Александр Идрисов
Умам надо найти место. «Возьмите меня на работу!» – вопль времен кризиса.
Фото Reuters
...Надо учиться сначала. Если мы это осознаем, тогда мы экзамен выдержим, а экзамен серьезный, который устроит приближающийся финансовый кризис, экзамен, который устроит русский и международный финансовый рынок, которому мы подчинены, с которым связаны, от которого не оторваться. Экзамен этот серьезный, ибо тут нас могут побить экономически и политически.
В.И.Ульянов-Ленин. Выступление на XI съезде ВКП(б) 27 марта 1922 г. (Полное собрание сочинений, т. 45, с. 82–83)
России необходима новая экономическая идея, которая не только позволит консолидировать общество, интеллектуальные и материальные ресурсы, но и приведет к реальному повышению конкурентоспособности национальной экономики и ее устойчивому развитию в будущем.
Несмотря на привлекательность концепции постиндустриального общества, политика активной деиндустриализации привела к тому, что экономики ряда развитых стран оказались крайне уязвимы перед лицом кризиса. Возврат к «реальной» экономике в противовес «виртуальной» снова в повестке дня.
В отличие от других стран российская экономика не просто не развивалась, она деградировала. Фактически, сделав основой экономической политики монетаризм образца XVIII века, за годы реформ мы вернулись в доиндустриальную эпоху. Сегодня наша экономика не просто сырьевая, она отягощена рядом наследственных патологий, снижающих ее конкурентоспособность.
Российские власти в течение многих лет демонстрируют неспособность сформулировать стратегически сфокусированную и эффективную экономическую политику. Политические заявления об инновационном рывке не только основаны на ошибочных представлениях о современной экономике, но и не подкреплены реальными действиями.
Определение инноваций исключительно как продукта научной деятельности формирует искаженное представление о роли знаний в современной экономике. Следствием этого является примитивно-вульгарное восприятие инновационной экономики, доминирующее в российском общественном сознании.
Новая индустриализация может стать эффективной альтернативой существующей экономической политике, которая позволит создать в России высокопроизводительную и конкурентоспособную экономику, основанную на реальных ценностях и обладающую высоким инновационным потенциалом.
Постиндустриальное общество
Идея постиндустриального общества как практически единственная концепция, объясняющая изменения, которые переживает экономика и социально-политическая сфера промышленно развитых стран в конце XX – начале XXI века, безусловно, выглядит привлекательной. На территории страны будут создаваться услуги с высокой интеллектуальной составляющей и добавленной стоимостью, а промышленное производство товаров будет осуществляться исключительно в развивающихся странах, обеспечивающих низкие издержки. Одной из стран, преуспевших в построении постиндустриального общества, является Великобритания. Успешно реализованная в этой стране политика деиндустриализации привела к снижению доли промышленного производства с 40% практически до 10%. В результате перед лицом глобального кризиса Великобритания фактически осталась с просевшим рынком недвижимости и изрядно пострадавшим финансовым сектором. Стало очевидно, что экономика, создающая преимущественно виртуальные ценности, далека от совершенства и крайне уязвима. Локализация производств в странах с низкими издержками – безусловно, эффективная и популярная мера в эпоху глобализации. Но однажды вы вдруг увидите, что вместе с производством из страны ушли и ключевые компетенции, без которых не только развитие, но и дальнейшее существование отрасли становится невозможным. А новыми глобальными лидерами становятся вчерашние прилежные ученики. Сегодня они возвращаются на ваш рынок с заработанным капиталом и приобретают бренды, которые по праву считались вашей национальной гордостью и даже символом страны. Так разрушается сама основа для развития инноваций, потому что инновации не могут существовать в вакууме.
Россия: как всегда, собственный путь
Движение в постиндустриальное будущее обошло Россию стороной. Доля сырьевой экономики увеличивалась с каждым годом, а доля промышленного производства сокращалась. Так наша экономика вернулась в доиндустриальное прошлое. Удивительно, но факт. За последние 15–20 лет мы узнали много нового, но за редким исключением так и не научились нескольким вещам: создавать конкурентоспособные продукты, качественно их производить и эффективно продавать на глобальном рынке. И это в стране, обладающей инженерно-технологической культурой и хорошо образованным населением! Более того, пренебрежительное отношение к промышленному производству как к рудименту социалистического прошлого в нашей стране стало нормой. Фактически нам предлагают перескочить из доиндустриальной эпохи в светлое инновационное будущее, противопоставляя инновационную экономику развитию промышленного производства.
И вроде бы все говорится правильно. Главный фактор конкурентоспособности – человеческий капитал, то есть хорошо образованные и талантливые люди, а не станки и машины. Инновации – ключ к победе в конкурентной борьбе. Но на какой базе мы планируем создать ту самую инновационную экономику? С одной стороны, мы так и не смогли создать механизмы для коммерциализации создаваемых знаний и технологий. С другой – в нашей стране существует чудовищный разрыв между все еще создаваемым, хотя и редким, новым знанием и уровнем развития промышленного производства. При этом некоторые отрасли индустрии, которые могли бы стать областью приложения новых знаний и технологий, в нашей стране отсутствуют полностью. Допустим, вы изобрели новый метод ранней диагностики онкологических заболеваний – вы столкнетесь с тем, что в нашей стране уже давно никто не производит медицинские приборы. Ученые разработали технологию упрочнения зуба дисковой фрезы, но у нас практически не производится деревообрабатывающее оборудование, а тому, которое все еще производится, упрочнение зуба уже не поможет. Программисты придумали новый стандарт обработки изображений, но в нашей стране нет индустрии производства видеооборудования, где эта технология может быть востребована. Таким образом, у нас отсутствует промышленная база, способная потреблять знания и создавать на их основе инновации. Именно по этой причине, если какое-либо действительно стоящее знание и было создано на территории России в последние годы, то оно либо девальвировалось, теряя свою актуальность с течением времени, либо становилось источником инноваций для бизнеса в других странах.
В чем причина? Очевидно, в том, что такова модель и соответственно структура экономики, с которой безуспешно боролись многие поколения российских реформаторов. Эта модель и эта структура остались такими даже несмотря на то, что в XX веке Россия пережила три попытки индустриализации.
Первая закончилась с началом мировой войны, достигнув пика в знаменитом 1913 году, с которым советская статистика почти до конца XX века сравнивала все свои успехи. Она началась с реформ Александра II, когда экономическая деградация страны вынудила освободить крестьян и русская промышленность наконец получила ресурс рабочей силы, убегавшей из деревни. Это в итоге привело и к росту промышленности, и к развитию аграрного производства. Вопреки традиционным представлениям статистические данные правительства Керенского указывают на то, что 48% зернового производства России в 1916 году обеспечивали именно крестьянские хозяйства.
Но была одна серьезная проблема: правящая элита архаичной империи, признавая пользу промышленного развития, не нуждалась в индустриальной экономике, которая несла в себе угрозу неизбежных перемен в политической системе. Поразительно, но в 1916 году правительство Николая II преследовало промышленные союзы, которые из патриотических соображений старались самостоятельно организовать снабжение обнищавшей армии. А потом произошло невероятное. Начиная с февраля–марта 1917 года, с момента развала монархии, и монархисты, и доктринерски настроенные левые радикалы ждали, что либеральная буржуазия просто подберет власть, валяющуюся на земле. Ждали буржуазной революции, ждали до самого октябрьского переворота, и даже до Учредительного собрания в 1918 году, когда власть уже принадлежала большевикам. Не дождались. У российской либеральной буржуазии не нашлось ни сил, ни готовности обеспечить власть.
Позже Николай Бердяев писал, что единственными либералами в России были и остаются представители государства, у которых тяга к либеральным преобразованиям возникает как последнее средство спасения от грозящей экономической катастрофы и немедленно проходит, когда либеральные преобразования начинают угрожать полновластию самого государства. Но это уже в 30-х годах, когда Советская власть начала второй цикл индустриализации.
Индустриальный эксперимент 30-х годов – попытка быстро построить крупную промышленность в стране с 80% аграрного населения и 3% людей с законченным средним образованием в аппарате управления – это, в общем, модернизационная авантюра.
В ней как в способе догоняющего развития нет ничего необычного для страны, экономика которой разрушена войнами и социальными катаклизмами. После Второй мировой войны по этому же пути шли и Германия, и Япония, и Южная Корея – все, кто в итоге попал в категорию «экономического чуда». Но почему советский эксперимент привел к иным результатам? Он же строился практически на тех же принципах, которыми 10 лет назад Майкл Портер объяснял и успехи послевоенной Японии, и ее нынешние проблемы:
– активное участие в экономике центрального правительства с его развитой бюрократией;
– выделение отраслевых приоритетов в стимулировании экономического роста;
– агрессивное стимулирование экспорта;
– глубоко внедренное «индикативное планирование», регулирование и обязательные согласования;
– избирательный протекционизм на внутреннем рынке;
– ограничения на прямые иностранные инвестиции;
– мягкое антимонопольное законодательство;
– реструктуризация промышленности под контролем правительства;
– официальные санкции на создание картелей;
– зарегулированные финансовые рынки и неразвитое корпоративное управление;
– спонсируемые правительством коллективные проекты в области НИР и НИОКР;
– здоровая макроэкономическая политика.
 Хорошо, если в цехах есть люди. Иногда их там нет. Фото Евгения Зуева (НГ-фото) |
Все почти так же и даже больше – и тотальный контроль государства над экономикой, и государственные монополии, и протекционизм, и ограничения на прямые инвестиции, и государственное финансирование науки, достижения которой большей частью никто, правда, и не пробовал внедрять в производство, – но результаты совершенно другие. Да, во второй половине XX века мы стали мировым лидером в производстве продуктов, которые считались ключевыми в середине XIX, – угля и чугуна. Но в остальном в советской модели очень успешно воспроизведены не столько успехи, сколько проблемы «японского чуда»: чрезвычайно низкая конкурентоспособность огромного числа предприятий, которые нуждаются в государственном протекционизме и закрытости рынка, очень низкая эффективность капитала в условиях изоляции национального финансового рынка, неоправданно высокая стоимость жизни и очень высокая степень концентрации производства, особенно ориентированного на экспорт.
Есть все, кроме главных преимуществ японской модели: тотальной концентрации на качестве продукции, производительности экономики, эффективности и конкурентоспособности крупных компаний на мировом рынке. Конечно, нужно отдавать себе отчет в том, что конкурентоспособность японских кейрецу держится на двух основах. Одна из них – низкая маржа, что и становится головной болью сейчас, в условиях кризиса. Но вторая – высокая производительность в избранных экспортных секторах. И это прежде всего отличает японскую модель от нашей, которая из-за низкой производительности нуждается в девальвации рубля всякий раз, когда ухудшается мировая конъюнктура.
В том, что касается производительности, ситуация доходила до абсурда, если даже ГУЛАГ, в котором на содержание заключенного (до деноминации 1961 года) по нормам начала 50-х годов выделялось 4 рубля 85 копеек в сутки, показывал отрицательную рентабельность, потому что выработка на одного «занятого» была ниже. Само по себе то, что Министерство внутренних дел производило больше 2% ВВП, выглядит экономическим абсурдом. Но при этом оно еще и «осваивало» капитальные вложения в объемах, превышающих инвестиции министерств угольной промышленности и горючих материалов вместе взятых. Это уже к вопросу о производительности капитала.
Конечно, с переходом к рыночным принципам экономики все изменилось. Но настолько ли принципиальны эти перемены, если 14% рабочей силы в России заняты в сфере охраны правопорядка, включая бесчисленные ЧОПы, и не производят ничего? Что могло принципиально измениться с точки зрения эффективности экономики, если в Советском Союзе с почти 300 млн. населения было 400 тыс. чиновников, а в России с населением вполовину меньше их 1,5 млн.?
Стоит добавить, что российскую модель от японской всегда отличала еще одна особенность: в истории советской и российской экономики трудно найти поводы похвастаться здоровой макроэкономической политикой. В период Первой мировой войны, по свидетельству министра финансов Временного правительства Андрея Шингарева, было напечатано 12 млрд. руб. вместо 6 млрд. В хаосе, наступившем после Февральской революции, ежедневно печаталось 30 млн. руб. Невозможно было напечатать больше 1 млрд. руб. в месяц, но из-за инфляции это стоило 1,5 млрд. После всех революционных катаклизмов в относительно спокойное время советского периода инфляция стала заметно расти, как только началась индустриализация – в середине 30-х годов. К концу 40-х она сделалась уже очень серьезной проблемой, несмотря на ежегодные снижения потребительских цен к дню рождения Сталина. И в начале 60-х привела к деноминации.
Все это было очевидно и в начале 50-х годов, когда руководство МВД жаловалось на собственную неэффективность, и в 60-е, когда Госплан и его НИИ в 1965–1970 годах в своих отчетах докладывали руководству страны, что крупнейшие промышленные предприятия находятся в регионах с дефицитом рабочей силы, промышленное производство из-за плохой инфраструктуры концентрируется вокруг крупных городов, где стоимость освоения 1 га земли намного превышает этот показатель в среднем по стране, специализация малых городов приводит к дисбалансам в структуре населения настолько, что в городах с высокой женской занятостью безработица среди мужчин достигала 57%, инвестиционные программы выполнялись на 30–60%, а расходы на социальные нужды и заработную плату росли (и до сих пор растут) быстрее, чем производительность. Но попытки главы советского правительства Алексея Косыгина начать реформы, способные значительно либерализовать экономику, закончились лишь довольно жестким конфликтом между ним и Леонидом Брежневым. Перед лицом грозящей экономической катастрофы Политбюро позднего советского периода в этом отношении повело себя примерно так же, как и Иосиф Сталин, и последний российский император. Главную угрозу власть по-прежнему видела не в деградации экономики, а в развитии, которое влечет за собой дифференциацию общества.
Сейчас, в условиях мирового экономического кризиса, спровоцированного бесшабашностью финансовых рынков, очевидны три вещи.
Во-первых, природа кризиса. Если все, что происходило в последние 20 с лишним лет, было глобальным экспериментом с постиндустриальной экономикой, в которой можно торговать активами, недвижимостью и интеллектуальной собственностью без промышленного и уж тем более без аграрного производства, то это были беспочвенные иллюзии. Переживающий быструю индустриализацию Китай скупает американский внешний долг в объемах, которые позволяют ему оспаривать влияние Соединенных Штатов в МВФ, и до тех пор, пока это так, какими бы ни были оговорки в отношении состоятельности и перспектив китайской экономики, стерильная постиндустриальность пока больше похожа на коммунизм, обещанный Хрущевым советскому народу через 20 лет.
Во-вторых, какой бы банальностью это ни выглядело, ресурсов экстенсивного развития у нас больше нет. Путь, на котором в свое время добились впечатляющих успехов Япония или Китай, закрыт. Мы не можем повторить эксперимент со строительством гигантских промышленных объектов. Ресурс свободной рабочей силы, которую можно было вовлечь в производство, если в ней вообще есть потребность в условиях нынешней избыточной занятости, был в значительной мере исчерпан уже к началу 30-х годов, когда женщины составляли 43% рабочей силы в промышленности, в том числе тяжелой и добывающей. Этот ресурс был окончательно исчерпан в начале 60-х, при последней попытке индустриального прорыва, когда крестьяне, наконец, начали получать паспорта, а занятые в промышленности получили право свободного найма без приписки к предприятиям. Это не говоря уже о том, что реалистичность таких грандиозных планов – отдельный вопрос. В условиях глобальной конкуренции объемы сбыта должны быть так недостижимо велики, что возврат на масштабные инвестиции становится очень большой проблемой. В современном автомобилестроении, например, глобальная конкурентоспособность доступна компаниям, способным производить не менее 4 млн. автомобилей в год. При соответствующей производительности труда и капитала.
И в-третьих, даже если постиндустриальная экономика – это только неопределенное будущее, а индустриализация 30–60-х годов – навсегда ушедшее прошлое, отсиживаться в нише поставщика экспортного сырья бесполезно. Обильные доходы от сырьевого экспорта в сочетании с периодическими девальвациями и периодами восстановительного роста будут поддерживать нас на плаву, но даже в хорошие времена существующая структура экономики будет генерировать проблемы и дисбалансы, с которыми не позволит справиться никакой объем экспортных сырьевых доходов.
«Родовые пятна» российской экономики, которые снижают ее конкурентоспособность, давно и хорошо известны. В первую очередь это зависимость от сырьевой конъюнктуры и низкая степень диверсификации. Во-вторых, это традиционно низкий уровень производительности. В-третьих, чрезвычайно высокий уровень концентрации экономики, вследствие чего повышаются риски, снижается гибкость и динамичность корпораций, порождаются иждивенческие настроения в зависимых обществах и снижается предпринимательская активность. К сожалению, речь идет не столько об отраслях, для которых эффект масштаба действительно критичен. Руководствуясь примитивным представлением о том, что большое – это всегда лучше, правительство настойчиво продолжает плодить мегахолдинги. Нередко инициатива появления новой госкорпорации является просто попыткой создания очередного «золотого кресла» для хорошего человека. Для сравнения: среднее машиностроительное предприятие в Германии имеет оборот около 30 млн. евро в год и около 150 сотрудников, а в США – 35 млн. долл. при 80 сотрудниках.
