Александр Алтунян
Из пространства, где существенны слова, недовольных вытесняют туда, где единственный довод – сила.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Политическая жизнь – это спор, противостояние. Не правда ли, эта пошлая аксиома некоторым образом режет слух, смущает глаз? А если так: политическая жизнь – это «конструктивный диалог» или хотя бы – «конструктивное оппонирование»? Да, так, кажется, привычнее и┘ спокойнее.
Еще недавно многие читатели «НГ» вздрагивали или смеялись, когда слышали коммунистические лозунги о «преступном режиме», а сегодня для части читателей этот термин вполне корректно описывает политические реалии. С другой стороны, огромная часть общества утверждает, что устала от политических баталий и предпочитает «конструктивный диалог» «бессмысленному противостоянию». Интеллектуалы брезгливо морщатся и передразнивают оппозицию: «На баррикады, не на баррикады. Если вы не на баррикадах, значит, вы за преступный режим». Они хотят для себя приятного, удобного места: быть организатором и участником «диалога», «конструктивного диалога» интеллектуалов в присутствии власти о путях развития. Но, думая передразнить оппозицию, эти симпатичные организаторы диалога сформулировали приговор самим себе: в обществе, где политический спор оказывается самым коротким путем на баррикады, попытка участвовать в «конструктивном диалоге» может стать первым шагом по дороге, ведущей в никуда.
Когда цели едины
Современная российская политическая жизнь не любит спора, не принимает его как жанр. Спорщиков с властью пытаются образумить и предлагают им вести этот самый «конструктивный диалог». Власть всячески пытается внушить обществу, что любая политическая сила, не желающая вступать с нею (властью) в «конструктивный диалог», продолжающая задавать власти жесткие вопросы и стремящаяся призвать власть к ответу, является врагом России, все делает за проплаченные некими силами деньги и непременно собирается устраивать революцию, оранжевую или красно-розовую. И общество в это свято верит. Мы, постсоветские, вообще по натуре крайне скандальная и агрессивная общность, но предложенная властью высокая оценка «конструктивного диалога» в сравнении с «политическим спором» нами полностью разделяется. Возможно, потому, что нам хорошо объяснили последствия: будете спорить – накажем, и накажем жестоко. А о том, что все это отнюдь не публицистическое преувеличение, см. ниже, да читатели и сами знают.
Немного о споре, диалоге и непримиримом противостоянии.
Конструктивный диалог – это составная часть любого политического процесса. Но особенно ощутима его необходимость там, где партийная борьба выступает в ослабленной форме. Скажем, в заседаниях парламентских комиссий поле для диалога больше; тут обычно нет прессы, и партийную лояльность несколько уравновешивает лояльность команде этой комиссии. А в общих парламентских дебатах выступление депутата является голосом партии и, соответственно, элементом партийной борьбы, а не диалога.
В идеале принцип конструктивности в политике должен доминировать в тех ситуациях, когда участники переговоров стараются не победить друг друга, а вырабатывают совместное оптимальное решение, план действий. Например, в рамках дебатов внутри партии, хотя есть много примеров, когда даже в рамках одной партии не удается добиться «конструктивного диалога». (Ведь принадлежность к одной партии не снимает противоречий личного плана, амбиций, эмоций и пр., что усиливает элемент конфронтации и спора.) Идея конструктивного диалога предполагает не поддержку одного политического проекта за счет другого, не победу одной партии над другой, а включение всех возможных участников диалога в одну общность. У них есть общая цель, общий проект, и они стремятся выработать оптимальный план действий, направленный на усовершенствование обсуждаемого проекта, на исправление его недостатков.
«Конструктивный диалог» предполагает, что участники обсуждения не играют по принципу: или мы – или они. Внутри такой группы все ее участники разделяют базовые идеи, ценности, имеют одни политические цели. Разное у них только отношение к деталям, методам осуществления целей, что, собственно, и составляет предмет усовершенствования.
Вот именно такое усовершенствование путем «конструктивного диалога» между властью и гражданским обществом предлагала и предлагает власть взамен политических баталий: «Мы делаем, а вы конструктивно нас критикуйте, предлагайте альтернативы, мы их рассмотрим в месячный срок и, если сочтем предложения разумными, возьмем ваши предложения на вооружение. Или не возьмем, но продолжим диалог. Все лучше, чем глотки рвать на митингах или друг другу в пылу политических баталий».
Для того чтобы продуктивно участвовать в политическом процессе, участникам «диалога» приходится присягать на верность базовым идеям, ценностям и целям предложенного властью проекта. Понятно, что совсем не все участники политической жизни с легкой душой соглашаются на эти условия: слишком большая разность интересов, как экономических, так и мировоззренческих. Поэтому в демократическом обществе в «конструктивном диалоге» с властью участвуют только близкие ей по духу эксперты и группы влияния. Остальные с ней спорят.
Процесс вытеснения
Власть расставляет ловушки для общественного сознания. Одна из них – нагнетание негативных смыслов вокруг понятия «политический спор» и противопоставление ему положительного «диалога». В действительности политический спор – это важнейший механизм политической жизни. Он столь же необходим, сколь и конструктивный политический диалог. Это две стороны одной медали, а для любителей восточного колорита – это политические «инь» и «ян». Только сбалансированность споров и диалога не дает обществу погрузиться в застой, придает политической жизни, с одной стороны, необходимый динамизм, а с другой стороны – не дает системе взорваться.
В обществе есть разные группы людей с разными представлениями о том, какой проект нам нужен, что надо строить и каким образом, на каком фундаменте и прочее. Разные политические партии имеют принципиально разное видение проблем страны и разные программы решения этих проблем. Некоторые партии могут поучаствовать в «конструктивном диалоге» по поводу злоупотреблений, но принципиальная их задача – смена всей властной команды и осуществление своих планов по развитию страны и общества. Поэтому, каким бы соблазнительным ни казался вариант «конструктивного диалога», он не заменит активной, антагонистической политической жизни.
Власть может попытаться, мытьем или катанием, заставить оппозиционные силы отказаться от политических амбиций, предлагая взамен участвовать в усовершенствовании в рамках осуществляемого властью проекта. Это приводит к тому, что на оппозиционные силы, настаивающие на своем праве участвовать в политической борьбе, начинают оказывать силовое давление, их вытесняют из пространства спора-диалога в пространство радикальных (в том числе и силовых) методов. Легальное пространство спора-диалога предполагает хотя бы возможность убеждения, признания правоты оппонента, его заслуг и т.д. Пространство силовых методов – это пространство, где голос оппонента не будет даже выслушан, он будет нести единственный смысл – быть знаком раздражения и негодования и будет сопровождаться только одной ответной реакцией: долой!
Кроме того, именно политический спор способствует активизации конструктивного диалога между правительством и разными группами влияния – экологическими, социальными, правозащитными. Страх потерпеть поражение в политическом споре и быть отстраненной от власти заставит действующую администрацию быть чуткой к изменениям общественного мнения, активно работать с теми группами влияния, с гражданскими организациями, которые принципиально не оспаривают право власти управлять.
И тем не менее российская власть настойчиво внедряет в общественное сознание ценность именно «диалога» и наделяет «политический спор» крайне негативными смыслами. Современную оппозицию, обличающую и спорящую, вытесняют из пространства и формата легального политического процесса на улицу, власть не допускает ее до полемики, не дает говорить, одной рукой буквально бьет по голове, другой рукой придерживая дверь, открытую для «конструктивного диалога». В ответ часть оппозиции становится все более радикальной, а другая ее часть все более склоняется к тому, что на данный момент «конструктивный диалог» конструктивнее противостояния.
Раздражение как откровение
Посмотрим, как понимает власть современную политическую оппозицию, отказывающуюся от «диалога», не желающую заниматься усовершенствованием властного проекта. Обратимся к интервью президента Путина, которое он дал американскому журналу Time в конце 2007 года.
«Time: ┘Наши читатели, американцы, вообще не могут понять, почему предвыборная кампания не такая открытая, почему, хотя и на короткое время, но был задержан господин Каспаров? И почему вы, такой популярный человек, господин президент, не позволяете прессе и оппозиции действовать полностью открыто?
В.Путин: Как вы думаете, почему господин Каспаров при задержании говорил на английском языке, а не на русском, вам в голову это не приходило? Я думаю – прежде всего потому, что весь его запал был обращен не к собственному народу, а к западной аудитории.
┘Они ставят своей задачей не просто продемонстрировать свое мнение, а у них другая задача: спровоцировать правоохранительные органы, добиться, чтобы их задержали, и потом апеллировать к своим сторонникам, но уже не внутри страны, а за рубежом, показывая, что у нас есть проблемы...» (здесь и далее выделено мною. – А.А.)
Чуть ниже Путин объясняет, зачем оппозиция апеллирует к «своим сторонникам за рубежом»: «Я смотрю на это как на инструмент иностранных государств для вмешательства во внутриполитические дела России».
Еще раз для тех, кто не понял: оппозиция – это инструмент иностранных государств, нужный им для вмешательства во внутриполитические дела России. Кроме того, замечает президент, «у них была серьезная, очень серьезная финансовая поддержка».
Ребята, как хотите, а это пострашнее, чем «преступный режим». «Преступный» превратился в обмен репликами: «преступный коммунистический режим» – «преступный капиталистический режим»; я начальник – он преступник, он начальник – я преступник. Путинское высказывание серьезно. Внешний враг вмешивается в наши внутренние дела, проплаченная оппозиция – это его инструмент, пятая колонна. А против внешнего врага мы все едины.
Но, может быть, все не так уж мрачно? Ведь, несмотря на вражескую сущность оппозиции, «всем людям, которые имеют отличное мнение от властей по тем или другим проблемам, всем предоставлялась и будет предоставляться возможность высказать свое мнение, в том числе публично». Занятно, что американцы не поняли выражения «в том числе публично» и перевели так: «всем им дается и будет даваться право выражать свое мнение. Публично». И действительно, как еще можно высказать свое мнение относительно властей? На кухне? Но ведь смысл такого высказывания не в сотрясении воздуха, а в том, чтобы тебя услышала публика!
И еще пара штрихов, для того чтобы было понятно отношение к возможному «диалогу» с оппозицией, не отказывающейся от спора с властью.
«Time: Получается так, что г-н Каспаров был задержан потому, что он говорил по-английски. Я хотел бы, чтобы вы объяснили, в чем здесь проблема, почему это противно закону.
В.Путин: Вам не надо мне объяснять. Вы просите меня об интервью, значит, я знаю, почему он сделал это (говорил по-английски. – А.А.). Я не нуждаюсь в его объяснениях. Если вы хотите спросить меня о чем-либо, спрашивайте меня. Не о нем здесь речь».
Президент Путин явно раздражен. (Из контекста видно, что он не понял вопроса.) Такое раздражение – самое ценное в подобных интервью. Это как проговорки, в них выражаются истинные мотивы. Первая реакция Путина на непонятный вопрос – не переспросить, а отразить натиск врага: корреспондент Time собирается объяснять ему (ему, который все знает!) мнение Каспарова. Но ему, Путину, не нужно этих объяснений, он сам все знает про оппозицию. (Примерно так же и оппозиция знает все про Путина, и ей тоже не надо знать его «истинных» мотивов: все его мотивы оппозиции известны заранее.)
Этот вопрос и ответ были выброшены из интервью, помещенного официальным кремлевским сайтом, но они присутствуют на сайте журнала Time.
Вот еще одно замечание Путина: «┘так называемые оппозиционные деятели просто не вылезали с экранов телевизоров на некоторых каналах».
Я не допускаю мысли, что президент хотел обмануть американских читателей. Но как же тогда объяснить такое странное заявление? Только одним: даже те считанные разы, когда оппозиционные политики считаные секунды мелькали на малоаудиторных телеканалах, показались президенту томительно долгим пребыванием, «невылезанием» с экранов.
Чем вызвана эта демонизация оппозиции, страхом ли и неуверенностью в своей силе или слишком долгим чекистско-советским опытом рассмотрения внутренней оппозиции как инструмента враждебных иностранных государств, я не знаю. Но от этой страстности, как говорил когда-то Хрюн, пробирает.
Так все-таки, что сказал президент Путин о возможности конструктивного диалога с оппозицией? «Но если они ставят своей задачей не просто продемонстрировать свое мнение, а┘ спровоцировать правоохранительные органы, – в этом смысле они, конечно, своей цели, наверное, добились и будут добиваться в будущем». Вот такая вот возможность разговора.
