Георгий Мирский
Государства, не имеющие правовой легитимности, утверждают себя не иначе как силой оружия.
Трудно вспомнить, чтобы какой-либо другой регион современного мира сразу подвергался такому бедствию. Это уже не назовешь кризисом – это катастрофа. Арабский Восток рассыпается, задыхается и утопает в крови.
Как пишет известный немецкий эксперт Райнер Герман, «арабский мир находится в самом глубоком кризисе со времени монгольского завоевания в XIII веке и разрушения Багдада в июне 1258 года».
Только в трех государствах этого региона есть национальная идентичность, сохраняется целостность, не видно угрозы распада и существует относительный порядок: в Марокко, Тунисе и Египте. В Ливии государства фактически уже нет, Алжир держится только потому, что население еще не оправилось от ужасов недавней внутренней войны, но рано или поздно взрыв там будет неминуемо, все гадают, как долго сможет армия его предотвращать. К востоку от Суэца «нефтяные монархии» (не столько государства, сколько «племена с флагом») удерживаются в стабильном состоянии, пока есть нефть и газ. Сирию, Ирак и Йемен уже нельзя назвать цельными государствами, о мире и стабильности там давно забыли, прогнозы самые мрачные. Иордания и Ливан буквально висят на ниточке, никто не сомневается, что там зреют перемены к худшему.
Все меняется, но только к худшему
Давно уже обозреватели констатировали одно: арабы жаждут перемен. Там, где долгие годы и даже десятилетия правили диктаторы, ситуация была вроде бы вполне терпимой: никто не умирал с голода, почти никого не казнили, допускалась мягкая, благожелательная оппозиция. Но подспудно нарастало недовольство. Два фактора сыграли здесь важнейшую роль: возмущение несправедливым социальным устройством (это было во всех странах) и кризис модели «национального государства» (там, где существует этническая и религиозная мозаика). Если налицо был только первый фактор, государство сохранялось: Египет, Тунис с их однородным арабским и суннитским населением. Исключением стала Ливия, тоже однородная, но лишенная осознания общей исторической судьбы, без которого не может сложиться нация. А там, где к социальному протесту добавлялось то, что на английском языке называется sectarianism (у нас – этнической или конфессиональной неоднородностью), – там уже ничто не могло предотвратить крах государства. Сирия и Ирак гибнут, в Ливане, Иордании и Бахрейне напряженность нарастает.
В стабильных по видимости государствах с авторитарными режимами власть находилась в руках немногочисленных коррумпированных буржуазно-бюрократических элит, опиравшихся на армию, аппарат госбезопасности и СМИ. Исторически они были обречены. Надуманные, фальшивые термины, такие как «оранжевые революции» или «американские проекты», только затемняют суть дела, затрудняют, например, понимание причин так называемой арабская весны. Социальное недовольство росло по ряду причин.
Во-первых, новое поколение уже не желало терпеть то, что готовы были переносить родители, малограмотные и согласные смириться с произволом и социальной поляризацией («лишь бы не было войны»). Развитие новых информационных технологий, особенно Интернета, знакомство с зарубежными идеями способствовали росту бунтарских настроений среди образованной молодежи, а именно она стала мотором революционного движения. «Надоело! Не верим! Не боимся!» – вот что фактически было лозунгом молодых людей, вышедших на улицы городов в Тунисе, Египте, Ливии и Сирии. Недовольство было направлено прежде всего против самой верхушки правящей элиты; семья правителя, бесчестная и вконец обнаглевшая, персонализировала прогнившую систему. А когда «семья» ответила огнем, как в Ливии и Сирии, или хотя бы угрозой огня, как в Египте и Тунисе, события стали развиваться лавинообразно.
Во-вторых, на людей все более удручающе действовала внешнеполитическая ситуация: испарился энтузиазм, исчез арабизм с его восторженными ожиданиями единства, выявились некомпетентность, мелкотравчатость правителей, всем стали известны склоки и раздоры между правящими кругами арабских государств, интриги и заговоры. Только презрение могла вызвать абсолютная неспособность правителей добиться хоть какого-то прорыва на «палестинском фронте», занять четкую реалистическую позицию в отношениях с Израилем.
Все это и породило арабскую весну. Результаты? Пока в выигрыше только Тунис: исламисты проиграли выборы. В Египте мало что изменилось. Главное, сохранилось то, что египтяне называют «глубокое государство», то есть господствующий альянс армии, спецслужб, бюрократии и сросшейся с властью буржуазии. В кресле президента вместо престарелого генерала – молодой маршал.
А вот к востоку от Суэца все поменялось радикально.
Власть конфессиональных групп
Еще недавно говорили: подумать только, почти сто лет прошло, а искусственно созданные арабские государства существуют. Издавна шутили, например, по поводу того, что Трансиорданию (нынешнюю Иорданию) создали Уинстон Черчилль и полковник Лоуренс за коньяком и сигарами с помощью циркуля и линейки.
Действительно, ведь когда рухнула Османская империя, остались «на улице» целые общности, древние, с собственной идентичностью, часто не укладывавшейся в границы новых наспех образованных государств. Раньше, при турках, особых проблем не было: люди идентифицировали себя как «сунниты из Мосула» или «шииты из Басры», «алавиты из Алеппо» и т.д., а верховная власть принадлежала султану, он же был халифом, повелителем всех правоверных мусульман, и никому не было обидно. Если бы сто лет тому назад жителя Средней Азии спросили, кто он такой, в ответ вряд ли прозвучало бы «узбек» или «таджик», скорее «мусульманин из Бухары (Ташкента, Ходжента)». Но когда Лондон и Париж делили между собой бывшие османские земли, то думали лишь о том, кому, например, достанется мосульская нефть. Победила Англия. А судьба курдов никого не волновала. Прежде они жили, как и арабы, под властью турецкого правителя и главы мусульманского мира, а теперь из них сделали подданных арабского короля.
 |
| Сирийской Арабской Республики больше нет. Лицо президента Асада топчут ногами. Фото Reuters |
У арабов в течение многих десятилетий сохранялась унаследованная от османов религиозная терпимость. Сначала была освободительная борьба против британцев и французов, затем движение за арабское единство, попытки двинуться в сторону социализма, военные перевороты, наконец, противостояние Израилю. И только когда все эти судорожные движения оказались безуспешными, наверх вышла проблема идентичности, прежде всего суннитско-шиитские противоречия.
Жители арабских стран никогда не ощущали себя гражданами, только подданными. В арабском языке понятие «гражданин» выражается через слово «муватын» (от «ватан», родина), это скорее «соотечественник». Одно дело быть подданным султана, повелителя правоверных (он турок, но это неважно, ислам не признает национальных, этнических различий, есть только мусульманская «умма», общность). Другое дело – быть подданным президента, избранного большинством; если ты относишься к меньшинству, кто он для тебя? Кстати, ведь не случайно монархи держатся (Иордания, Марокко, Саудовская Аравия, страны Залива), в то время как президенты летят вверх тормашками один за другим.
И вот лояльность жителей стала переноситься с государства к общине, к своей конфессиональной общности. Для суннитов Ирака сирийские сунниты – это свои, а иракские шииты– чужие, если даже не враги. Защиту, покровительство гораздо лучше, надежнее искать у единоверцев, а не у правительства в столице. Центр тяжести – пока только в Ираке и Сирии – переместился с уровня государства на уровень локальной общности, часто даже секты. И люди уже ощущают себя, как и их предки, мосульскими суннитами или алавитами из Алеппо. Разница в том, что в те, прошлые, времена над всеми ними стояла мощная имперская власть, не допускавшая войн между общинами. Это, разумеется, относится не только к арабскому миру; в Британской империи цейлонские сингалы и тамилы, а в СССР армяне и азербайджанцы, грузины и абхазы никогда не могли бы довести свои взаимоотношения до уровня настоящей войны. Распались империи – и появился «матрешкин национализм»: внутри одной освободившейся от имперского господства власти поднималась, требуя независимости, другая.
Особую остроту эта проблема приобрела именно в странах поликонфессиональных. В Египте, если не считать коптов-христиан, все жители – сунниты; то же и в Тунисе. Кровь пролилась и там, но в несравненно меньшем масштабе, чем в Сирии и Ираке. Видимо, можно говорить о национальной идентичности египтян и тунисцев, даже о формировании нации. «Я египтянин» – звучит убедительно. «Я иракец» – нет. Правда, в 1980-х годах иракцы-шииты воевали против своих иранских единоверцев не хуже, чем сунниты. Но там уже действовали тысячелетние недружественные отношения между арабами и персами; патриотизм, государственный национализм оказались сильнее религиозного родства.
Кстати, о войне. Отчетливо видна разница между «правительственными» армиями и ополчениями, образованными на общинной или «сектовой» основе. Армия Башара Асада больше трех лет не может справиться с повстанцами, не имеющими тяжелого вооружения. Иракская армия вообще позорно бежала из Мосула при появлении джихадистов. Хорошо воюют суннитские экстремисты, включая ИГ («Исламское государство»), равно как курды и ливанские шиитские отряды «Хезболлах». И это понятно: они воюют за своих, а не за власть в столице. А солдаты правительственных войск не чувствуют себя гражданами. По большому счету государственные образования оказались несостоятельными.
Суннизм и шиизм... Можно сколько угодно удивляться: подумать только, разногласия о том, кто будет наследником «повелителя правоверных» Мухаммеда, сейчас, спустя чуть ли не 1,5 тыс. лет после него, порождают такое кошмарное кровопролитие. Но тут уже ничего не поделаешь. Вот уж где действительно дело не в религиозных разногласиях или теологических спорах, а в том, что на протяжении всех этих сотен лет у представителей обоих толков ислама накапливалась ненависть друг к другу: дискриминируемое шиитское меньшинство мусульман не простит обид и унижений, а суннитов не заставишь отказаться от внушенного еще в детстве убеждения в том, что шииты – в лучшем случае еретики и отступники, а в худшем – враги ислама. И сейчас ясно, что так называемые sectarian identities никуда не девались, они существовали все время, скрытые и подмороженные, и никакие перемены и революции не смогли устранить или даже ослабить это органическое разделение общества.
Без осознания важности суннитско-шиитского противостояния нельзя сегодня понять, почему бесчинства мракобесов из «Исламского государства» не вызывают особого возмущения среди суннитского населения Ирака и Сирии (а возможно, и немалой части жителей Иордании и Саудовской Аравии). Да, жестокие ребята, но ведь свои. Пленных убивают – а что, шииты этого не делали?
Привлекательность экстремизма
Но для понимания того, почему сейчас молодые мусульмане из 80 с лишним стран нахлынули на территорию ИГ, надо учесть и более общие факторы.
Откуда взялся транснациональный исламистский терроризм?
Факт остается фактом: наиболее безжалостные, массовые акты террора в нашу эпоху совершаются людьми, называющими себя мусульманами. Несерьезно отмахиваться от этого при помощи рассуждений, к которым прибегают некоторые российские служители ислама: «Террористы – это не мусульмане, ислам запрещает террор», и т.п. Почему же, однако, террористы выходят главным образом из среды приверженцев именно ислама, а не любой другой религии?
Гипотеза о том, что главная причина – нищета и террористами становятся обездоленные, голодающие юноши, не нашла себе подтверждения точно так же, как и надежда на то, что экономическое развитие, рост благосостояния ведут к уменьшению радикализма.
В третьей суре Корана Аллах, обращаясь к мусульманам, называет их «лучшей из общин, которые созданы для рода человеческого». Мусульмане привыкли считать себя особой общностью, как бы избранной частью человечества. И справедливость требует, чтобы мусульмане занимали в мире высшее, доминирующее место. А действительность показывает совершенно обратное: в мире властвуют, задают тон другие. Сила, мощь, влияние – не у исламского сообщества, а у Запада.
Вот это и порождает ощущение господствующей в мире несправедливости. Стремление покончить с унижением, возродить достоинство – это первая причина того психологического дискомфорта, который порождает экстремистские настроения в мире ислама. Фундаменталисты (по-арабски салафиты) утверждают, что первопричиной всех бед мусульманского мира был отход от истинного праведного ислама, рабское копирование систем, созданных чуждыми цивилизациями и приведших к порче нравов, упадку традиционных ценностей, коррупции. Зазвучал лозунг «Братьев-мусульман»: «Ислам – вот решение».
Имитация западных образцов жизни, вестернизация объявлены главным злом. Категорически неприемлема светская модель общества. Не годятся ни демократия, ни парламентаризм («законы издал Аллах, как могут люди, пусть избранные в парламент, осмеливаться подменять его в законотворчестве?»). Абсолютно невозможно согласиться с тем, что может существовать, как в христианстве, целая сфера жизни, не подконтрольная религии. «Богу богово, кесарю кесарево» – о такой формуле не может быть и речи. Женщина юридически может быть равноправна, но реально ее роль в обществе не может быть приравнена к роли мужчины.
Приходится констатировать: перед нами фундаментальная разница в системе ценностей.
А если прибавить к этому возмущение, вызванное вооруженными интервенциями Запада, и, что болезненнее всего, непреходящее ощущение унижения от неспособности создать палестинское государство со столицей в Иерусалиме (а ведь это «Аль-Кудс», священный город), то становится понятно, почему идеи радикального исламизма импонируют даже тем арабам, которые не одобряют тактику террора и смертников-шахидов. Люди верят, что надо защищать ислам, находящийся под угрозой.
Правда, и здесь надо видеть пределы возможностей экстремистов. Ведь даже «умеренные исламисты» не смогли прийти к власти ни в Египте, ни в Тунисе, пусть даже на первых свободных выборах и вырвались вперед. Хотя бы в своем отношении к исламистам народ оказался достаточно разумным и способным отличать цивилизацию от варварства. Что же касается конкретно «Исламского государства», то, возможно, надежды приходится возлагать прежде всего на то, что джихадисты – сами себе злейшие враги, их зверства и бесчинства в конце концов оттолкнут от них основную массу населения арабских стран.
Каков же может быть вывод? Впервые за много столетий арабский мир может хотя бы попытаться самостоятельно определить свой путь развития, не считаясь со Стамбулом, Лондоном, Парижем или Вашингтоном. Прошли времена, когда в столицах великих держав решали, кто в какой арабской стране будет править. Сейчас уже и Вашингтон (после Афганистана и особенно Ирака) осознает, насколько горькими могут быть плоды гегемонизма и унилатерализма. Недаром бывший министр обороны США Роберт Гейтс сказал, что любой будущий человек на этой должности, который посоветует президенту послать американские войска в Азию или Африку, должен быть отправлен на обследование к психиатру.
Несколько десятилетий тому назад ключевыми словами в дискурсе на тему о Ближнем Востоке были: на Западе – демократизация, права человека, усвоение универсальных (фактически западных) ценностей, у нас – общедемократическая программа, единый фронт, революционная демократия. Слово «демократия» – и тут и там. Как же все ошибались! Сейчас ключевые слова звучат мрачно и зловеще. А перспективы в отношении «прогрессивного поступательного развития, процветания арабского мира» в условиях мира и безопасности выглядят весьма неблагоприятными.
