Ксенофобия как проблема: вчера и сегодня

Пройдя паспортный контроль в аэропорту, новые трудовые мигранты скоро окажутся в глазах россиян незваными гостями.
Фото Михаила Циммеринга (НГ-фото)

Поток сообщений в СМИ об участившихся в последнее время нападениях на иностранцев, выходках с «политическим подтекстом» русских нацистов, скинхедов, активистов движений против «нелегальной миграции» и прочей шпаны так и не вызвал общей дискуссии о том, какова природа этих явлений. Публицистические выкрики – «доколе?» или «фашизм идет!» – быстро становятся рутиной. Региональные власти вяло отбиваются, федеральные – отмалчиваются, чувствуя, насколько тесно связана эта проблема с тематикой федерализма, с чеченской войной, положением на Кавказе, с провальной миграционной политикой. Мнения специалистов все реже появляются в средствах массовой информации. У образованной публики, еще недавно казавшейся способной отзываться на то, что происходит в стране, быстро притупляется острота восприятия усиливающейся социальной агрессии. В поле внимания прессы (правильнее было бы сказать – малой части прессы, ибо, как показывают специальные исследования, зараженность СМИ языком вражды и ненависти носит общий характер) оказываются лишь крайние формы, эксцессы радикальных националистов или нацистов.

Между тем сегодня общий уровень этнической неприязни в России в два-три раза выше, чем в большинстве других стран Европы (исключая, разумеется, зоны недавних этнических войн и чисток в бывшей Югославии). Но так было не всегда.

═

Примитивная солидарность

═

В конце 80-х гг., незадолго до распада СССР, общий уровень этнофобий именно в России был заметно ниже, чем в большинстве других республик СССР, особенно в тех, кто переживал на тот момент процессы национальной консолидации. Об этом говорили результаты первых общесоюзных и общероссийских репрезентативных опросов по национальным проблемам, проводившихся сотрудниками Аналитического центра Юрия Левады (до 2003 г. он назывался ВЦИОМ). В 1989 г. признаки явной ксенофобии обнаруживало примерно 20% населения СССР, агрессивной этнофобии – около 6–12%. На волне ожиданий перемен, иллюзий скорого и быстрого превращения страны в «нормальное цивилизованное государство», в условиях осознания исторического тупика, в котором оказался СССР после десятилетий холодной войны и конфронтации со всем миром, подавляющее большинство населения (53% россиян) вполне разумно считало, что незачем искать врагов, когда все дело в том, какие мы, как мы живем. Немало было и тех, кто проявлял полную индифферентность к самой проблеме межнациональных отношений, поскольку реально не сталкивался с приезжими в своей повседневной жизни (чаще всего это были малоподвижные сельские жители, пожилые и малообразованные люди). Лишь 13% в общем и целом называли каких-нибудь «врагов страны» (США, ЦРУ, Запад, евреев, мусульман, мафию, коммунистов, фашистов, сепаратистов и т.п.), равно как и перечисляли особо антипатичные им «национальности». Показатели этнической неприязни, скрытой враждебности к чужим в России были до 1994 г. значительно ниже, чем, скажем, в Польше, Венгрии, Чехии (в последней ксенофобия проявлялась в первую очередь по отношению к цыганам), в восточных землях Германии или даже в Австрии, традиционно отличавшейся высоким уровнем антисемитизма и антимигрантскими настроениями. Но если в восточноевропейских странах успех реформ и последующих социальных преобразований повлек за собой последующее снижение уровня ксенофобии, то в России их неудача дала обратный эффект.

В 1989–1992 гг. еще можно было говорить о довольно значительном потенциале сопротивления любым формам этнонациональной агрессии и насилия, этнической дискриминации. Более половины населения России в 1990 г. осуждало любые проявления неприязни, этнократические претензии тех или иных республиканских элит, оскорбительные оценки тех или иных народов и т.п. Еще сильна была значимость официально задаваемой нормы «советской», а не «национальной», «титульной», идентичности, декларировавшей равенство всех народов СССР.

Развал соцлагеря, а затем крах СССР подорвали структуру этих самоопределений и, напротив, актуализировали более примитивные (поскольку более архаические) слои массовых представлений и механизмы этнической солидарности, связанные с дистанцированием, отчуждением от других. В ситуации усиливающегося кризиса, нестабильности, дезориентированности акцент на собственной или чужой этнической принадлежности постепенно становился рутинным выражением социальных и групповых барьеров, коллективных привилегий, прав и претензий. Это не есть исключительно или собственно российское явление – «мирный» распад тоталитарных систем везде сопровождался ростом национализма и этнической солидарности, поскольку в ситуации «естественной» деидеологизации они оставались «резервными» формами коллективных представлений о целом. Другое дело, что в восточноевропейских странах национализм соединился с ориентациями на Запад, стремлением в Европу, усилиями гражданского общества по созданию такой государственно-политической системы, которая бы не допускала государственного террора и насилия. В России дело пошло другим образом. Здесь массовые состояния фрустрации, шока от начавшихся изменений, неyверенности в настоящем и страха перед будущим вызвали волну идеологического неотрадиционализма (ностальгии по империи, великой державе, по твердому порядку, утешительные переживания национальной гордости за фантомы своего героического прошлого) и консервативного, защитно-компенсаторного национализма. Последний нашел свое выражение в росте как антизападнических настроений, усилении изоляционизма, с одной стороны, так и массовой, диффузной ксенофобии, неприязни к приезжим – с другой. Это не разноприродные явления, а действия одних и тех же механизмов примитивной солидарности, основу которых составляет отталкивание от других – неважно, направлено ли оно вовне или вовнутрь страны.

═

Мигранты и мы

═

Если еще в 1991 г. почти 60% россиян соглашались с тем, что стране в будущем следует «идти по пути развитых стран Запада», то уже в 1994 г. 42% россиян считали, что «Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства», а к началу 2000-х гг. доля согласных с таким мнением выросла до 66%. Те же две трети опрошенных раз за разом говорили исключительно об отрицательном влиянии западной культуры на жизнь России. В феврале 1994 г. уже 56% респондентов считали, что реформы и приватизация должны привести к политической и экономической зависимости России от Запада (противоположных взглядов придерживались 44%). Самые большие страхи и фобии этого рода фиксировались у тех, у кого, по их самооценкам, снизилось общественное и материальное положение.

Соразмерно усилению тенденции к изоляционизму и антизападничеству росла и внутренняя ксенофобия. В июне 1990 г. сравнительно большое число людей (27%) на вопрос, как бы они отнеслись к тому, чтобы беженцы селились в том месте, где живут опрошенные, ответило «положительно», 34% – высказалось в том духе, что им все равно, и 30% были настроены «отрицательно». Этническая принадлежность мигранта в этот момент была непроблематичной, поскольку на тот момент абсолютное большинство населения страны идентифицировало себя в качестве граждан СССР, а не той республики, где они жили (кроме Прибалтики). По крайней мере на словах большинство – 52% – опрошенных говорили, что национальность в данном случае не имеет значения.

В 1993 г. около трети опрошенных были убеждены в том, что в социальных бедствиях России повинны нерусские, живущие в стране. Мнение, что люди нерусских национальностей «пользуются в России чрезмерным влиянием», разделяли уже 54% респондентов (несогласных с ним был только 41%), причем существенных различий в ответах людей из разных социально-демографических категорий не было. К середине 90-х гг. симптомы этого рода в разной степени концентрации обнаруживали почти 75% опрошенных. Но при этом изменился и сам характер миграции.

Видимая часть миграции в конце советской эпохи рассматривалась обществом прежде всего как поток беженцев или вынужденных переселенцев, ставших жертвами межнациональных столкновений, погромов и резни (имевших место главным образом в Средней Азии или на Кавказе), или нетерпимости со стороны коренного населения, почувствовавшего слабость власти. Поэтому большинство россиян в то время считало необходимой государственную помощь приехавшим как жертвам межнациональных конфликтов или беженцам из районов межэтнических столкновений. Впрочем, чем ближе эта проблема касалась самого респондента, тем сильнее были негативные реакции в отношении к мигрантам.

С началом восстановительного экономического роста в Россию потянулись мигранты, мотивированные прежде всего экономическими интересами, проблемами выживания, безработицей, перенаселением. К этому времени благодаря реформам возникли рынки труда и жилья, достаточные для того, чтобы открылись возможности для совершенно новых форм профессиональной деятельности и, соответственно, дополнительной занятости – частного предпринимательства, торговли, обслуживания, мелкого производства и т.п. Шансы местного населения влиться в новые сферы экономики оказались не настолько отличными от шансов мигрантов, чтобы обеспечивать постоянным жителям гарантированные социальные преимущества. Однако у мигрантов стимулы были гораздо выше. У них не было надежд на социальные гарантии, на которые продолжали рассчитывать коренные жители. (Как показывает опыт всех современных стран, мигранты в первом поколении проявляют гораздо большую активность, работоспособность, честолюбивое желание пробиться, чем постоянное население, пытаясь не просто вписаться в «большое сообщество», но и продемонстрировать окружающим, что они, добившись успеха, усвоили его базовые ценности.) Во многих случаях решающее значение имели культурные и традиционные факторы: дух предприимчивости, престиж занятий торговлей, опыт авантюризма и выживания, отсутствие привычных представлений об иерархии профессий и занятий, слабость или незначимость привычных норм государственного патернализма и др. В такой ситуации мигранты, заполнив вакансии в стремительно развивающейся системе обслуживания, торговле, малом и среднем бизнесе, частном строительстве, городском хозяйстве, стали заметным явлением социальной жизни, и на них проецировались массовые негативные установки, канализировалось раздражение и фрустрация, особенно у дезадаптированной части населения (составлявшей в разные годы кризиса от трети до половины всего городского сообщества России).

К концу 1995 г. (опрос в октябре 1995 г., N= 2400) уже почти половина опрошенных (47%) полагали, что миграция превратилась в «большую проблему» российского общества («не очень значительной проблемой» ее считали 26% опрошенных, а 17% вообще не думали, что эта тема заслуживает серьезного обсуждения, или отрицали само существование такой проблемы). К концу же первого президентского срока Путина мнения о том, что «приезжих стало слишком много», разделяли уже большинство россиян. Такое заключение подтверждают и результаты совсем недавнего опроса (ноябрь 2005 г.): «Какие чувства вы испытываете по отношению к приезжим с Северного Кавказа, из Средней Азии и других южных стран, проживающих в вашем городе, районе»: «уважение» – 2%, «симпатию» – 3%, «раздражение» – 20%, «неприязнь» – 21%, «страх» – 6% и «никаких особых чувств» – 50% (затруднились ответить всего 2%, что говорит о выраженности в массовом сознании подобных установок). Суммируя, получим, что негативные чувства проявляются у 47% населения, то есть на порядок превышают позитивное отношение (5%).

═

Иерархия врагов

═

Хотя структура массовых этнических предрассудков оставалась практически той же самой на протяжении последних 15 лет, интенсивность выражения отдельных фобий и агрессивных установок по отношению к чужим могла меняться под влиянием внешних событий или внутренних обстоятельств. Список фобий возглавляют (с началом первой чеченской войны) чеченцы и цыгане, чуть в меньшей степени – представители других северокавказских народов, приезжие из Закавказья (уровень латентных антипатий по отношению к представителям этих этническим групп составляет примерно 40–45% от всей массы населения, достигая в некоторых случаях, например, к чеченцам, в последние годы максимальных значений – 50–55%), тогда как неприязнь к таким этническим группам, как таджики, узбеки, евреи, эстонцы или татары, не превышает 15–20% всего населения, а к молдаванам, украинцам или белорусам – 6–7%. Под влиянием больших кампаний в массмедиа, длительных периодов агрессивной риторики влиятельных политиков-популистов градус неприязни к тем или иным этническим группам может повышаться (например, к прибалтам во время празднования 60-летия Победы или к украинцам после оранжевой революции), но эти проявления антипатий, как правило, нестойки, и после окончания «кампаний ненависти» ксенофобия возвращается к своему прежнему уровню.

Можно сказать, что этнические фобии и неприязнь к мигрантам представляют собой ответ на реальные или воображаемые угрозы в ситуациях, когда у населения, по его мнению, ограниченны ресурсы выживания и возможности защиты своих позиций или интересов. Чувство опасности или тревожности усиливается не только из-за собственно мигрантов, но и вследствие недостаточности действий властей, неуверенности, что власти защитят, общего недоверия населения к властям и основным социальным институтам. Это реакция недостижительского, закрытого и неуверенного в себе общества на процессы усложнения, развития, дифференциации социальной структуры. Подобные попытки консервативной самозащиты исходят из глубинных представлений о естественности иерархического устройства общества, предполагающего деление на этносы, обладающие неравными социальными и политическими правами. Нетрудно понять, что общим вектором массовых настроений в данном случае будут требования к властям проводить более жесткую и запретительную политику по отношению к мигрантам (см. табл.1).

Носители ксенофобии – это не люмпены, не маргиналы, а «обычные люди», средние по основным своим характеристикам (уровню образования, доходам, ценностным предпочтениям и политическим взглядам): прежде всего это квалифицированные рабочие и технические служащие без специального образования и квалификации, а также низкоквалифицированные рабочие. Более терпимо к приезжим относятся предприниматели, особенно негативно – милиция и военные, рабочие и пенсионеры, хотя различия между группами опрошенных в целом незначительны, что говорит о слабости или отсутствии каких-то сил, способных влиять на общество в этическом или гуманистическом плане. Раздражение вызывает сам факт адаптации приезжих, вписание их в жизнь российских городов. Наибольшее возмущение фиксируется именно в тех группах, которые непосредственно не конкурируют или не сталкиваются с чужими. Военных и милицию больше всех «заботит», что приезжие «отнимают рабочие места» у местных работников; пенсионеров – что те «торгуют» и наживаются на местном населении; руководителей и домохозяек – что развращают и подкупают милицию; безработных – что «их очень много везде», учащимся мигранты просто не нравятся, так как они «наглы», и т.п. Различия в антипатиях по группам несущественны и связаны лишь с принятыми нормами выражения неприязни (т.е. с различными способностями артикулировать свои чувства). У тех, кто занимает более высокий статус, кто в какой-то степени вынужден соблюдать рамки приличия и сдерживать себя, этнофобия чаще выражается как «раздражение», у низкостатусных и малоимущих – в «страхе», в требованиях от власти гарантий, в склонности к более жестким запретительно-охранительным мерам.

Всего лишь чуть больше трети опрошенных россиян (ноябрь 2002 г., N= 1600) полагают, что не следует никому запрещать заниматься бизнесом на территории России (35%) или добавляют вполне разумно – «кроме тех, кто находится на госслужбе или на выборных должностях» (36%). Однако 14% считали, что нужно запретить предпринимательство «кавказцам», еще 10% – китайцам, вьетнамцам, корейцам и другим приезжим из стран Азии, еще столько же – «всем негражданам» России. Кроме того, незначительное число респондентов требовали запретить или ограничить предпринимательскую деятельность всем мусульманам (4%), евреям (3%) и гражданам западных стран (около 3%). Примерно такие же установки характеризуют отношение россиян к доступу на государственную службу. 27% опрошенных считают, что никому не следует чинить каких-либо препон, если человек идет работать в госаппарат («кроме лиц, имеющих судимость», – добавляют 45%). Вместе с тем требуют ввести запрет на прием на госслужбу «лиц кавказской национальности» 15%, «мусульман» – 10%, евреев – 8%, бизнесменов – 6%, всех неправославных – 5%. Таким образом, почти половина опрошенных россиян (45%) считает необходимым ввести барьеры в доступе к позициям власти для социально чужих или инородцев. При этом примерно 43–47% категорически возражают против любого присутствия мигрантов в России.

Негативизм и запретительные рефлексы усиливаются по мере возрастания социальной ценности позиции или величины собственности, могущих стать доступными для чужих. Все это говорит о том, что мы имеем дело не столько с реальной конкуренцией за ресурсы или за распределяемые властями материальные или социальные блага, рабочие места и т.п., сколько с борьбой за символические ресурсы и статусы, что, конечно, не делает проблему более легкой, но позволяет искать адекватные средства для ее решения.

Массив разделяющих лозунг «Россия для русских» (см. табл.2) медленно увеличивался с началом новой чеченской войны, общим поворотом к русскому традиционализму, отмеченным с приходом Путина к власти, и одновременным ослаблением иммунитета в отношении имморализма, уменьшением сопротивления шовинизму. Масса диффузного недоброжелательства в российском обществе заметно возрастает. Уровень негативизма, неприязненного отстранения от чужого тем выше, чем сильнее угроза приближения чужаков к тому, что считается для массового человека своим, близким, дорогим, – дому, семье и т.п. Если можно еще говорить о некоторых групповых различиях в отношении перспективы соседства с этническими чужими (более жесткие барьеры – у низкообразованных опрошенных), то в отношении к браку с нерусскими, приезжими всякие градации отношений исчезают: здесь негативизм у респондентов из разных социальных категорий достигает максимума, а колебания между отдельными группами оказываются малозначимыми. В этом случае этнические барьеры превращаются в расовые.

═

* * *

═

Возможности понижения уровня ксенофобии открываются с появлением у слабых и ущемленных групп общества (или самого общества) либо новых перспектив, либо новых средств самоуважения. Но поскольку изменения такого рода в ближайшей перспективе маловероятны, то можно сделать вывод, что ксенофобия – синдром стагнирующего общества, у которого отсутствуют моральные авторитеты и надежды на будущее. Именно поэтому ксенофобия защищена от сомнений и критики. Лобовая практика «просвещения темной массы, зараженной предрассудками», абсолютно неэффективна. Проблема ксенофобии должна формулироваться не как задача ликвидации ксенофобских настроений, а как задача их контроля и редукции к каким-то общественно приемлемым и административно регулируемым формам.