Леонид Васильев
Тяжесть народной жизни всегда мучила просвещенных людей. И требовала от них действия. Фото Reuters
Отечественной общине не уделяли особого внимания ни Карамзин, ни другие ранние историки Отечества. После реформ Петра I безбуржуазная, выборочная вестернизация не вела к восприятию деревенской общиной господствовавших на передовом Западе антично-предбуржуазных идей и институтов. Это резко сказывалось в несходстве между эволюцией сильно реформированного Петром и его преемниками русского метисного города, с одной стороны, и общинной деревней коренных русских – с другой. У города – тяга к знаниям и образу жизни по-европейски, к вестернизированной мировой культуре. У деревни – традиционная инертная матрица, генеральная идеологема недоверия – недоброжелательности – ненависти по отношению ко всем иным-чужим и к связанным с ними сомнительным новациям.
Несходство, достигая уровня раскола, становилось тем сильней и значимей, чем более Россия сближалась с Западом, а закрепощение деревни было условием, укреплявшим позицию общинных миров, стремившихся к максимальной изоляции и видевших в крепостной зависимости (если говорить о крепостных) желанное ощущение душевного комфорта, более чем соответствовавшего общинной матрице с упомянутой ее идеологемой. Это было не очень заметно снаружи, а внутренняя жизнь общины долгое время оставалась недоступной для внешнего наблюдателя. Да и не было их, интересующихся ею, в России до 40-х годов XIX века, когда немецкий социолог Август Гакстгаузен задал респондентам несколько умных вопросов, на которые получил ответы.
Обработав их, он опубликовал на рубеже 40–50-х годов «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» (издание на русском языке. – М., 1870), после чего только и начали у нас изучать отечественную общину, которая до того была как бы terra incognita. Ее не знали и не понимали образованные, культурные, ориентированные на западные знания российские интеллигенты. Вплоть до 40-х годов с общинной деревней соприкасались лишь помещики, да и те часто при посредстве старост. Но именно в те годы складывался социальный слой отечественной городской разночинной интеллигенции, выходцев из разных слоев общества, будь то мелкопоместные дворяне, ремесленники, купцы, чиновники, духовенство, военные, городская челядь, крестьяне, приезжие. Всех их – и это было огромной важности наследие Петра Великого – объединяло стремление получить образование и специальность. Но главное, что отличало этот европеизированный и гуманизированный слой отечественного общества, было повышенное чувство совестливого отношения к жизни и к людям.
Речь идет о падших, а точнее – низших, убогих и отставших, невежественных и обездоленных, словом, обо всех тех самых коренных, о милости к которым упоминал в своем «Памятнике» Пушкин. В отличие от привыкших к крепостничеству помещиков – при всем том, что многие из них были высококультурными людьми, а некоторые и гениями мирового уровня, – средний российский интеллигент много острее воспринимал несправедливость устройства жизни и в первую очередь крепостной зависимости. Когда страна подошла к великим реформам 1860-х, покончившим с крепостничеством, сотни подготовленных к этому молодых интеллигентов, людей с горящими сердцами – пламенных, направились в деревню с благородной и продиктованной больной совестью целью помочь отставшим, прозябавшим в рабской неволе вчерашним крепостным стать полноценными людьми XIX века. И вот здесь-то и нашла коса на камень.
Что было не так?
Как легко и быстро выяснилось, эту самоотверженность честных и совестливых пламенных резко, чтобы не сказать – грубо, остудила реальность отечественной деревенской общины. Той, которая и не подумала допустить к себе этих изнеженных бар, отличавшихся по всем возможным параметрам от привычного общинно-деревенского стандарта. В итоге отечественная дворянско-разночинная интеллигенция раскололась на меньшинство пламенных молодых и большинство умеренно-либеральных из старших. Последние чувствовали постоянный упрек по своему адресу: молодые не щадя себя противостоят власти, не умеющей удовлетворить несчастную общину, готовы на смерть в форме индивидуального террора, а вот они ограничиваются словесными увещеваниями.
Все было так и не совсем так. Коренных не устраивали чуждые им пламенные. Интеллигенты не сразу это осознали. Похоже, что лучше это видно было умудренным опытом старшим, симпатизировавшим горячей юности. Но вот террор – не перебор ли? И когда давление снизу, в том числе и возросший террор народников и сменивших их эсеров, стало очень заметным, привело к 1905-му и вынудило самодержавие пойти на уступки, вопрос стал, что называется, ребром. Либералы были довольны созданием в России основ пусть урезанной, но конституционной монархии (октябрьский манифест 1905 года и многопартийная Дума), а вот пламенные считали это ерундой и были за революцию. В ответ на это либералы не только усомнились в своей примирительной по отношению к террористам позиции, но и, приняв во внимание радикальные меры премьера Столыпина в борьбе с террором, решили открыто выступить против пламенных. И выступили со знаменитым сборником «Вехи».
Этому их прозрению во многом способствовал Достоевский, который давно уже обратил внимание на жестокое насилие с готовностью убивать и умирать во имя идеи. Именно это во всей своей наготе стало проявляться, когда террористы начали убивать своих же сподвижников, усомнившихся в действенности подобных методов. Лучше других это увидел, осознал и описал Достоевский в романе «Бесы». Не апеллируя к фабуле романа, замечу, что название не оставляет места для рассуждений. Перед Россией встала проблема, которая в 1917-м оказалась причиной ее катастрофы. Суть элементарна: бесы, выступая за коренных, прибегают к недопустимым методам, превращая светлую, продиктованную больной совестью задачу помощи убогим в огненный смерч непреодолимой адской бесовщины.
Чего хотели и хотят пламенные?
Когда-то, создавая большевистскую газету и имея в виду крылатую фразу декабриста Одоевского, вождь новых пламенных стал пророчествовать на тему о том, что из искры возгорится пламя. Возгорелось. И сожгло Россию. Пламя, как и охваченные им пламенные, небезопасны, и это следует иметь в виду. В СССР на протяжении ряда десятилетий издавались книги из серии «Пламенные революционеры». И не было террориста, мятежника, разбойника и грабителя с социальным подтекстом (вроде Степана Разина, не говоря уже о Робин Гуде), а то и вовсе откровенного бандита и убийцы, кого бы постеснялись предложить в качестве примера молодым. Чтите их, учитесь у них, подражайте им! При этом, обратим внимание, попирался Закон. Точнее, ему не было места, он замещался революционной целесообразностью. Ее, как и прочие марксистские социополитические институты, пламенные считали своею опорой, ей присуща была скорострельная революционная законность. Во имя, разумеется, всеобщего счастья. Ну, разумеется, за исключением всех тех (сколько бы их ни было), кому это не понравится.
Чего же хотели пламенные? Только одного – счастья для бедных и несчастных, справедливости для обойденных судьбой, равенства для всех обездоленных. И все честные и светлые душой, бескорыстные и искренние, все ненавидящие несправедливость, неравенство, угнетение и богатство (обратите внимание: не бедность, но богатство; и это не случайно: богатый, если он не раздает имущества бедным, заведомо виновник неравенства и заслуживает экспроприации, а лучше уничтожения), тоже должны быть пламенными. И соответственно отдать все, включая и жизнь, – условие обязательное; без этого не будет пламени. Отдать во имя счастья бедных, которые сами себя без них, пламенных, защитить не сумеют. Неудивительно, что в нашей несчастливой стране быть революционером считалось почетным и первостепенно вознаграждаемым. А стремление СССР к мировой революции и соответственно к мировому господству потому стало высшим смыслом его существования. В итоге, когда крохотная спокойная Финляндия, более века пробывшая в составе Российской империи, обрела самостоятельность, она оказалась среди наиболее богатых и процветающих (суровая северная страна, учтите), а вот нас судьба обошла. Сожгли Россию пламенные, хотя и в подавляющем большинстве сами в этом пламени позже тоже сгорели.
И это суровый урок. Для чего вспоминаю и напоминаю? Прежде всего – чтобы подумать о несчастливой России. Да и не только о ней. Просто на нее выпала наибольшая и наихудшая доля, хотя и другим пламенные несли не пользу, а вред. Никуда нам от этого не уйти. Остается разве что продемонстрировать (оставив в стороне многие наглядные сопоставления – например, сравнение процветающей Чили после реформ Пиночета с прозябающей Кубой Кастро при преобладании там репрессированных), во что обходится людям красивое пламя революции. И, в частности, во что оно стало нашей стране. А началось все достаточно давно. Люди вообще-то не ангелы, но часть мира животных, вышедшая из него. И главным их занятием всегда была добыча пищи, в борьбе за которую они не останавливались ни перед чем, даже перед каннибализмом. Они и остались бы такими, если бы не эволюция, ведшая к появлению урбанистической цивилизации с властью старших. Традиция равенства и справедливости преобладала, и власть имущие считались с ней. Но процесс шел дальше, в крепких государствах возникали всевластие правящих верхов и бессилие населения, зависящего от администрации. Реакцией на эту несправедливость становились волнения в моменты ослабления власти, что было заметно в древнеегипетской и древнекитайской истории.
 |
| На руинах империи неизбежно выплескиваются национальные страсти. Фото Reuters |
А теперь вернемся к пламенным. Не все они были искушены в теории, но все хотели лучшего для бедных и обездоленных. Создать античную систему с господством закона и демократией, не говоря уже о гражданах-собственниках, им было не под силу, да и не этого они хотели; они просто стремились отнять все у богатых и отдать бедным, отчего апеллировали к лживым системам вроде марксизма. Отнимем у имущих, разделим по справедливости, а власть дадим мудрым, точнее, возьмем себе. Если не идти дальше вглубь, главное в этой новации – кровавая бесцеремонность: уничтожим всех, кто не с нами и не за нас, кто не готов смириться и покориться нам. Так бесы обрели силу и, воспользовавшись ситуацией в ослабленной войной России с колебаниями в либерально-прогрессистских верхах, совершили переворот. Итог его – не просто уничтожение тех, кто сгорел в пламени старой России, но и катастрофа, означавшая создание нежизнеспособного общества, пригодного для краткого существования лишь в условиях перманентных репрессий и кровопусканий, мобилизационно-военной эксплуатации населения на износ. К чему все это конкретно свелось?
Революционный слом
Вот, например, коренное население рухнувшей самодержавной империи. Общинная матрица была органически изоморфна власти, ее сути. Дворянско-помещичья самодержавная Россия, как и коренные, была сущностно против вестернизации (которая враждебна консервативной стабильности). И если бы не объективные требования усиления страны, которое достижимо только при апелляции к Западу и наиболее полно проявилось в преобразованиях Петра I, сделавшего Россию империей, то помещичье самодержавие и общинная крепостная деревня жили бы по восточному стандарту. Но история судила стране иной путь, а суть его – при посредстве вестернизации и связанных с ней качественных перемен, с появлением нового (непоротого!) дворянства, а затем и отечественной дворянско-разночинной интеллигенции великого российского XIX столетия – привела к резкому расколу империи. С одной стороны, оставалось самодержавие с его верными слугами и защитниками и ненавидевшей перемены деревенской общиной. С другой – появился тонкий слой либерально-европеизированного дворянско-интеллигентского города с его авангардом из числа пламенных.
И здесь в России началось противостояние уже не только передового и европеизированного города и инертной общинной деревни, но тех, кто после конституционной реформы 1905 года встал на сторону реформирующей империю власти и косвенно рядом с инертной деревней, и тех, кто против власти и еще более активно защищал деревню. Расклад необычен: он скрывал основные внутренние противоречия. Они заключались в том, что общинная деревня ждала от самодержца помещичью землю, а царь не в состоянии был ее дать, ибо помещики – его опора, а земля – условие их существования. С другой стороны, дворянско-разночинная интеллигенция оказалась расколота на либеральных помещиков, ценящих свою землю, и пламенных, готовых на все ради попранных идеалов равенства и справедливости.
Эта усложненность в конечном счете способствовала сближению коренных с пламенными, которого не было за полвека до того. Обманутая большевиками отечественная деревня, доверившись их лозунгам в 1917-м, обрекла себя на страдания и гибель. А отечественная либеральная интеллигенция, расколотая и небоеспособная, оказалась непригодна для борьбы с пламенными, создавшими спаянную жесткой дисциплиной партию нового типа. Она не имела ни лозунгов, ни организации – и была обречена. И вне России мало кто ей сочувствовал. Больше сторонников было у пламенных, и этим они в 20-х годах ХХ века умело и успешно пользовались. Большевики были целеустремленно неизменны, искусно лавировали и демонстрировали преданность идеалам. Их пропаганда была виртуозна, и им верили, не особо вникая. Факты убедительно свидетельствуют о влиянии большевизма на становление итальянского фашизма в начале 20-х годов, а затем и германского нацизма в 20–30-х. Вообще тоталитарные режимы ХХ века, как и ряд более сдержанных авторитарно-полутоталитарных с корпоративным принципом подчинения всех общественных организаций правящей партии нового типа, были порождением отечественного большевизма, чем сталинисты вполне могли бы гордиться.
А как все это сказалось на наших коренных? Именно их пламя затронуло наших пламенных сильнее всего. Те, кто сегодня думает о них и их потомках, часто не сознают, о чем речь и в чем дело. В отечественной публицистике и в социальных сетях принято клеймить их настроения и ругать их за фашизм. Обычно не понимают, что национализм их – не более чем защитная скорлупа, призванная оградить и сохранить их, отставших, не слишком способных за себя побороться, особенно в стычках со сплоченными группами этноконфессионально чужих по отношению к ним. Так уж давно исторически сложилось, и с этим нельзя не считаться. Разумеется, приняв во внимание ситуацию, нельзя переборщить. Но коренные ослаблены, обижены судьбой, и их чувства нельзя не уважать. Другое дело, как все это учитывать.
* * *
Хорошо известно, что русские – коренные – вымирают, а представители других этноконфессиональных общностей, напротив, процветают, и это нельзя не принимать во внимание. Нельзя потому, что такое состояние чревато взрывом – по-нашему, по-русски. И не помогут ни лозунги, ни заклинания, ни запугивание фашизмом. Нужны разумные, но твердые и серьезные по объему комплексные меры. И помогать нужно – да не сочтут меня националистом – прежде и более всего им, незадачливым и несчастным нашим коренным. Сегодняшние пламенные, коль скоро они имеются (лучше бы обходиться без них), должны принимать сказанное во внимание. Это, я бы сказал, их вечный и неоплаченный долг за все прошлое.
