Лилия Шевцова
Лилия Шевцова: «Чем больше правящая команда стремится гарантировать свое политическое будущее, тем больше она ведет себя как команда временщиков».
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)
На протяжении 2004 года в России произошло слишком много событий, требующих рефлексии: президентские выборы; принятие решения о монетизации социальных льгот; банковский кризис; трагедия в Беслане; централизация власти; вмешательство России в выборы на Украине и Абхазии; разгром ЮКОСа; трения между Россией и Западом; остановка экономических реформ. Эти события, внешне не связанные друг с другом, тем не менее заставляют делать вывод о нарастании в стране признаков системного кризиса.
В 2005 г. России предстоит испытание на способность выйти из прострации и начать осознавать, что означают появившиеся тревожные симптомы, пока еще есть время размышлять. С одной стороны, уже очевидно, что правящая команда с упорством, достойным лучшего применения, строит систему, которая не только таит в себе колоссальные угрозы для российского общества, но и может выйти из-под контроля своих строителей.
Но с другой – в России до сих пор нет политических альтернатив и влиятельных сил, которые бы могли остановить скатывание страны к опасной черте, за которой обществу грозит загнивание, обвал либо попытка диктатуры.
═
Новый режим как способ спасти старую власть
═
В ходе своего первого президентства Владимиру Путину удалось довольно быстро построить собственный политический режим. Тем самым он подтвердил диалектику воспроизводства постсоветской власти: для того чтобы контролировать ситуацию и получить собственную легитимность, преемник должен демонтировать политический режим своего предшественника, при этом прямо или косвенно возложив на него ответственность за свои будущие проблемы. Причем преемник может не ограничиться ликвидацией старого режима, а пойти дальше и начать развинчивать конституционные рамки. Таким же образом будет формироваться и режим власти путинского наследника, если только Путин решит уйти из Кремля в 2008 г. Короче, в России сохраняется власть, при которой каждая смена лидерства обрекает страну на встряски, которые будут дестабилизировать общество.
Но при этом смена политического режима и выдавливание старой правящей элиты оказываются средством выживания традиционно российской власти: происходит отрицание частного во имя самосохранения целостности. Правда, российская традиция единовластия в 90-е гг. претерпела изменения, и отныне власть формируется выборным способом – это то наследие Горбачева и Ельцина, которое пока сохранилось, но которое начинает мешать новой элите. Однако важно то, что суть власти остается прежней. Сегодня власть нашла воплощение в президентской моносубъектности, возвышающейся над обществом и обществу не подконтрольной. При Ельцине эта моносубъектность имела авторитарно-монархическую природу, а при Путине – получила авторитарно-технократическое содержание.
Выборное единовластие – это результат обвала прежнего способа упорядочивания общества и одновременно неспособности политического класса принять либерально-демократические принципы. Следствием этой межеумочности в России стала система, которая включает несовместимые начала – персонифицированную власть и демократический способ ее легитимации, рынок и стремление государства его поглотить, частную собственность и бюрократический контроль над ней, прозападный вектор и антизападное державничество.
Сохранение гибридности власти в период ельцинского правления, наличие в ней как персонифицированного начала, так и демократической легитимации являлось источником постоянных колебаний. Но в этой гибридности было и нечто положительное: возможность движения как к демократизации, так и в противоположную сторону. Словом, неизбежности последующей эволюции власти не было. Путин, начав строить свою президентскую «вертикаль», опираясь на исполнительную власть и подчиняя ей остальные власти, сделал выбор в пользу традиционного властвования, отбросив Россию в догорбачевское прошлое и выбросив в мусорную корзину опыт 90-х гг., когда Россия пыталась учиться жить в плюралистическом обществе.
Путинское правление позволило увидеть природу постсоветской власти, во времена Ельцина смазанную неопределенностью и аморфностью. На примере путинского единовластия мы можем наблюдать, как вырванные из контекста принципы оборачиваются своей противоположностью и как работает закон непреднамеренных последствий. Так, выдергивание из либерально-демократической системы института выборов превращает эти выборы в средство воссоздания самодержавия, на сей раз в виде президентского правления. Однако в то же время попытка укрепить президентскую моносубъектность за счет ликвидации независимых институтов ввергает ее в зависимость от случайных сил и персонажей, его обслуживающих и действующих по принципу: «Чего изволите?» – но на деле не заинтересованных в сильной власти. Все это подтверждает, что современное высокоорганизованное общество может эффективно функционировать только тогда, когда ему удается соединять демократию (правление большинства), либерализм (гарантии прав и свобод личности) и республиканскую традицию (идею общественного служения).
Президентские выборы 2004 г. легитимировали новый политический режим власти в России, который можно условно определить как бюрократически-авторитарный режим власти. Похожие режимы власти существовали в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии в 60–70-е гг. Вот их основные компоненты: персонифицированная власть лидера, вынесенного над обществом; наличие в правительстве технократов, которые являются проводниками либеральных реформ; опора лидера на бюрократию и армию; участие западных монополий в развитии экономики; деполитизация общества. Не правда ли, все это напоминает российское единовластие? Попытки ряда российских аналитиков определять российское самодержавие как «неконсолидированную демократию» или даже как «функционирующую эффективную демократию» свидетельствуют либо о чересчур рьяных апологетических усилиях, либо о чересчур минималистском понимании демократии, которая не отличается от безвольного авторитаризма, что все вместе говорит о пренебрежении к репутационному ущербу.
Некоторые бюрократически-авторитарные режимы пытались провести авторитарную индустриализацию – но речь шла о модернизации аграрных, крестьянских стран. Кое-где бюрократическому авторитаризму это удалось, например, в Чили, Южной Корее, Тайване. Но в большинстве стран, в частности в Аргентине, Перу, Венесуэле, Бразилии, бюрократически-авторитарные режимы породили потрясения, от которых эти страны до сих пор не могут оправиться. В двадцать первом веке подобные режимы власти считаются историческим анахронизмом, неспособным отвечать на новые вызовы. Пример Китая, который многие в России рассматривают как образец авторитарного государства, осуществляющего успешную модернизацию, еще одно тому доказательство. Сегодня Китай сталкивается с мучительной альтернативой – сохранение политической монополии компартии либо эффективный рынок – и начинает искать выход в осторожной разгерметизации режима, с тем чтобы предотвратить кризис управления бурно развивающейся экономикой. А тем временем Россия возвращается к порядку властвования, который неоднократно, в том числе и в самой России, продемонстрировал свою нежизнеспособность.
Правда, довольно благоприятный начальный этап путинского правления и достижение макроэкономической стабилизации могли создать впечатление, что в России удастся перехитрить закономерности и успешное сочетание единовластия и рыночных реформ еще возможно. Однако, высвободившись от обязательств перед прежней правящей корпорацией и получив полную свободу рук, Владимир Путин отказался даже от тех половинчатых модернизационных шагов (дерегулирования экономики, углубления административной реформы, борьбы с коррупцией), которые он инициировал, придя в Кремль. Неспособность продолжать модернизацию говорит о том, что российская моносубъектность свою роль в качестве инструмента демонтажа коммунизма выполнила, а к новой конструктивной роли она не готова. Российская власть подтвердила аксиому: бюрократически-авторитарные режимы не могут осуществлять постиндустриальные преобразования, которые требуют плюрализма и состязательности, а следовательно, изменения природы этих режимов. А если эти режимы все же идут на реформы, они при этом отказываются от единовластия, а не укрепляют его. Свою дилемму «авторитаризм либо модернизация» Путин решил не в пользу модернизации.
Некоторое время казалось, что оформившаяся в России власть способна по крайней мере гарантировать стабильность в обществе. Но и здесь стали ясны пределы президентского единовластия. Российская стабилизация в 2000–2003 гг. оказалась весьма недолговечной, и понятно, что стало ее предпосылкой: высокие цены на нефть, что позволяло несколько поднять жизненный уровень общества; отрицательная реакция населения на ельцинскую эпоху, в сравнении с которой путинское правление выглядело выигрышно; стремление политического класса к статус-кво; политика попустительства Запада в отношении путинского режима в обмен на участие России в антитеррористической войне и снабжении западных стран энергетическими ресурсами.
Российское общество начинает осознавать уязвимость ситуативной стабильности, и отражением этого является углубление пессимизма. Опросы Левада-Центра показывают: 52% опрошенных считают, что страна «движется по неверному пути» (только 35% считает, что «по правильному пути», – в 2003 г. соотношение было противоположным). РОМИР подтверждает и раскол общества, и ощущения значительной части общества – по его опросам, 41% полагает, что страна в тупике. Президента должен встревожить тот факт, что в январе 2004 г. ему доверяло 53% опрошенных, а в декабре 2004 г. – уже 39%. До сих пор люди терпели потому, что надеялись на лучшее, и этот фактор был основной предпосылкой стабильности. Сейчас социологи предупреждают: все больше россиян полагают, что проблема не в ошибках курса, а в неправильной ориентации движения страны, то есть проблема имеет системный характер.
═
Власть – основная цель власти
═
События, происходившие на протяжении 2004 г., неожиданно грубо начали раскачивать ситуацию. Трагедия в Беслане стала подтверждением провала чеченской операции Кремля как способа упрочения Российского государства и обеспечения безопасности общества. История с ЮКОСом продемонстрировала неспособность власти гарантировать частную собственность и независимость судебной системы. Вмешательство Москвы в украинские выборы показало, что имперские интересы все еще определяют внешнюю политику Российского государства, но при этом политический класс не может их успешно продвигать. Монетизация социальных льгот, ставшая шоком прежде всего для путинского электората, преданного президенту, вызвала первый при Путине социальный кризис.
Как на эти события реагирует власть? Она с упорством продолжает свой путь, постепенно отказываясь от имитации либерализма и демократии. И дело здесь не только в политических предпочтениях самого президента. Дело в том, что начала работать логика единовластия, которая заставляет отсекать все чужеродное. Так моносубъектность реагирует на проявления кризиса. Кроме того, приближение очередного цикла воспроизводства власти требует контроля за собственностью и концентрации всех государственных ресурсов в руках моносубъекта. Начинается и поиск виновных в нынешних и будущих провалах, что говорит о том, что люди, сидящие в Кремле, ощущают зыбкость своих позиций. Фактически с осени (после Беслана) власть взялась за формирование идеологии отката, пытаясь объяснить и обосновать, почему отныне в России не до реформ и благополучия и почему населению нужно мобилизовываться и против кого. А вскоре нам будут объяснять, почему нужно затянуть пояса.
Власти очень повезло в том, что не нужно было искать ведущего врага. Им стал терроризм, причем одновременно внешний и внутренний – международный и чеченский терроризм. Впервые за долгую историю общения с нами Запад был привлечен к участию в оправдании российской реставрации. Но топка мобилизационного режима постоянно нуждается в дровах, и потому нет сомнений в том, кто будет назначен на роль нового врага. Конечно, либералы! И самые нетерпеливые сторонники чрезвычайщины уже открыли свой сезон охоты.
Что же, либералы и при Ельцине, и при Путине сами предложили себя на заклание, позволив использовать либеральную идеологию и самих себя для прикрытия власти, которая осуществляет антилиберальную политику. И этот факт делает особенно противоречивой роль либералов-технократов в правительстве и Кремле. С одной стороны, они не хотят более быть декорацией – об этом говорят и антипрезидентский бунт президентского советника Андрея Илларионова, и не менее отчаянные интервью экономического министра Германа Грефа, в которых он, по существу, выступает против экономического курса власти. Но, с другой стороны, сохранение либералов-технократов наверху в ситуации, когда вектор выбран, делает их ответственными и за провалы недореформированной экономики, и за дискредитацию либерализма.
Но либералами дело не кончится, и рано или поздно мы увидим новый этап «охоты на ведьм», когда режим начнет пожирать сам себя, требуя жертв среди правящей команды. Заметьте: до сих пор Путин никого не трогал на своей поляне. Но рано или поздно ему придется начать шерстить своих людей – топка требует дров, особенно если брожение в обществе усилится и нужно будет запускать конвейер из «козлов отпущения».
Примечательно, что ельцинское единовластие выживало за счет постоянных уступок и раздачи властных полномочий. Ельцин не искал врагов, они у него были и их наличие помогало ему выглядеть меньшим злом. Путинское единовластие держится за счет концентрации полномочий и устрашения. У Путина не осталось врагов, во всяком случае явных, и теперь ему их придется создавать, чтобы оправдать силовую направленность режима. При Ельцине существовали если не независимые политические институты, то хотя бы атрибуты политики. При Путине политика как совокупность институтов и процедур, воспроизводящихся автоматически и диктующих каждому должностному лицу жесткие и общепринятые правила игры, исчезла. Новый политический режим создал вокруг себя вакуум. Перефразируя Фукуяму, который говорил о «конце истории», можно сделать вывод о конце политики в России. Ликвидировав политическую систему, президентское единовластие поглощает и само государство, превращая его в суррогат и подчиняя его потребностям своего выживания. И чем быстрее происходит этот процесс, тем активнее апологеты власти обращаются к державнической риторике, пытаясь оправдать подмену государства самодержавным режимом.
И здесь стоит отметить своеобразную ловушку единовластия. На первых порах архитекторы моносубъектности в целях ее сохранения и придания ей современного вида обращаются ко всякого рода демократическим и либеральным украшениям, что, собственно, делал Ельцин. Но на самом деле эти чуждые для единовластия механизмы, как-то: выборы, свобода СМИ, оппозиция – в конечном итоге подрывают единовластие. Это продемонстрировал еще опыт правления Горбачева, который, подключая к советской системе выборы, надеялся, что сообщает ей импульс развития. Между тем он закладывал взрывчатку под ее несущую конструкцию – выборы в итоге развалили СССР. Сохранение политического плюрализма неизбежно должно было разрушить выборное самодержавие, которое Путин получил от Ельцина, и Путин это понял, начав закручивать гайки. Но возвращение единовластия к чистоте своих принципов при отсутствии желания либо возможности использовать откровенное насилие в массовом масштабе только ускоряет крах моносубъектности, имитирующей силу и тем самым демонстрирующей слабость. Однако и переход к откровенному насилию в конечном итоге загоняет власть в бункер, лишая ее возможности маневра, обрекая ее на одиночество и верное поражение.
Причем российская реальность такова, что чем больше персонифицированная власть опасается за свое будущее, тем больше она тяготеет к привычной для нее форме существования, ограничивая чуждый ей и беспокоящий ее плюрализм, который подрывает определенность, столь необходимую для монопольно-корпоративного правления, и делая упор на административно-силовые механизмы. Уже Ельцин, назначив своим преемником представителя силовой структуры, тем самым дал толчок к усилению репрессивности постсоветской системы. Впервые в российской истории представители силовых ведомств не только стали носителями монополии на власть, но и пытаются захватить контроль над собственностью, что закладывает вероятность попыток власти прибегнуть к насилию для самозащиты. Парадокс, но факт: коммунистические правители были больше уверены в своих позициях и не допускали силовиков на ключевые роли – эти правители знали, чем это может кончиться. Впрочем, перевод власти в административно-силовой ритм вряд ли отвечает устремлениям той части политического и экономического класса, которая привыкла к жизни в рамках состязательности и которая, поддержав Путина и отвергнув клан Лужкова–Примакова, надеялась на сохранение ельцинского плюрализма. Теперь ей придется либо смириться с новой тенденцией, либо размышлять о сопротивлении.
Конечно, еще рано делать вывод о том, что следующая инкарнация российской власти обязательно будет сопровождаться насилием. Пока неясно, поддержат ли силовые ведомства попытку представителей спецслужб, оказавшихся в Кремле, закрепить свою власть либо стать олигархами. Возможность отторжения профессиональными силовыми структурами своих людей, которые обменяли профессионализм на власть либо ее обслуживание, вещь отнюдь не уникальная в мировой практике.
У России нет опыта участия армии как института в политике. А опыт прихода в политику отдельных генералов (Лебедя, Шаманова, Пуликовского) заканчивался фиаско. После поражения в чеченской войне стало очевидно, что российская армия не может обеспечить авторитарный поворот, а тем более успешный переворот. К тому же кадровая политика единовластия выбрасывает из номенклатуры сильных людей, реальных претендентов на роль Малюты Скуратова, и культивирует среди хранителей трона совершенно иной тип личностей. Журналисты их окрестили «андроидами», имея, в частности, в виду их безликость и сервильность. И в этом ощущается еще одно противоречие единовластия: с одной стороны, оно тяготеет к опоре на силу, но с другой – оно само этой силы страшится и делает все, чтобы обуздать ее, выбирая себе в обслуживание ручных и податливых и превращая их в никчемных и жалких. Все это может свидетельствовать о том, что если российский режим будет двигаться в сторону ужесточения, то претендентов на «железную руку» следует искать за пределами президентского окружения.
═
Урок парадокса, или Как можно подрывать то, что укрепляешь
═
Пока же может показаться, что президентская «вертикаль» гарантирует воспроизводство власти во главе с Путиным либо его наследником. Тем более что общество не противится экспансии монопольно-корпоративного начала. И все же это впечатление может оказаться обманчивым, ибо сама персонифицированная власть порождает конфликты, которые грозят подорвать ее устойчивость, причем в недалекой перспективе.
Так, во-первых, очевиден конфликт из-за стремления правящей команды одновременно гарантировать несовместимые вещи – сохранить статус-кво и перераспределить в свою пользу экономические ресурсы, что неизбежно порождает столкновение групповых интересов. Более того, борьба за собственность всегда разрывает правящую команду. История с конфискацией ЮКОСа это подтверждает.
Во-вторых, попытка манипулировать выборами их дискредитирует, другой же легитимации власти (партийной, идеологической, наследственной, силовой) в России нет. А без выборной легитимации власть в России может сохранить только сила. Но о том, какова она, мы говорили выше. В-третьих, стремление ко все большей управляемости неизбежно оборачивается усилением анархии и непредсказуемости, и советская история, а также история всех, по выражению Макса Вебера, неопатримониальных режимов, осуществляющих свои интересы под декларации об общем благе, тому пример. В-четвертых, ликвидация независимых политических субъектов ведет к возложению всей ответственности за развитие на лидера. Но и лидер пытается избежать этой ответственности, и в результате сама власть порождает безответственность. Трагедия в Беслане – подтверждение безответственности власти на всех уровнях. А безответственность ведет к деградации всех политических институтов и превращению их руководителей в фарсовых персонажей, как будто скопом выскочивших из «Аншлага». Все это вместе консервирует раздробленность общества и открывает дорогу к власти для маргинальных, а то и откровенно криминальных сил.
В-пятых, отсутствие обратной связи с обществом и каналов независимой информации ведет к неадекватности власти. Путин дважды поздравил Януковича с победой, которой не было, – вот это и есть наглядный пример неадекватности Кремля. А присуждение Рамзану Кадырову звания Героя России? А реакция правительства и Думы на последствия монетизации? По мере же выстраивания тотальной «вертикали» неадекватность власти усиливается, и общество должно быть к этому готовым. В-шестых, ликвидация политического плюрализма подрывает институт лидерства, делая его марионеткой в руках им же выстроенных теневых структур. Кстати, ельцинское правление было более жизнеспособным, ибо допускало многообразие политических сил и их борьба давала возможность лидеру играть роль арбитра и выживать даже при минимальной поддержке общества. Сейчас Кремль создает впечатление, что президент, устав разнимать, выбрал для себя роль наблюдателя. Но ведь при таком режиме кто-то должен постоянно нажимать на кнопки – и кто этот анонимный кнопочник, который нажимает, пока Путин отправляется в свои постоянные зарубежные вояжи?
Мы видим, как постепенно даже те позитивные черты нынешнего единовластия, которые выгодно отличали его от предыдущего правления, оборачиваются своей противоположностью. Харизма лидера на глазах тускнеет и начинает вызывать усмешку. Хваленый прагматизм политического курса оказывается попыткой скрыть отсутствие стратегии. Консолидация власти осуществляется за счет умышленной консервации неконсолидированности общества. Впрочем, сомнительна и консолидация власти, коль скоро ее расколола драка за куски собственности. Борьба с олигархами ведет к появлению более паразитического их подвида. Формирование нового «консерватизма», который провозгласили придворные политологи, оборачивается возвратом к дремучему архаизму, от которого отказалась даже компартия.
Что же толкает Путина к строительству «тотальной вертикали»? Видимо, появление проблем, с которыми власть не знает как справиться; отсутствие Проекта, то есть видения дальнейшего развития России; несоответствие правящей команды объему задач, стоящих перед страной; наконец, страх перед собственным будущим вне власти. Уже то, что представители Кремля начинают обращаться к сталинистской риторике, а президент Путин при этом не дезавуирует эти попытки, свидетельствует о появлении среди правящей команды неуверенности в своем будущем.
При этом обратите внимание на странное сочетание: чем больше правящая команда стремится гарантировать свое политическое будущее, тем больше она ведет себя как команда временщиков. Когда премьер Фрадков требует внести в правительственную программу тезис об удвоении ВВП, это означает, что он не хочет противоречить президенту. Но одновременно ему безразлично, что произойдет через год-два, когда окончательно станет ясно, что удвоение ВВП – очередная лапша. Отсутствие обеспокоенности за свою репутацию – это брэнд нынешнего поколения российских политиков и кремлевских пропагандистов. Наконец, президентство, в рамках которого лидер наделен максимальными полномочиями и минимальной ответственностью, тоже работает в логике временщичества.
Президент Путин не проявляет готовности к жесткому авторитаризму. Кроме того, в России существуют факторы, которые могут стать препятствием для движения в этом направлении: отсутствие эффективной и лояльной вождю силовой структуры, готовой к насилию; коррумпированная бюрократия; наличие региональных и олигархических интересов, которые не совпадают с интересами президентской «вертикали»; привычка общества к определенным свободам; включенность России в международные экономические структуры; страх перед диктатурой среди части политического класса; открытость границ, которая затрудняет превращение России в «осажденную крепость». Но существование препятствий на пути превращения бюрократического авторитаризма в полноценный тоталитаризм не означает, что власть не будет двигаться в этом направлении – ибо так запрограммировано единовластие. Коль скоро развилка, когда еще был шанс пойти в другом направлении, уже пройдена, России, возможно, уготовано пережить испытание диктатурой, которую попытаются установить те, кому есть что терять при потере власти. Но установление диктатуры в обществе, которое успело вдохнуть свободы и перестало зависеть от государства (а так говорят 45–47% опрошенных), потребует очень большой крови, и по сравнению с российским «возвратом в холод» белорусский режим Лукашенко может показаться субтропиками.
Основным испытанием для президентской моносубъектности являются выборы, особенно если они формально должны означать завершение цикла правления. Сегодня беспокойство о том, что произойдет за пределами президентского срока, настолько охватило правящую команду и политический класс, что у них не остается энергии и времени думать о чем-то другом. Если политика была уничтожена в России президентской «вертикалью», то элементарное управление было уничтожено подчинением государства одной цели – поискам гарантий самосохранения режима за пределами 2008 г. И если вспомнить, что началу нынешнего правления предшествовала вторая чеченская война и разгром соперничающего политического клана Примакова–Лужкова, то новая политическая корпорация для того, чтобы остаться в Кремле, уже не будет долго думать перед тем, как переступить следующую черту. И, кстати, именно Борис Ельцин снял у российской элиты страх перед табу, которые Горбачев никогда не преступил, а потому и потерял власть. Вопрос в том, что окажется за чертой на этот раз.
Допускаю, что сам лидер, явно уставший и постаревший за эти годы кремлевской службы, был бы готов сдать вахту. Иногда это читается в выражении его лица, которое должно быть непроницаемым, но выдает многое, когда официальные новости демонстрируют нам президента, выслушивающего своих подчиненных, сидя за коротким и неудобным столиком. И такая тоска и отсутствие присутствия бывает на президентском лице! Путин по завершении своего президентского мученичества вполне мог бы стать, скажем, руководителем мощнейшего энергетического мегахолдинга, который бы включил «Газпром», российскую нефть, атомную и прочую энергетику. Но ведь он оброс «семейными» привязками и обязательствами, и его корпорация ни за что не позволит ему вот так уйти, бросив ее на произвол судьбы. На наших глазах уже начинается битва за продление правления: это и национализация ЮКОСа, и назначение губернаторов, и формирование новой партийной системы, и приручение судей, и Общественная палата, и остальные строительные упражнения.
А тем временем появляются знаки на стенах, предупреждение о том, что будущее моносубъектности среди политической пустыни может оказаться не столь уж и безоблачным. Грузинская и украинская революции стали первым массовым протестом постсоветского общества, и не только против бюрократически-авторитарного режима и кланового капитализма. Это протест против попыток сохранить власть через манипулирование выборами. Уже две страны в постсоветском пространстве показали пределы административного ресурса, совершив нечто для российской элиты невыносимое и непростительное – дав понять, что то, что произошло в соседних с Россией государствах, возможно, не случайность, а Тенденция. А если окажется, что это действительно так, то российский бюрократически-авторитарный режим, пытаясь себя воспроизводить, может сам поднести фитиль к уже заложенной под него взрывчатке, которой являются выборы.
Не исключено, что на Украине, а может быть, и в Грузии антирежимная революция приведет к антисистемной революции – смене не только лидера, но и принципов построения государства, то есть переходу от монополизма к плюрализму и расчленению власти. И таким образом будет сформирована еще одна опасная для российского самодержавия тенденция.
В России вряд ли стоит сейчас же ожидать аналогичного развития событий. Ряд обстоятельств (высокая цена на нефть, деградация политического класса, державническая психология, отсутствие альтернатив лидеру, пассивность основной части молодежи) препятствуют возникновению здесь революционного момента. Причем, как свидетельствует история, все европейские революции и массовые протесты (начиная со взятия французской Бастилии и кончая чехословацкими событиями 1968 г. и появлением польской «Солидарности» в 70-е гг.) кончались ужесточением режима в российско-советской империи. Влияние украинских событий скорее всего приведет к попыткам Кремля следовать привычке и традиции. Однако советский опыт говорит и о том, что нерасчлененность власти, особенно в ситуации «открытой форточки», – гарантия ее недолговечности. И попытки тотального контроля за политическим процессом, страх потерять этот контроль лишь ускоряют созревание ситуации, когда украинский и грузинский опыт революций может быть востребован. В любом случае чем больше власть окапывается, тем больше эта власть начинает работать на саморазрушение.
═
Лидерство: шаг вперед и два назад
═
Движущей силой бюрократически-авторитарных режимов власти является лидер. На этапе становления своего режима, когда лидер создает свою собственную базу, пытаясь отмежеваться от своего предшественника (даже если он и запрограммирован им), он имеет возможность придать своему курсу ту или иную направленность. Владимир Путин сумел пойти дальше своих предшественников в формировании технократичного стиля лидерства, став первым российским лидером, не прошедшим школу советского номенклатурного возвышения. Путин ведет себя как реформатор, когда он говорит о системных проблемах Российского государства, в первую очередь о коррупции. Он стал первым российским лидером, который попытался начать дерегулирование экономики и административную реформу, затрагивающую основы традиционного государства. Он повернулся в сторону партнерства с Западом, избегая конфронтировать с ним, даже когда затрагивались российские сферы интересов. Именно Путин начал приспосабливать российские глобальные амбиции к скромным ресурсам страны, и отражением этой адаптации явилась взвешенная позиция Москвы в период выхода США из договора ПРО, расширения НАТО, расширения ЕС и иракской войны. Путин попытался было ограничить имперскую роль России в постсоветском пространстве, «экономизировать» российскую внешнюю политику.
Но каждый раз, сделав шаг в сторону обновления, президент Путин немедленно подстраховывался за счет поворота в противоположном направлении. Несколько ослабив бюрократический контроль за экономикой, он «подвесил» приватизацию и институт частной собственности действиями в отношении ЮКОСа. Неоднократно выступая против коррупции, он, усилив централизацию власти и отдав административную реформу в руки аппарата, тем самым расширил поле для этой коррупции. Начав свою «антиолигархическую революцию», Путин сохранил крупные финансово-промышленные группы, деятельность которых ограничивает конкуренцию. Партнерство Путина с Западом сопровождается усилением антизападнических настроений во внутренней политике. Продекларировав отказ от гегемонизма на постсоветском пространстве, Кремль грубо вмешался в украинский выборный процесс.
Словом, Путин в своем лидерстве вплотную подошел к пределам нынешней российской системы. Но он решил не искушать судьбу и отступил. Он показал, что он может быть системным реформатором, то есть политиком, готовым на перемены, но в целях укрепления старых устоев. Он так и не смог – не сумел, не захотел – отказаться от четырех основных принципов, которые цементируют постсоветскую систему: нерасчлененной власти, доминирования аппарата, державничества и контроля государства над собственностью. Более того, сделав ставку на авторитарный вектор, президент тем самым изолировал модернистски настроенную часть общества, предоставив карт-бланш традиционалистским силам и конформистам. Если считать, что у Владимира Путина в первые годы его правления была миссия сделать Россию современным государством, то он сам уничтожил в себе реформатора.
Когда Путин пришел к власти, перед ним теоретически было три варианта развития. Первый: начать создавать либеральную демократию с разделением властей. Второй: перейти к рыночному авторитаризму, ограничивая роль бюрократии. Третий: сделать выбор в пользу бюрократического капитализма с опорой на аппарат. Путин выбрал третий вариант. Могло ли развитие при Путине пойти в сторону либеральной демократии?
Для того чтобы Владимир Путин попытался вырваться за пределы выборного самодержавия, необходимо существование в обществе влиятельных либералов-демократов, которые могли бы стать для лидера опорой, активное стремление к институциональной демократии со стороны общества, понимание необходимости реформы власти внутри политического класса. В момент прихода Путина к власти эти предпосылки отсутствовали. Даже российские либералы поддержали режим «сильной руки», видимо, надеясь, что авторитарный лидер может стать гарантом рыночной трансформации.
Не исключено, что на первых порах, когда ему подарили власть, идти в сторону политического плюрализма было для Путина самоубийственно. Но когда он получил общественную поддержку, он мог начать демонтировать традиционное государство, избавляясь от самых архаичных его элементов. Я предполагаю, что в конце 2000 – начале 2001 г. президент имел возможность изменить логику российского развития. Замеры общественных настроений показывают, что 60–70% модернистски настроенных россиян могли поддержать создание ответственной системы, которая бы гарантировала правовой, а не авторитарный порядок.
Ставшие уже классическими переходы к демократии в Испании, Португалии, Южной Африке оказались успешными именно потому, что лидеры этих стран, вышедшие из авторитарных режимов, осознали их исчерпанность. Но Путин, имея возможность начать трансформационный процесс, не стал рисковать. Он выбрал самый простой для себя вариант – ставку на управляемость. Более того, Путин сделал акцент на административно-силовой каркас государства. Побоялся сломать себе шею? Возможно. Хотя скорее всего его выбор можно объяснить даже не отсутствием мужества, а отсутствием веры. Российский президент, видимо, не верил, что Россия готова к модернизации без скрепляющей роли авторитаризма. Но теперь ему придется убедиться в том, что российская модернизация невозможна при сохранении единовластия.
═
Режим угрожает лидеру
═
Российскому президенту придется на своем опыте познакомиться с некоторыми закономерностями той системы, которую он сегодня в пожарном темпе укрепляет. Так, концентрация всех властных полномочий в одном кулаке неизбежно ведет к тому, что лидер будет перераспределять часть этих полномочий в пользу аппарата, становясь зависимым от него. Недаром Сталин постоянно сре
