Паровой котел отложенной мобильности

Основано на данных исследования «Мониторинг социальных и экономических перемен», начатого в 1993 году коллективом под руководством Т.И. Заславской и Ю.А. Левады.

Тема «преодоления некоторых негативных последствий отдельных неблагоприятных обстоятельств развития мировой экономики» занимает сегодня центральные позиции и на страницах прессы, и в эфирном пространстве, и в дискуссиях экспертного сообщества. Чаще всего обсуждение фокусируется на экономических причинах произошедшего. Иногда анализируются политические аспекты. Практически никогда – «социальная механика».

Между тем именно анализ социальной динамики позволяет перевести вопрос в другую плоскость: а если бы проблемы экономики США не привели к печальным последствиям для всего мирового хозяйства? Сохраняла ли бы Россия и дальше позитивный вектор внутреннего развития при благоприятной внешнеэкономической конъюнктуре, и если да, то как долго?

Два рукава в одном потоке

Сеймур Липсет, выдающийся политический социолог, писал, что понимание процессов функционирования современных обществ невозможно без понимания процессов социальной мобильности. Каналы социальной мобильности не случайно сравнивают с системой кровообращения, закупорка сосудов которой чревата самыми серьезными последствиями для всего «социального организма». Поиск ответа на вопрос, что с нами случилось и как из всего этого выбираться, невозможен без анализа того, какие социальные лифты работают в нашем обществе, как они устроены, каких социальных акторов и с какой скоростью выносят на верхние этажи социума.

В потоке восходящей мобильности можно выделить два «рукава». Один из них составляют те, чья мобильность базируется на индивидуальном усилии, собственном ресурсе, нацеленности на личное достижение; другой – те, чьи социальные позиции зависят от внешней (в первую очередь государственной) поддержки. Если преобладает первый тип мобильности, то можно говорить о динамическом развитии, в обществе действуют механизмы саморегуляции. Если преобладает второй тип, то существует опасность стагнации.

Советское общество на всех этапах своего развития отличалось жестким бюрократическим контролем за каналами вертикальной мобильности. Допуская некоторую свободу движения на начальных стадиях карьеры, система контроля становилась тем строже, чем ближе «карьерист» продвигался к высокостатусным позициям. Система мобильности советского образца не содержала внутренних механизмов регуляции: продвижение определялось решением «вышестоящих и контролирующих инстанций». Для обеспечения социального движения требовалось внешнее напряжение – ситуации кризиса, слома, перетасовывавшие высокостатусные группы и освобождавшие места для новых выдвиженцев. В этом смысле репрессии являлись необходимым элементом функционирования всей системы мобильности в целом: без них система не могла работать.

Нормализация жизни советского общества – отказ от регулярного физического уничтожения элит – привела к практически полной остановке восходящей мобильности. Безликое словечко «застой» очень точно обозначает не только (а может быть – не столько) замедление темпов экономического роста, но и практически полную склеротизацию каналов вертикальной мобильности. Данные, иллюстрирующие это, приведены в табл. 1. В обществе «сталинского образца» время до занятия первой номенклатурной должности составляло в среднем 8 лет, с окончанием репрессий скорость продвижения наверх резко упала. На первых этапах некоторый импульс движения все-таки задавался заменой «сталинских соколов» на новых функционеров, но к началу 80-х можно фиксировать коллапс системы мобильности: продолжительность номенклатурной карьеры выросла фактически в три раза. Потенциальный карьерист мог надеяться занять вожделенный пост лишь накануне наступления пенсионного возраста.

Успешные адаптанты

Отложенная мобильность являлась серьезным депрессивным фактором, особо значимым для групп, обладающих достаточными социальными ресурсами. Отсюда тот энтузиазм, которым были встречены перемены времен перестройки. Конец 80-х – время многих иллюзий, в том числе и массовой веры в открывшиеся возможности быстрого подъема по социальной лестнице. У подобного оптимизма были основания. Поздняя перестройка – тот короткий период, когда свобода начать новую деятельность (будь то кооператив или, скажем, Народный фронт) была максимальна, причем начатое приносило отдачу быстро. «Демократическая эйфория», высокая поддержка реформаторских начинаний коренилась в оптимистических ожиданиях касательно собственного статуса.

90-е годы стали временем вынужденной переоценки ресурсов. Возможности восходящей мобильности оказались доступны далеко не всем. Реформы в той конфигурации, в которой они имели место, создали потенциал реализации достижительских установок для ограниченного круга социальных акторов в немногих точках социального пространства. Этими «зонами успеха» стали крупные города и те сферы деятельности, адресатом (а значит, и инвестором) которых выступали негосударственные структуры. Именно там разблокированность индивидуальной инициативы была максимальна, именно там возможность достижения оказалась наиболее вероятной. Для большинства же россиян либеральные реформы стали синонимом хаоса, потери статуса. На протяжении 1994 – 1997 годов утрату былых позиций переживали от 30 до 45% опрошенных (см. рис. 1). Потеря статусных позиций, пусть и воображаемых, – процесс крайне болезненный, ведь со статусом связаны не только общественное признание и уважение, но и возможность адекватной реализации жизненного проекта, совокупность доступных социальных практик. При этом субъективное, проживаемое ощущение мобильности важнее, чем реально имевшее место перемещение.

В то самое время, когда болезненно переживала потерю статуса практически половина взрослого населения России, шел параллельный процесс – нормализовывалось функционирование каналов восходящей мобильности. Небольшая, но стабильно увеличивавшаяся (вплоть до кризиса 1998 года) в размерах группа неуклонно отмечала улучшение своих позиций на шкале социальных статусов. Вопреки широко распространенным стереотипам, в ходе либеральных реформ вверх поднимались вовсе не «воры и бандиты», а те, кого можно назвать «социальной элитой»: образованные, молодые профессионалы, жители крупных городов. Средний уровень образования в группе «успеха» – 13 лет. Именно успешные адаптанты читали в полтора раза больше остальных, а словарями и энциклопедиями пользовались в 2,5 раза чаще. Их родители – уроженцы больших городов, с уровнем образования существенно выше среднего. При этом слой людей, поднимавшихся в ходе либеральных реформ, не занимал высоких позиций в советское время: до гайдаровских преобразований «номер» их социальной ступени – третий снизу на десятипозиционной лестнице.

Иными словами, либеральные реформы инициировали механизмы, менявшие структуру российского общества в очень важном направлении: появлялся «населенческий» лифт, поднимавший наверх тех, чья восходящая мобильность базировалась на личном достижении и кто был нацелен на самостоятельное, независимое от государственной поддержки и опеки существование. Возникал новый «локомотив» общества, который нес в себе важнейший потенциал социокультурной модернизации. Появлялась база того, что в дальнейшем могло бы обеспечить институциональные модернизационные процессы в России. Увы, объем группы успешных адаптантов хотя и рос вплоть до дефолта, но так и не достиг даже 20-процентной планки.

Кризис 1998 года, безусловно, сказался на динамике вертикальной мобильности – потребовалось почти два года, чтобы восстановились докризисные параметры и объемы. Но не кризис, а последовавшее изменение курса социальной политики привело к тому, что начавшиеся процессы нормализации системы восходящей мобильности были купированы. На первый взгляд поводов для беспокойства не заметно – во всяком случае, не было заметно до недавнего времени: все социологические опросы фиксировали явное нарастание оптимизма, улучшались оценки всех аспектов жизни, в том числе и динамики статусов. Так, в январе 2006 года 26% опрошенных полагали, что они улучшили свои статусные позиции, – самый высокий показатель на протяжении всего периода наблюдений, 2007 год дал самую низкую долю нисходящей мобильности (см. рис. 1). Но действительно ли цифры опросов фиксируют нормализацию функционирования системы мобильности?

Результаты опроса «Какие из следующих проблем общества тревожат вас больше всего?» приведены по данным исследования «Мониторинг социальных и экономических перемен».

Тщета тучных лет

В табл. 2 приведены сведения о структуре доходов респондентов, полученные по данным исследования «Мониторинг социальных и экономических перемен». Каждая клетка таблицы содержит долю респондентов, отметивших, что данный вид дохода присутствует в их семейном бюджете (прочерк означает отсутствие данных). Выделены только те статьи дохода, которые позволяют получать доход из независимых от государства источников. Легко заметить, что альтернативные статьи дохода играют все меньшую роль в семейных бюджетах. Доля респондентов, отмечающих, что в их семейном бюджете есть доходы от предпринимательства, достигла максимума в середине 90-х, а затем упала. Продажа самостоятельно произведенных товаров, оказавшаяся некоторым подспорьем в семейных бюджетах после августовского кризиса 1998 года, не играет практически никакой роли сейчас. Держателей доходных ценных бумаг среди населенческих групп практически не осталось. Рантье, живущих на банковский процент, не появилось. Количество респондентов, получающих доход от сдачи в аренду недвижимости, не выросло. Иными словами, ни один из новых видов экономической активности, обеспечивающих автономное от государства существование, не является базой расширяющегося потока восходящей мобильности. Где же истоки растущего оптимизма статусных оценок? Ответ очевиден: в динамике традиционных источников дохода большинства российских семей – зарплат и пенсий.

Вспомним: одной из острейших социальных проблем 90-х годов была несвоевременная выплата зарплат и пенсий. В марте 1996 года лишь 20% респондентов не сталкивались с задержками в их получении. (Полевые работы проводились 22–27 марта 1996 года нынешним коллективом Левада-Центра, опрошено было 1600 человек.) В январе 1997 года проблема невыплаты зарплат и пенсий была названа респондентами самой острой – из списка предложенных проблем ее выбрали 66% опрошенных. Даже рост цен, угроза потери работы или экономический кризис казались респондентам менее значимыми на тот момент. При этом уровень задолженности со стороны государства был выше, чем со стороны частных работодателей: проблему обозначали резче и острее именно работники государственных предприятий и пенсионеры. Актуальность этой темы начала снижаться к январю 2000 года, с 2002 года она ушла из сферы общественного внимания: с тех пор, по данным исследования «Мониторинг социальных и экономических перемен», невыплаты зарплат и пенсий волновали не более чем 10% респондентов (см. рис. 2). В это же время начался рост заработной платы и пенсий. По данным Федеральной службы государственной статистики, с 1998 по 2005 год среднемесячная номинальная начисленная заработная плата работающих в экономике выросла примерно в 8 раз, а средний размер назначенных месячных пенсий – примерно в 6 раз, реальные пенсии и зарплаты показывали устойчивые тенденции роста начиная с 2000 года (см. табл. 3).

Именно в это время опросы стали фиксировать заметный рост позитивных оценок самых разных сторон социальной жизни, в том числе и динамики личного статуса. Но профиль «успешных адаптантов» по сравнению с 90-ми годами изменился, оказался размытым. Улучшение положения отмечали социальные группы, которые переход от нищеты к бедности или скромному благополучию, от работы «за бесплатно» к получению пусть низкой, но регулярно выплачиваемой зарплаты (пенсии, пособия) переживали как повышение позиций на социальной лестнице. В потоке восходящей мобильности появилась новая составляющая – те, чей «успех» зависел от бюрократического перераспределения ресурсов. База подъема этих групп – не умножение собственного ресурса, а выплаты из бюджета, вне зависимости от производительности или качества труда.

Таким образом, семь тучных лет российским обществом и властью были потрачены впустую – нормализации системы мобильности не произошло. Более того, та позитивная динамика, которая начала складываться в 90-е годы, фактически оказалась купирована: доля поднимающихся наверх, «потому что мне удается использовать новые возможности», сократилась по сравнению с 90-ми. Не произошло развития системы социальных лифтов, поднимающих наверх ресурсно обеспеченные группы населения (имеются в виду отнюдь не только материальные ресурсы), которые могли бы стать локомотивом модернизации российского общества, принять на себя и держать удар кризисных явлений. Именно такие группы составляли ядро восходящей мобильности в эпоху либеральных реформ. Нынешние «успешные адаптанты» не способны к позитивной динамике вне рамок бюрократического перераспределения, они не располагают ни достаточным ресурсом, ни достаточным потенциалом и волей к «умножению себя», чтобы придать импульс социальному развитию, тем более в условиях кризиса.

* * *

В любом недуге важно не столько состояние больного в данный момент, сколько вектор развития болезни. Возьму на себя смелость утверждать, что тенденции последних лет, фиксировавшиеся в системе социальной мобильности, оставляли мало шансов российскому обществу на благополучное развитие. И дело совсем не в величине разрыва между богатыми и бедными, а в том, есть ли у бедных возможность улучшить свою жизненную ситуацию личным усилием или для них единственный путь «наверх» – ждать помощи государства. Главное – не волноваться: Большой Брат думает о тебе. В свое время Дж.Голторп и Р.Эриксон отмечали, что отсутствие радикализма рабочего класса в США объясняется высоким уровнем социальной мобильности. Отложенная, несостоявшаяся мобильность – паровой котел, способный взорвать социальный порядок. Либеральные реформы 90-х, как любой процесс лечения, были болезненными, но они инициировали нормализацию системы гратификации. Нулевые годы фактически вернули нас к мобильности советского образца, явившейся детонатором развала советской системы в совсем недалеком прошлом. Не понявшему урока – урок повторится?