападничестве.
Но внимания стоят здесь не эти аспекты. Важнее всего, с одной стороны, в реальной проблеме, которую мы далее постараемся обозначить, выявить общий корень славянофильского фундаментализма и западнического космополитизма, а с другой - отвергнуть устоявшееся мнение о сугубо русском характере феномена противопоставления славянофилов и западников. Последним мы хотим сказать, что к отношению славянофилы-западники как квинтэссенции русской идеологии следует подходить компаративно, что позволяет обнаружить в других аналогичных национально-исторических контекстах сходные оппозиции, имеющие, разумеется, иное культурное содержание. Это объясняется тем, что проблема, в связи с которой возникла оппозиция славянофильство-западничество, не является исключительно русской, потому что феномен этот встречается в другие времена и в других местах мирового исторического развития и парадоксальным образом обнаруживается внутри того самого Запада, которому Россия противопоставляет себя или же стремится с ним слиться.
Прежде чем возобновить рассуждения о России, обратимся к западному, или европейскому, аспекту проблемы. Представим на время, что мы знаем, что такое Россия, иными словами, можем сказать, что ясно и четко определили понятие России (а это не так легко, как кажется) и спросим себя: а можем ли мы утверждать, что обладаем ясным и четким понятием Европы? Дело в том, что в отношении Россия-Европа и один, и другой член сравнения, или оппозиции, расплывчаты и изменчивы, а ведь именно от их определения зависит в основном природа устанавливаемого или уясняемого отношения.
Конечно, мы здесь не будем и пытаться дать определение Европы. Любой из нас отдает себе отчет в том, насколько сложно такое определение и насколько оно всегда зависело и зависит от самых разных факторов и углов зрения. Однако, кажется, здесь можно и уместно сделать попытку определить Европу и Запад (пока я продолжаю пользоваться этими двумя терминами как синонимами, хотя в действительности они не вполне совпадают), исходя из объективного критерия, позволяющего, с одной стороны, наметить конкретные проблемы исторических поисков, а с другой - рассматривая проблему отношения Россия-Европа не в "идеологической", а исторической перспективе, позволяющей критически подходить к тому, что я называю "русская идеология".
Выдвигаемое здесь определение Европы, по видимости, очень простое: Европа - это цивилизация, породившая внутри своей традиции модерность. Это определение включает в себя несколько понятий, каждое из которых требует анализа. Разумеется, я не буду здесь анализировать их целиком. Положусь на более или менее рядовую трактовку значения понятий "цивилизация" и "традиция" и лишь уточню, что в случае Европы мы имеем дело с определенной совокупностью цивилизаций и традиций, поскольку важнейшей чертой европейской цивилизации является плюрализм и в то же время органичность. Поэтому из совокупности локальных и национальных традиций и складывается общая европейская цивилизация.
Наоборот, хотя бы минимального анализа требует понятие самозарождения модерности в лоне традиционной цивилизации, той самой модерности, которая, согласно предложенному определению, является специфической и даже уникальной европейской чертой. В этом случае к вопросу о том, что такое модерность, можно подойти по-разному. И не будучи марксистами, мы можем считать современный, то есть модерный, мир буржуазно-капиталистическим, не приписывая этому термину каких-либо ценностных коннотаций и уж тем более не делая его частью революционной политической идеологии, которая открыто провозглашает отказ от этого мира и его ниспровержение.
Итак, Запад есть место самозарождения мира модерности со всей совокупностью моментов, явившихся его предпосылками и составными частями, от рационализма до секуляризации, от индивидуализма до технизации, и тому подобное. Проблема, которая занимала и занимает всю культуру в последние столетия, - проблема природы модерности, ее развития, ее истоков по сравнению с традиционным миром, в котором она возникла самопроизвольно и на смену которому пришла. От Маркса до Вебера, вплоть до наших дней вся историческая социология только и делает, что вопрошает себя на эти темы, а еще раньше эта самая проблематика была предметом живого интереса философии, начиная с просветителей.
Итак, Европа - это скорее не место, а время, не неизменно тождественная себе цивилизация, а цивилизация, постоянно себя преодолевающая, не статика, а динамика. И вот с этой-то цивилизацией и соотносит себя Россия, хотя, конечно, не только с ней, но и с не-Европой в ее разных континентальных ареалах и разных национальных компонентах, внутри которых проявились феномены отторжения или приобщения к импульсу, полученному от Европы, подобно тому, как в России было со славянофильством и западничеством. При этом внутри самой Западной Европы зародилось своего рода антизападничество, если, как было сказано, под Западом подразумевать модерность. Иными словами, здесь возникло противодействие или по крайней мере критика модерности и сопутствующих ей неудобств, противоречий, изъянов. Следует, однако, подчеркнуть, что такое противодействие модерности есть ее существенная составляющая, проистекающая из ее плюрализма - души Запада и двигателя его развития. Таким образом, можно сказать, что самое антизападничество (или антимодернизм) не-европейских ареалов отнюдь не "традиционно", потому что является следствием распространения модерности, которой в известном смысле "заражено". Оно выступает как своего рода ретроспективная утопия, параллельная проспективной утопии революции - противоположной формы сопротивления буржуазно-капиталистической модерности, как у Маркса и его последователей. В этой универсально-исторической диалектике России отведено особое место и в этом и состоит ее относительная самобытность. Россия - первая в мире страна, осознавшая происшедшую в Европе трансформацию, а главное, связанные с нею результаты. Россия, обнаружив, что не способна на трансформацию, которая, как в Европе, родилась бы изнутри, из глубины ее традиций, пошла на "импорт" технико-технологических приемов, которые позволили бы ей добиться тех же результатов. Здесь я, очевидно, имею в виду революционные реформы Петра I и их продолжение при Екатерине II, реформы, вызванные необходимостью столкнуть Россию с маргинальной позиции в истории (иначе она обрекалась на зависимое положение) и поэтому преследовавшие цель "европеизировать" ее.
Прежде чем вернуться к нашим рассуждениям, необходимо вкратце остановиться на термине "европеизация", который в течение продолжительного времени применялся для характеристики российского исторического развития, что, впрочем, делала и русская идеология, основная дихотомия которой отсылает к двум цивилизационным пространственным понятиям Запада и Славии.
В последние десятилетия для определения процессов, аналогичных тому, который в России начался в первый раз при Петре, получило хождение понятие модернизации, более соответствующее, как следует из изложенных соображений, характеру Европы как колыбели модерности, впоследствии распространившейся по всему миру. Об этом понятии можно было бы говорить и говорить, поскольку с того момента, как им стали пользоваться в послевоенный период, когда его применили к странам так называемого третьего мира, оно в течение последующих десятилетий претерпело глубокие изменения, лишившись упрощенной схематичности первоначальных формулировок.
Ограничусь краткими замечаниями, которые необходимы для того, чтобы пояснить смысл, в каком я буду пользоваться этим понятием. Первое. Хотя, как упоминалось, понятие модернизации было принято после войны в отношении стран третьего мира, я не считаю корректным уравнивание России со странами этого типа. Страны, как Россия или как Япония, начавшая модернизацию на полтора века позднее России, притом более успешно, - требуют других концептуальных параметров, отличных от тех, которые применяются в основном к бывшим колониальным странам, вступившим на историческую арену после войны. Второе замечание касается понятия традиции, которая для таких стран, как Россия или в ином плане Япония, не есть нечто полярно противоположное модерности или совершенно застывшее, как в определенных обществах первобытного типа. Что касается России, страны по религии христианской, ее допетровское, или традиционное, общество имело сложную историю и уже в XVII веке реагировало на некоторые шедшие с Запада инновационные импульсы, пусть вяло и не адекватно великой трансформации, вызванной модерностью. Наконец, следует отметить, что модернизация не является процессом, так сказать, сугубо техническим, как в странах третьего мира в послевоенный период, когда были сделаны попытки в этом направлении. Модернизация - сложный исторический процесс, зависящий по крайней мере от двух условий: характера модернизируемой страны и мирового исторического момента, в который происходит модернизация. А это дает разные результаты. И говорить нужно не о теории конвергенции, а о теории параллельности, в силу которой модернизируемая страна, Россия в данном случае, воспринимая импульсы от уже модернизировавшихся стран и вступая с ними в контакты, следует по своему собственному пути, с остановками, своими темпами и своими приемами. Такая линия развития лишь асимптотически приближается к другим. Наконец, следует подчеркнуть, что и западные страны, в которых возник феномен того, что мы назовем первичной и стихийной модерностью, претерпевают постоянный процесс самомодернизации, причудливо пересекающейся с таким процессом в странах вторичной и программируемой модернизации, вступивших во время великой глобальной трансформации в разные моменты истории и при разных начальных условиях.
В свете этих соображений мы отбросим стародавнее противопоставление Россия-Европа и стародавнюю идеологию славянофильство-западничество и взглянем на Россию в потоке грандиозного движения современного мира. Мы отказываемся также от механических схем, представляющих российское развитие как вечное маятникообразное качание от реформ к контрреформам и посмотрим на историческое, и культурное развитие России как на вековое дискретное, но постоянное движение в соответствии с собственной моделью. Она не полярно противоположна и не тождественна модели западных стран, как, впрочем, не полярно противоположны и не тождественны между собой модели развития этих стран, имея в виду, например, Германию и спорную концепцию "особого пути", которой отмечено ее вступление на стезю модерности.
Главное же в том, чтобы понимать модернизацию не только как исторический процесс, но и как глобальное событие, повлиявшее в равной мере на экономические механизмы и государственные институты, религиозные структуры и культурные тенденции, социальную ментальность и психологию индивидов. Для России, аналогично другим странам, важно отличать сознательные цели модернизации, зачастую весьма узкие, от побочных эффектов, которые, сами по себе очень важные, решающим образом повлияли на характер самого процесса модернизации и обусловили его направление и результаты. Здесь имеется в виду следующий факт: если целью модернизации, начатой сверху по воле Петра I и продолженной каждым по-своему его преемниками, было превратить Россию в "европейскую державу" и усилить ее мощь на международной арене, то основным побочным эффектом было образование современной сугубо русской культуры, взращенной на ценностях, воспринятых с Запада и в то же время взятых из национальной традиции, - культуры, породившей оппозицию власти модернизирующего Центра, как было уже при той же Екатерине с Новиковым и Радищевым, чтобы разрастись с декабристами и революционерами последующих периодов. А это не могло не оказать тормозящего действия на саму власть и в то же время не придать определенный характер самой модернизации. Внутри русской культуры и русского общества возникла мощная и страшная диалектика, которая переплеталась с модернизацией и в итоге - вылилась в катастрофический исход 1917 года с последовавшими семью десятилетиями русской и пострусской, то есть советской, истории, периода, представляющего собой настоящую загадку российской и европейской истории XX столетия.
До этого периода, конец которого наступил на наших глазах совсем недавно, протекли два века модернизации: XVIII век с модернизацией просветительски-абсолютистского типа, проходившей под знаком самодержавной власти, ничем не ограниченной в возможностях и твердой уверенности; затем XIX век с его консервативно-либеральной модернизацией, по-прежнему проводимой самодержавной властью, которая, однако, все больше и больше подтачивалась извне - оппозицией, а изнутри - собственной неуверенностью, так что итогом века стала революция 1905 года. Наконец, XX век - век наиболее двусмысленной и необычной модернизации, которую можно определить как революционно-тоталитарную. Я, впрочем, назвал бы ее "регрессивной", потому что, приведя к таким глубоким и необратимым результатам трансформации в стране, как урбанизация и индустриализация, она отбросила общество на нулевой уровень автономии. Модернизация XX века в отличие от предыдущего периода ставит перед историком больше проблем для анализа и интерпретации, тем более сейчас, когда ее цикл завершен.
Полна неизвестностей и новая фаза российской модернизации, фаза глобализационно-постмодерная, когда, с одной стороны, все в мире стало взаимозависимым, благодаря сети взаимосвязей соединивших многочисленные параллели развития, но с сохранением глубокого неравенства в уровнях при западной, главным образом американской, гегемонии. С другой стороны, присущие миру модерности дробление и деиерархизация ценностей достигли крайней степени нигилизма, граничащего с хаосом. В эту новую фазу Россия вступает, имея за плечами историю, которая парадоксальным образом отличалась большей специфичностью, именно когда претендовала на больший интернационализм, то есть в советское время, когда произошла еще и денационализация России, превратившейся всего лишь в момент, пусть и центральный, беспрецедентного анационального организма - Советского Союза.
РоссийскаЯ модернизация, а следовательно, и соотношение России с европейским Западом, как оно переживалось русской идеологией изнутри и как фактически проявлялось в конкретных отношениях, - связана с одной особенностью, которой никак нельзя пренебречь. Дело в том, что параллельно с модернизацией происходила, так сказать, империализация России, то есть ее превращение в имперскую державу. Если модернизация - интенсивный внутренний процесс, то империализация носит экстенсивный характер и имеет внешнюю направленность. Правда, этим двум процессам исторически соответствует западная колониальная экспансия, которая, однако, явилась экономической опорой для внутреннего развития Запада, в то время как в России территориальная экспансия оказала тормозящее воздействие на модернизирующее развитие, но при этом она компенсировала замедленность и неполноту этого развития. В нашем столетии дважды наблюдался крах империи, которая сначала была российской, а затем, полностью изменив свою глубинную структуру, превратилась в советскую, коммунистическую. Сейчас Россия вступает в четвертое столетие модернизации не как Российская империя, а как Российская Федерация. Или, пожалуй, как имперская Федерация с целым рядом таких непростых проблем, как поиски собственно русской идентичности после двух веков "модерной" истории и последнего столетия, видоизменившего или извратившего ее природу. И при этом - поиски такого равновесия с другими этнокультурными компонентами страны, которое позволило бы избежать пагубной национально-русской гегемонии. Поэтому и с внутренней точки зрения, и с точки зрения мировой ситуации для России XXI века начинается совершенно новая фаза, как не могут не быть новыми ее отношения не столько с Европой, сколько со всем Западом и всем миром не в идеологической, а геополитической перспективе. Русская идеология этой ситуации уже не адекватна, если к ней не подходить историко-критически; а русская идея, если она не хочет обернуться близоруким национализмом, может быть просто метафорой нового осознания самой себя в мировой реальности наряду с другими национальными или ареальными "идеями" послужить вкладом в новый комплексный универсализм.
