Дмитрий Фурман
Эдуард Россель на губернаторском посту уже давно. Его основная задача – стабильность.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
После того как Путин убрал популярного в Ингушетии Руслана Аушева, который умудрялся сохранять в ней порядок даже тогда, когда под боком бушевали чеченские войны, эта маленькая страна стала неуправляемой. Яркий и самостоятельный Аушев не мог не раздражать Путина, который стремился включить Ингушетию в расширяемую им бюрократическую властную вертикаль. Но назначенный Путиным Зязиков вызывал у ингушей ненависть, и только то, что Москва все-таки отступила от принципа не поддаваться давлению общества и убрала путинского назначенца, спасло его от гибели. А следующего присланного Москвой президента, Евкурова, подорвал террорист-самоубийца или террористка. И тогда Медведев доверил замирение Ингушетии главе Чечни Рамзану Кадырову.
Формальное и реальное
Если в Ингушетии Кремль потерпел неудачу, то в соседней Чечне, наоборот, он достиг относительного успеха. Кадыров смог в значительной мере установить порядок в своей республике. Очевидно, он действительно популярен в Чечне и лоялен Кремлю. Но если Ингушетия – пример ограниченных возможностей властной бюрократической вертикали, то Чечня – отнюдь не пример ее успешного функционирования. Дело в том, что отношения московской власти и Кадырова – это не отношения в бюрократической вертикали. Они значительно ближе к отношениям в феодальной иерархии, в которой «вассал моего вассала – не мой вассал». (О феодальных или квазифеодальных отношениях в постсоветской России, кстати, недавно вышла интересная книга Владимира Шляпентоха «Современная Россия как феодальное общество».)
Кадырова лишь очень условно можно назвать путинским назначенцем. Путин, конечно, помог ему прийти к власти, Кадыров предан Путину и регулярно приносит «дань» в виде совершенно фантастических результатов чеченских голосований. Но реальный источник его власти – не назначение «сверху», а то, что у него – мощная «дружина», состоящая из бывших боевиков, и поддержка традиционных чеченских структур – тейпов и вирдов, а сам он – сын полевого командира и муфтия, впоследствии также президента Ахмада Кадырова. Его положение не менее прочно, чем путинское, ибо снять Кадырова – значит, очень вероятно, вызвать третью чеченскую войну. И внутри Чечни Кадыров правит по своей воле, считаясь лишь с законами адата и отчасти шариата.
Формальные и реальные отношения могут очень отличаться друг от друга. Дудаев провозгласил независимость, но реально ее не достиг. Кадыров провозгласил, что Чечня навеки в составе России, но степень его реальной независимости – не меньше дудаевской и значительно больше, чем, например, у Южной Осетии, независимость которой мы признали. Примеры Ингушетии и Чечни показывают, как трудно бывает провести бюрократическую вертикаль и как она естественным образом может перейти в квазифеодальные отношения, обеспечивающие относительную стабильность.
Отношения Москвы и Кадырова – это крайний случай. Полунезависимость Чечни – результат чеченских войн. За нее заплачено кровью. Ее завоевали Дудаев и Масхадов – только оказалось, что не для себя, а для Кадырова. Но эту же тенденцию мы видим и в других регионах, прежде всего инонациональных и особенно таких, где местная культура резко отличается от русской, а народы имеют сильное самосознание. В Кировскую область можно назначить губернатором Никиту Белых, который раньше работал в Перми, в Нижегородскую – москвича Валерия Шанцева. Но направить их в Калмыкию, Татарстан или Башкирию было бы очень рискованно. И дело не только в том, что это оскорбило бы чувства калмыков, татар и башкир и могло бы дестабилизировать ситуацию в потенциально сепаратистских регионах. Они бы просто не смогли управлять сложно и непонятно для них организованными обществами с чужой культурой. В таких республиках образовались прочные имитационно-демократические системы личной власти президентов, совершенно «изоморфные» системе, сложившейся в России в целом. Илюмжиновы, Шаймиевы, Рахимовы – это как бы Ельцины и Путины (не скажу – Медведевы, ибо Медведев находится в очень своеобразной ситуации) местного масштаба. «Путин назначил Шаймиева» – такая же скрывающая реальное содержание форма, как и «Шаймиев избран народом Татарстана». А отношения одинаково «безальтернативных» правителей – это отношения не в бюрократической иерархии, а в иерархии «квазифеодальной». Местные правители обеспечивают спокойствие, платят Москве разные «дани», в том числе «дань» голосами, а взамен имеют свободу рук. Они скорее вассалы, чем бюрократические назначенцы.
Такие отношения не ограничиваются инонациональными регионами. Яркий пример подобного же рода – отношения Кремля и лужковской Москвы. Квазифеодальные отношения пронизывают всю нашу социальную иерархию. Верховная власть периодически пытается заменить их бюрократической вертикалью, как это сделал Путин в Ингушетии, но, как продемонстрировала та же Ингушетия, назначения могут дестабилизировать ситуацию, и вертикаль уступает место квазифеодальным отношениям, превращающим ее в формальность, фикцию. При безальтернативной верховной власти федерализм невозможен, «феодализм» не только возможен, но и неизбежен. В этом, как и во многих других отношениях, постсоветская система является прямым продолжением позднесоветской.
Что за фасадом
Когда при Ленине и Сталине советская власть ставила перед собой глобальные цели (мировая революция, построение социализма и т.п.), для достижения которых была готова заплатить любую цену и подавить любое сопротивление, доминировал авторитарный бюрократический тип отношений. Формально руководители республик выбирались партийными съездами и Советами, но это были фасадные и фиктивные отношения. Реально они назначались. При этом Ленин и Сталин могли направить болгарина в Украину, еврея в Казахстан и армянина в Азербайджан. Для достижения их целей было даже лучше, чтобы местный руководитель сам был не из местных. Например, если бы проводить коллективизацию в Казахстане поручили казаху, он мог бы пожалеть «своих» – казахов, а еврей Голощекин жалеть их не стал. Но по мере того, как советская власть старела и уставала, по мере исчезновения глобальных целей на первый план выходила одна забота – о стабильности, и квазифеодализм все более теснил бюрократическую систему назначений. Если раньше избрание – народом или коммунистами – было декоративным фасадом, скрывавшим назначение, то со временем и назначение стало превращаться в фасад, скрывающий совсем иные, квазифеодальные отношения. В брежневском СССР Рашидовы, Кунаевы, Алиевы, Бодюлы были скорее в вассальном, чем в бюрократическом подчинении Москве. Они были лояльны, произносили все нужные слова, платили разного рода дань, а самое главное – обеспечивали стабильность. Стремящаяся лишь к покою, Москва их не трогала, и они имели полную свободу рук в управлении своими «республиками».
Постсоветская власть изначально (если не считать самого раннего периода своего существования) не имела идеологических «сверхзадач» и стремилась прежде всего к самосохранению и стабильности. Поэтому квазифеодальные элементы отношений в постсоветской России с самого начала проявились очень ярко. Разумеется, власть всегда будет стремиться продемонстрировать себе и кому угодно, что она – есть, она – власть и она управляет. Люди, которые слишком долго занимают властные позиции на местах, тем более если они проявляют излишнюю самостоятельность и высказывают какие-то свои идеи, отличные от кремлевских (как тот же Аушев), могут «нарваться». Но стремление к стабильности ограничивает авторитарно-бюрократические порывы и порождает квазифеодальные тенденции, особенно в отношениях с потенциально опасными регионами и с достаточно осторожными и ловкими региональными руководителями. Если Кадыров лоялен и «держит» страшную Чечню, не все ли равно, что он делает со своими врагами на ее территории? Если в столице все спокойно (а волнения в столице – это страшнее нового восстания чеченцев), то к чему слишком интересоваться, как жена мэра попала в список Forbes?
Квазифеодальные отношения – естественное порождение стремления авторитарной власти к стабильности и покою. Но в них самих есть постоянная возможность дестабилизации. Эти неформальные отношения регулируются интересами и «понятиями», и регулируются плохо. Эти отношения стабильны, пока «никто не шевелится». Но вообще не шевелиться – невозможно. Невидимые границы, за которыми или стремление Кремля утвердить и показать свою власть, или стремление «феодалов» править в своих вотчинах так, как они считают нужным, периодически нарушаются, и это приводит к сопротивлению и дестабилизации.
 Новый президент в Кремле назначил нового президента Ингушетии – Юнус-Бек Евкуров сменил прежнего назначенца. Фото Reuters |
Хрупкая стабильность
В квазифеодальных отношениях очень важен личный компонент, поэтому смена власти в Кремле может вести к смене власти на местах. Если новый президент вообще никого не меняет, то какой же это президент? Даже благодушный Брежнев сменил слишком уж зарвавшихся руководителей Азербайджана и Грузии, что привело лишь к созданию там фактически еще более самостоятельных режимов Алиева и Шеварднадзе. А передача власти на местах – еще большая проблема, ибо «феодалы», чувствующие, что они стареют и так или иначе им предстоит уйти, естественно, стремятся передать власть так же, как она передается в Кремле, – назначенному ими преемнику, а для Кремля допустить такую передачу власти было бы демонстрацией слабости. Отношения феодалов к своему сюзерену предполагают возможность «фронды».
Рахимов, Шаймиев, Лужков и другие «тяжеловесы» сейчас возражают против чрезмерной путинской централизации и призывают вернуться к выборам глав регионов – в наше время феодальная фронда может использовать только демократический язык. Это фрондирование вызвано рядом причин. И тем, что Путин действительно зашел в своем стремлении к бюрократической централизации слишком далеко и это не может не вызывать протест в национальных регионах, помнящих, что они еще недавно были «суверенными республиками». И тем, что в этих регионах стареющие руководители чувствуют приближение момента, когда власть передавать все равно придется. И неопределенной ситуацией «тандема» в Центре. И влиянием обостряющего все проблемы кризиса. Вряд ли эта фронда особенно опасна для центральной власти. Но система квазифеодализма таит в себе значительно большие опасности, чем фрондирование региональных руководителей. Эти опасности опять-таки хорошо видны из советской истории.
Перед самой своей смертью, как это иногда бывает, советская власть оживилась и почувствовала прилив сил. У нее снова появилась «сверхзадача» – перестройка. Появление этой «сверхзадачи» тут же привело к попытке Горбачева потеснить квазифеодализм централизацией. Он снял ряд «феодалов» и даже послал в Казахстан вместо Кунаева русского Колбина. Когда-то советская власть легко делала подобные назначения. Но это было давно. С тех пор в Казахстане и других республиках окрепло национальное самосознание, сложились свои элиты и свои системы власти. Назначение русского чужака привело к забытому сейчас, но очень важному эпизоду позднесоветской истории – алма-атинским событиям 1986 года. Колбин был отторгнут казахами. Править в Казахстане он мог бы только при помощи террора, которого ни сам Колбин, ни Горбачев отнюдь не хотели. Вскоре Колбина сменил Назарбаев. В СССР начались процессы, в конечном счете приведшие к его распаду. И хотя наиболее прочные квазифеодальные режимы в республиках и не выступали в первых рядах борьбы с Центром (эту роль выполняли спонтанные демократические и национальные движения, которых «феодалы» боялись, а у «квазифеодалов» и так всего было достаточно), особенно поддерживать его они также не собирались. Они постепенно стали осознавать, что вполне могут жить без Центра. У них в руках – уже полнота реальной власти. Королям и герцогам император не очень-то нужен. И уж совсем не нужен император, который проводит дестабилизирующие их власть реформы. СССР распался, а Назарбаев и Каримов спокойно правят и по сию пору. А Гейдар Алиев благополучно передал власть сыну.
Бюрократическая властная вертикаль эффективна в тоталитарном обществе, основанном на вере и терроре. Но если ни того, ни другого нет, ее эффективность ограниченна и система эта чревата дестабилизацией. Эта дестабилизация может происходить двояко. Не имеющим корней в регионах назначенцам трудно контролировать ситуацию, и они могут натолкнуться на сопротивление, как в 1986 году Колбин в Казахстане, а совсем недавно – Зязиков в Ингушетии. Но если бюрократическая вертикаль перерождается в квазифеодальные отношения, управляемость становится формальной, как это происходило в отношениях Центра и республик в позднесоветскую эпоху и как сейчас является формальным управление Чечней. Государственный организм без демократической системы обратных связей становится «хрупким» и при потрясении может распасться, как распался СССР. А ожидать, что никаких потрясений больше никогда не будет, было бы наивностью.
