Сергей Цирель
Высокотехнологичные достижения у нас есть. Но их немного.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
За последнее время у нас на тему модернизации написаны тома планов, стратегий и программ. Хотя на вопрос, что такое ожидаемая «российская модернизация», даже сам Александр Аузан начал свой ответ со слов: «Не знаю».
Если за словами «модернизация» и «инновации» (а знающие люди утверждают, что это совершенно разные вещи) попытаться найти что-то ясное и конкретное, то выяснится (во всяком случае, так мне кажется), что в устах законопослушных бюрократов и не обуреваемых либеральными мечтами бизнесменов эти слова означают попросту производство каких-либо высокотехнологичных товаров в России или на худой конец выпуск таких же товаров где-то за рубежом, но российской фирмой. Насколько это реально?
Сначала рассмотрим обычные технические изобретения или компьютерные программы – то, что создано российскими гражданами в России, выпускается в широких масштабах и экспортируется в другие страны. Заметим, что при организации выпуска многих из этих продуктов участия государства почти или вовсе не потребовалось.
Каждый пользователь компьютера слышал про антивирус Касперского, разработанный именно небольшой лабораторией Касперского. Другие продукты и товары (например, навигационные приборы и программы), наоборот, были созданы еще советским государством, считались секретной или сверхсекретной государственной собственностью и стали продаваться якобы частными фирмами лишь потому, что настало такое время и так захотелось большим дядям и тетям. Третьи были созданы сотрудниками каких-то НИИ за копейки, что им платили (и продолжали бы платить, если бы они ничего дельного не выдумали). Все это действительно составляет наш вклад в современную экономику независимо от того, как развивались споры об интеллектуальной и хозяйственной собственности на них внутри России. Но понятно, что российских товаров, действительно прибыльных и популярных в мире, мало и общий вклад России в мировой хай-тек, мягко говоря, невелик.
Перейдем к более сложным и актуальным случаям – например, к нанотехнологиям, изобретенным счастливыми российскими учеными в рамках государственных модернизационных программ. Наш пример будет касаться чрезвычайно удачливой компании, которая действительно придумала и реализовала в металле (углероде, кремнии и т.д.) что-то нанотехнологическое и новое. Пока мы рассматриваем не полуфантастический случай совершенно новой технологии, а более реальный пример нововведения, принадлежащего к определенной ветви нанотехнологий и тесно связанного с другими изделиями той же ветви. Понятно, что скорее всего ничего такого до этого времени в России в промышленных объемах не выпускалось. И потому выпуск нового изделия возможен либо если мы наладим производство в России большой части комплектующих и смежных товаров, либо будем все ввозить из других стран, включая технологии и технологов, либо, наоборот, выпуск нашего нового изделия встроим где-то за пределами страны в уже существующие технологические цепочки.
Допустим, государство не пожалеет денег на закупку всего – технологий, смежных производств, комплектующих, лучших инженеров, наладчиков и технологов... Хорошо, купили. Но тратить деньги можно на проектирование, строительство, наладку и т.д. В конце концов настанет момент, когда производство должно начать приносить прибыль. А сможем ли мы производить все это так, чтобы качество не обозначалось словами «красная сборка», а цены не походили на номера междугородних телефонов? Работники у нас, конечно, творческие (как нынче принято говорить, креативные), но нанотехнологии, где атомы действительно по счету, требуют такого тщательного соблюдения регламентов не только самой работы, но также уборки помещений, вентиляции, кондиционирования и отопления, что наша любовь к творчеству на стадии производства может стать скорее помехой, чем преимуществом, не говоря уж о нашей аккуратности. Наши зарплаты, конечно, невысоки по сравнению с американскими или европейскими, но хороший работник в России стоит много больших денег, чем хороший работник в Китае, не обладая ни дисциплиной, ни аккуратностью китайского.
Хуже всего дело обстоит с организацией труда. Известны американская, немецкая, шведская, японская, китайская и т.д. разновидности культуры труда, которые годны или негодны для выпуска тех или иных товаров. Но в России есть всего одна успешная массовая культура труда – мобилизационная: когда либо Гитлер подходит к Москве, либо когда сзади стоит охранник с автоматом, либо сам себя заставляешь трудиться, несмотря на голод, холод и бессонные ночи, а еще успешнее – когда и то, и то другое, и третье соединяются вместе. Так мы победили во время войны, так мы первыми полетели в космос, так мы┘ но все это было один, максимум два-три раза и больше не повторялось. Нашу организацию труда, несмотря на огромное множество попыток, мы не сумели тиражировать не только по всему миру, как мечтали, а попросту нигде. И сейчас от советских инвестиций и строек остались не прибыли, а миллиарды безнадежных долгов и ржавеющие корпуса устарелых заводов.
А теперь честно ответим на вопрос: что принесет больший экономический эффект – включение нашего изобретения в уже существующие технологические цепочки или строительство всего у нас? Ответ очевиден.
Перейдем от реального случая к малореальному – нанотехнологическая программа пошла так успешно, что в России изобретено новое направление в нанотехнологиях. Одно препятствие снято, вернее, в одном направлении мы поставлены не в худшие, а в лучшие условия, чем все другие. Поверим, что мы (не знаю, каким чудом и за какие деньги, но поверю) сумели это преимущество реализовать. Ну а культура труда, организация, бесконечные проверки, коррупция, инфраструктура, дурацкие и плохо исполняемые законы? Смогло ли это преимущество все перевесить? Ох, сомневаюсь┘
И к чему мы пришли? Что Россия не может ничего изготавливать, что мы в состоянии лишь копировать старые западные образцы, и то дорого и плохо, и т.д. Так? Нет, не так.
Нанотехнологии и другие нововведения и инновации – это новые веяния, угодные сердцам начальников. Начальники эти усиленно подражают Западу (хотя многие из них Запад и особенно США ненавидят). Во всем – в плохом и хорошем, умном и глупом, добром и злом, успешном и неуспешном.
Но у нас есть свои проблемы, которые надо решать. Главным предметом нашего экспорта являются природные ресурсы, прежде всего энергоносители. И как бы ни прыгали цены на них, без этого экспорта мы сегодня жить не можем. И проблем, связанных с ними, у нас предостаточно, причем не надуманных, а жизненно важных.
Как я уже писал ранее (см. «НГ» от 28.09.09), коэффициент извлечения нефти (доля запасов, которую нам реально удается добыть) в мире с советских времен повысился в среднем от 40 до почти 50% запасов, а у нас, наоборот, упал от тех же 40 до 33–35% и продолжает падать. Еще важнее, что восполнение извлеченных запасов у нас происходит в основном на бумаге, а разведанных (не предполагаемых, не вроде бы обнаруженных подо льдами Ледовитого океана или в особо непроходимых таежных уголках), но доступных и готовых к разработке запасов нефти и даже газа у нас осталось максимум на 15–20 лет – в отличие от Саудовской Аравии и Кувейта с их столетними запасами нефти или Австралии с 90-летними запасами урана.
Нет оснований ожидать, что спрос на наши нефть и газ завтра прекратится, а цены опустятся ниже плинтуса. С конца 90-х годов заметно выросла доля нефти с высокой себестоимостью добычи и/или переработки и транспортировки (офшорной, неконвенциональной, северной и т.д., в том числе и российской), что подняло минимальную цену на новый уровень. Чисто теоретически мировое потребление на данный момент еще возможно было бы обеспечить и без нее, резко увеличив добычу в Саудовской Аравии, Кувейте и др. (как в середине 80-х годов), но по политическим причинам это уже практически нереально, более того, они даже по чисто технологическим соображениям не захотят рисковать своими главными месторождениями. С большой долей уверенности можно утверждать, что мы перескочили на другой стандарт цен на нефть и, по-видимому, даже при не очень высокой экономической конъюнктуре 50–60 долл. за баррель (без учета инфляции) станут нижним пределом средней цены, а 70–90 долл. – средним долгосрочным значением. Поэтому у России на ближайшее десятилетие неплохие перспективы высоких доходов от продаваемого сырья и не слишком дефицитных бюджетов.
Реальные и ожидаемые успехи в добыче сланцевого газа, производстве жидкого топлива из угля, совершенствовании гибридных двигателей, использовании ветровых и приливных электростанций, как легко видеть, не меняют в разы цены на нефть и газ. Вопрос в другом – почему мы, так гоняясь за нанотехнологической модой, так мало уделяем внимания как неотложным вопросам геологоразведки и потерь добываемого сырья, так и более отдаленным проблемам совершенствования использования подземных ресурсов и изыскания новых источников энергии?
Это не модно? Боимся наших проблем с организацией и культурой производства, на которые не обращаем внимания в случае нанотехнологий? Да, конечно, проблемы эти никуда не денутся и тоже будут мешать прогрессу и в геологии, и в горном деле. Но, как мы все знаем, проблемы лучше решаются именно тогда, когда речь идет не о благих пожеланиях, а об неотложных надобностях страны. Особенно в России с ее умением находить силы и возможности на самом краю пропасти. Авось (к сожалению, приходится использовать именно это слово) именно при решении реальных и не терпящих длительного откладывания проблем мы наконец: а) научимся находить выход чуть раньше приближения к самому краю пропасти и б) подойдем к новым технологиям (в том числе к пресловутым нано- и биотехнологиям) не через завистливый взгляд на настоящие и мнимые успехи Америки и Китая, а через решение своих собственных задач.
А тогда и начнется модернизация экономики, о которой мы так долго и тщетно мечтали.
