Дмитрий Андреев
Служилые люди сплошь и рядом не субъекты, а функции. Фигуры без лиц. Фото Reuters
«В настоящей трагедии гибнет не герой – гибнет хор», – сказал Иосиф Бродский в своей Нобелевской лекции. Он имел в виду жертв российского XX века – не действующих лиц, а именно социальный фон, тех, у которых эти самые действующие лица отняли возможность жить – либо по-человечески, либо вообще. Между тем исконное древнегреческое назначение хора – делать героя. В определенном смысле хор – это та самая свита, которая если и не играет короля сама, то во всяком случае пишет сценарии и придумывает роли для тех, которые потом возьмут на себя подобное исполнительское амплуа.
Вообще фраза Бродского звучит обжигающе злободневно. В самом деле, кто сейчас в России не говорит о приближающемся апокалипсисе – экономическом, политическом, демографическом, культурном? То есть трагедия налицо. Есть и всеми поносимый, но при этом несменяемый герой – власть. Имеется и хор: все те, которые делали и продолжают делать героя. Причем делать не только в позитивном, но и в негативном смысле, то есть превозносить, уничижать и при этом объяснять, размышлять вслух, анализировать, предсказывать, предвидеть, планировать и т.д. Такой хор – это наша экспертная мысль.
Глубокий кризис экспертной мысли признается сегодня всеми без исключения. Очевидна несостоятельность личностей и институций из обоймы пула, обслуживающего власть, с одной стороны, и точно такая же несостоятельность – только уже других личностей и институций – с другой, со стороны тех, которые жаждут точно так же обслуживать ту власть, которая, по их представлениям, неминуемо придет на смену этой. Чтобы понять, почему наша экспертная мысль оказалась ныне в таком глубоком кризисе и сможет ли она из этого кризиса выбраться, а если сможет, то как именно, надо вспомнить ее специфическую историю – от зарождения в начале 90-х и до наших дней.
Имитации и интерпретации
Более двух десятилетий назад, при появлении новой России, между властью и обществом был заключен своего рода конкордат. Власть обязывалась делать вид, что внимает голосам снизу, и получала при этом полную фактическую свободу самой определять содержательную составляющую собственной деятельности. Общество же обретало возможность этими самыми голосами говорить, в обмен на это ему предписывалось делать вид, что оно действительно причастно к реализуемому властью реальному политическому процессу. Вырисовывалось что-то очень даже славянофильское – наподобие известного аксаковского идеала: «Сила власти – царю, сила мнения – народу». И власть, и общество продолжали жить по-старому. Новым было то, что отныне они должны были делать вид, что замечают друг друга и даже в какой-то мере друг без друга не могут.
Для того чтобы вся эта новая «славянофильская» конструкция заработала, и потребовалось экспертное сообщество, которому вменялось в обязанность следить за соблюдением баланса имитационных обременений и полученных свобод. Собственно, заниматься тем же самым, чем и прежний агитпроп, только делать это также в виде имитаций, выглядящих объяснениями, интерпретациями, размышлениями и прочими софт- и лайт-версиями промывания мозгов.
Российская власть все эти годы предпочитала самоустраняться от управления вызовами развитию страны. Более или менее стабильный источник доходов от углеводородного экспорта позволял ей избегать острых и неудобных вопросов, при решении которых неизбежно пришлось бы принимать те или иные сложные решения. Уход в конъюнктуру повседневности, в манипулирование сиюминутными и часто просто надуманными проблемами приучил власть не работать, а делать вид даже в тех сферах, в которых она, казалось бы, заинтересована функционировать на полную катушку. Делать вид, что управляешь, оказалось так же просто, как и делать вид, что внимаешь обществу: силы в обоих случаях затрачиваются минимальные, а производимое впечатление кажется внушительным. Каждая подобного рода победа власти оказывалась пирровой: после демонстративных мобилизаций под телекамерами возвраты к прежней бухгалтерской неумной прижимистости выглядели особенно неказистыми. Но власти, похоже, до этого не было никакого дела. Политическое пространство свелось для нее к пространству имитаций, а сама она в силу такой трансформации превратилась фактически в псевдовласть.
Не лучшим образом обстояли дела и с так называемым обществом. Увидев, что власть нарушила конкордат и перестала заниматься чем-то реальным, сущностным, а значит, и перестала имитировать, что к кому-то прислушивается, – общество сделало симметричный шаг. Оно просто перестало обращаться наверх, частично ушло в быт, а частично – уже в который раз в нашей истории – увлеклось заманчивой перспективой потешить уязвленное тщеславие сбросом страны в новую смуту. Если бы у нас было настоящее общество, то есть некая массовая связанность, которая обычно обозначается этим словом, то, возможно, его поведенческая реакция была бы иной. Но в сегодняшней России трудно назвать обществом все то, что не является властью. Вся эта не-власть просто дрейфует, не будучи при этом как-то более или менее прочно внутренне взаимосвязанной. То есть если наверху не власть, а псевдовласть, то та не-власть, которая внизу, – это не общество, а псевдообщество, у которого утрачивается всякое желание заниматься тем, что по идее должно соответствовать его сущностному интересу, – предъявлять себя в качестве реального политического субъекта. Такое предъявление делается, но опять-таки только как видимость. Не в этом ли кроется сногсшибательная популярность разного рода рассерженных социальных сетей для виртуальных горожан?
Подмены от имени незаменимых
В этом пространстве тотальной имитации экспертному сообществу не оставалось ничего иного, как стать именно хором, начать шаманить, разыгрывать действа в угоду героев и зрителей, производить некие групповые нарративы, фантастичность которых становилась бы веским аргументом в пользу их убедительности. На практике это могло превращаться в каскады смысловых подмен, когда реальные и до скуки катастрофические тенденции и процессы объяснялись на языке бульварных детективов или в лучшем случае в образности братьев Стругацких.
Выдаваемая экспертами аналитическая продукция не то чтобы транслировала нечто неправильное. Она делала в принципе верные заявления, но не так и не с теми акцентами, и полуправда многочисленных ситуационных анализов и стратегических разработок оказывалась в итоге разрушительнее лжи – потому что выглядела эффектно и убедительно. Вместо банальностей об обвальной деиндустриализации предпочитали говорить о лоббизме или о перекройке промышленного потенциала госкорпорациями. Затабуированная тема депопуляции оказывалась вытесненной в медийной среде более вкусными сюжетами об изъянах миграционной политики. Серьезный и вдумчивый анализ потенциала развития российских регионов заменялся рассуждениями о том, чем прямые выборы глав субъектов Федерации лучше или хуже выборов кривых.
Особыми темами стали Кремль и его обитатели, а также в придачу к ним Белый дом, Охотный Ряд, Арбатская, Калужская и Лубянская площади и т.д. Наивно полагать, что в смаковании сплетен, слухов, версий, сливов от различных источников информации что-то качественным образом изменилось с приходом Путина. Просто и в экспертном сообществе, как и повсеместно в среде прикормленных, прошла инвентаризация наличных человеческих ресурсов, балласт был утилизован (и оказался вынужден из восторженных панегиристов превратиться в исступленных критиков режима), а оставшаяся кадровая обойма заговорила на новом птичьем языке – как правило, скучном для массового потребителя медийной продукции. Но для посвященных блеклость и пресность сленга новой экспертной мысли с лихвой компенсировалась откровениями особых представителей экспертной среды – литературных киллеров наподобие Проханова, в текстах которых в открытую говорилось о том, о чем в 90-е утонченный Пелевин писал исключительно между строк.
Постепенно хор стал превращаться в закулисного главного героя, обеспечивающего политическому действу требуемое сочетание убедительности и зрелищности. Сами же новоявленные демиурги сцены, толкователи и прорицатели, сценаристы и режиссеры, спичрайтеры и референты – словом, все те, без усилий которых факт наготы (профессиональной, культурной, имиджевой и др.) короля стал бы заметен не только хору, но и зрителям, – со временем почувствовали собственную незаменимость. Это осознание явилось для экспертного сообщества во многом роковым. Оно привело к двум результатам.
Во-первых, резко упало качество экспертных оценок. Паразитировать на сонливом невнимании псевдовласти стало чем-то само собой разумеющимся. Надо было просто оказаться в обойме – и тогда уже по определению за говорильню, бессодержательную трескотню на горячие темы светили неплохие (а то и очень даже неплохие) дивиденды. Высокооплачиваемое пустословие неизбежно порождало халтуру. Политические мыслители, некогда оригинальные, превращались в заскорузлых и косных штамповщиков аналитического примитива и архаичной прогностики. А псевдовласть и псевдообщество не заморачивались по поводу качества такого информационно-аналитического продукта.
Во-вторых, ощущение вседозволенности, готовности и сверху, и снизу расценивать блуд разума если не как откровение, то уж во всяком случае как в целом сносные интерпретации настоящего и будущего подвигло некоторых экспертов начать чуть ли не в открытую играть на конкурирующих площадках. Особенно заметной эта тенденция стала с конца 2011-го, когда – по всеобщему убеждению – общество проснулось, а власть затрепетала. И предпосылки к такому бегству крыс с тонущего корабля стали заметными уже давно.
Еще в «тучное», как это принято сейчас говорить, восьмилетие обращала на себя внимание странная идеологическая какофония. Сверху раздавались панегирики административной вертикали как воплощение государственнической идеи. А тем временем очень даже встроенные и прикормленные эксперты ратовали за демократические ценности и изо всех сил пытались доказать, что временные отступления от таковых лишь еще сильнее доказывают неизбежность обращения к ним в будущем. И какой-то уж очень многозначительной выглядела модальность таких прорицаний о перспективах демократии в России: мол, сколько бы там ни пыжились федералы-вертикалы, нормальной западной страной мы все равно рано или поздно станем. Так и хочется вслед за известным политиком начала минувшего века задаться вопросом: что это – глупость или измена? Да, конечно, изрядной глупости у наших экспертов хватало и хватает. Но и измена имела место. Измена как латентная, так и сознательная.
Латентная измена – это абсолютное нежелание или неспособность вправить своим пребывающим во власти заказчикам мозги. Убедить их в том, что построить вертикаль на официозной риторике, ничуть не изменившейся с эпохи позднего Ельцина, неспособной ни осудить основополагающие акции власти 90-х (кроме разве что намека на распад СССР как на «крупнейшую геополитическую катастрофу» XX века), ни предложить некую действенную альтернативу прежнему пониманию демократии просто не получится. Да, у власти не было – как и нет до сих пор – другой официальной риторики. Но кто же мешал тем же самым экспертам ее создать? Вескими доводами убедить робкое в вопросах дискурсивных революций руководство страны в необходимости нового политического языка? Если уж служишь – то служи по-настоящему, оберегай патрона, подсказывай ему те угрозы, которые он просто некомпетентен просчитывать. Ан нет – лучше не рисковать, не говорить правителю неудобных вещей. Авось пронесет. Измена? Да, но латентная, примеров которой – великое множество в истории взаимоотношений первых лиц и их советников. Но была и явная измена. Думается, через какое-то время мы узнаем, каким таким чудесным образом, в результате каких трансмутаций из области политической алхимии зеленая лампа могла превратиться в белую ленточку, а «взрослые мальчики» – в митинговых бузотеров.
Жить надо иначе
Так что же делать? Есть ли у нашей экспертной мысли шанс наперекор древнегреческому детерминисту снова войти в воду тех же самых возможностей, какие свалились на нее в начале 90-х? Сможет ли она еще раз, как и двадцать лет назад, прозвучать в нужное время и в нужном месте на фоне истеричной немоты псевдовласти и фатальной анемии псевдообщества? Неужели ей больше не представится возможность опять, как и в начале 90-х, на переломе эпох, свободно заговорить и, к своему удивлению, оказаться услышанной сверху и снизу?
Конечно, не надо тешить себя иллюзиями относительно возможностей, открывшихся перед экспертной мыслью в первые постсоветские годы. Внимали ей тогда очень выборочно, часто она оказывалась разменной картой в междоусобицах разных кремлевских кабинетов. Но нельзя не вспомнить и едва заметные, слабые, то и дело затаптывавшиеся, но снова пробивавшиеся ростки действительного диалога экспертного сообщества с лицами, принимавшими ответственные политические решения. Невозможно забыть и интенсивную интеллектуально-политическую дискуссию о путях развития страны, в которую оказались втянуты достаточно представительные круги, – дискуссию, не прекращавшуюся даже в критические моменты наподобие расстрела Белого дома, капитуляции в Чечне после затратной победы Ельцина на выборах 1996 года, дефолта 98-го. Вклад, внесенный тогда экспертной мыслью в обеспечение хотя бы рамочной стабильности и базового, по фундаментальным витальным вопросам общенационального консенсуса, бесспорен.
Но все это в прошлом. А сегодня наша экспертная мысль точно застыла, замерла, заснула в мороке сервильности, обслуживания дурной конъюнктуры. И нет никакой гарантии, что она сможет начать формулировать конъюнктуру подлинную, нелукавую. Шанс на возрождение, на реабилитацию опозорившейся экспертной мысли, разумеется, есть. И шанс этот, как обычно бывает в аналогичных случаях, требует предельной экзистенциальной мобилизации и воли, достаточной для того, чтобы рискнуть, разом поставить на карту все – сказать правду царю и пойти наперекор толпе. Кстати, о картах. Есть у нас одна национальная черта, так гениально обозначенная пушкинским Германном, – боязнь «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Вот ее-то экспертам и надо вытравить из себя самым решительным образом. Перед ними сегодня довольно жесткая альтернатива. Либо раньше, чем все остальные, оказаться погребенными под напластованиями фантазмов, в великом множестве по заказу порожденных самими хористами на протяжении двух с лишним десятилетий. Либо резко порвать с этим миром, уйти в своего рода экзистенциальную схиму, дабы, оставаясь на своих местах и на занимаемых позициях, вдруг резко превратиться из савлов в павлов.
Экспертному сообществу надо изо всех сил, сжав зубы, а то и кулаки, ежесекундно пытаться жить иначе. А это значит в первую очередь мыслить по-другому и навязывать свой способ мышления как тем, которые вообще неспособны мыслить, так и тем, которые привыкли мыслить, что называется, в облегченном режиме, выдавая компиляцию за стратагему, скороспелый плод необузданной фантазии – за рафинированную аналитику, а топорный пиар – за креативную потестарную имагологию.
Наконец, жить иначе – значит самостоятельно, без подсказок сверху и намеков снизу формулировать действительную, а не мнимую повестку дня. Экспертному сообществу пора проникнуться убеждением, что это – его исключительная прерогатива. Это, как бы выспренно данное утверждение ни звучало, то исключительное право политического мыслителя, которое отличает его от политика-практика – начиная от рядового депутата и заканчивая президентом. Чтобы точно вписываться в тренды развития, надо дистанцироваться от текучки, но вместе с тем никому не позволять превращать в текучку работу над повесткой. Никакая харизма исполнителей не может быть препятствием концептуальному монополизму экспертов.
В словосочетании «интеллектуальная обслуга» уже таится дефектное, перевернутое с ног на голову восприятие. Никто не покушается на полномочия власти, но в высшей степени ошибочно искать в этом тандеме ведущего и ведомого. Лишь подлинно партнерские отношения могут принести пользу обеим сторонам. Пока мы не проникнемся стойким убеждением в том, что альтернативой такому партнерству снова окажутся исключительно имитационные практики, никакой действительной перемены в работе экспертов, даже отрекшихся от паразитирования на псевдовласти и псевдообществе, ждать не придется.
Необходимость самости
Конечно, если бы у нас была не псевдовласть, а власть настоящая, и не псевдообщество, а общество самое что ни на есть подлинное, то и экспертная мысль не выродилась бы в нечто несуразное. Но жить приходится в беспросветной реальности. В этой реальности по одну сторону – не желающее перевоспитываться, упорствующее в своей дремучести (которая у нас бывает парадоксальным образом соединенная с образованностью, и даже высокая, а то и подавно остепененная) как бы общество. А по другую сторону – завороженно замершая в собственной невнятности власть. И при таком раскладе с экспертной мысли – в силу все же присущего ей по определению интеллектуально-волевого начала – особый спрос.
Кто знает, взбрыкни наша экспертная мысль, попробуй она хотя бы в чем-то переродиться, заговори языком юродивого, не боящегося обличать царя-ирода и плевать в толпу, – и, может, такая неожиданная перемена в ее позиционировании всколыхнет этот сонный симбиоз псевдовласти и псевдообщества?
Завтра ситуация может по тем или иным причинам стать более нестабильной – и многие захотят воспользоваться моментом для очередного передела сфер влияния. А когда идет передел, о высоких смыслах – а вопросы стратегии и развития относятся именно к ним, как правило, не задумываются. Проектированием таких смыслов занимаются обычно те, которые приходят потом. Никто сегодня не может с уверенностью предсказать, на чьей стороне тогда окажется перевес, по каким схемам станет выстраиваться Россия, на пользу ли ей окажутся те планы, которые для нее будут написаны. Поэтому именно сейчас как никогда важно растормошить псевдовласть. Ведь даже при тех незначительных возможностях, которыми она сейчас обладает, у нее есть одно очень важное качество – легитимность. При умелом распоряжении этим ресурсом и на нем одном можно сыграть – как Паганини на одной струне.
Гораздо хуже с псевдообществом. Чтобы переделать, перевоспитать, переиначить нечто, претендующее на обладание собственной субъектностью, это самое нечто действительно должно располагать хотя бы какими-то начатками самости. Но этого в нашем псевдообществе нет и в помине. Люди, даже, казалось бы, принадлежащие к одному образовательному, культурному, статусному, профессиональному кластеру, патологически неспособны воспринимать себя в качестве действительной общности. Спорадические всполохи массовой активности последнего времени ровным счетом ничего не значат – они напоминают хорошо знакомый воспитателям детских садов эффект, когда малыши начинают плакать за компанию. Но от этого мало кому взбредет в голову считать этих малышей состоявшимся коллективом.
Тем более важным в этой ситуации оказывается для нынешнего псевдообщества честное и внятное слово. Лишь хор остался силой, способной должным образом собрать мозаику смыслов, необходимых для выхода из того бесперспективного существования, которое влачит наша страна на протяжении последнего времени. И если у хора и на этот раз ничего не получится, если его голоса будут звучать фальшиво и не в унисон с вибрациями эпохи, если самовлюбленность в очередной раз в его сознании перевесит мотивы, которыми он должен руководствоваться, в нашей стране случится действительно настоящая трагедия. И не по Бродскому – ибо вслед за хором погибнут и герой, и наблюдающие за действом зрители.
