Гибридная война

Во многих сегодняшних конфликтах заметную роль играют факторы как бы не военные. Фото Reuters

Ощущение возможной реальности следует ставить выше ощущения реальных возможностей.

Роберт Музиль

Культура, пытаясь воплотить гармонию и взнуздать хаос, способствует просветлению мысли и нормотворчеству, облегчающему экзистенцию. Война обнажает трагизм жизни, погружая в серьезность, риск и ответственность. Диверсанты, переодетые в гражданскую одежду, когда-то считались отбросами войны, теми, кто преступил ее суровые законы, провоцируя к тому же репрессии против населения; их предавали позорной казни. А зазубренный меч во времена Средневековья был основанием для казни на поле боя. Война содержит злой парадокс – это опровержение цивилизации, пена отчаяния, отлив, приоткрывающий людское дно, питаемая человеческими жертвами антиистория… Но одновременно война и сопутствующие ей обстоятельства – могучий стимул технического прогресса. Что же такое развитие военных искусств и модернизация оружия: легитимное зло, доблестный порок или скрипящая ступень эволюции?

Новый статус войны и мира

Понятие «гибридная война» в последнее время широко распространилось, даже стало модным, однако само явление это не столь ново. В основе феномена – трансформация институтов общества индустриального при транзите к постиндустриальному статусу, определяющее качество которого – комплексный, сложный, гибридный характер. Наш опыт – социокультурный, экономический, военно-политический – связан с прошлыми эпохами, сложный мир предполагает смену типа рефлексии, обновление сложившихся институтов и прописей познания–действия.

Гибридные, сетецентрические, нелинейные, ползучие войны, мятежевойны, прокси-войны, дисперсные паравойны с участием обезличенных войск, криптоармий, частных военных и разведывательных корпораций, эскадронов смерти, инсургентов, добровольцев, наемников, комбатантов неопределенного генезиса становятся сегодня горячей темой, но это не означает, что данный феномен не был в свое время замечен и осмыслен. «В условиях начавшейся войны всех против всех следует ожидать возникновения многослойной всепланетарной системы, состоящей из национальных и религиозных, классовых и возрастных структур уничтожения людей. В наше время не применима прежняя классификация войн: мировая, региональная, локальная и вооруженный конфликт. Война теперь другая, для уничтожения противника широко используются непрямые действия, информационное противоборство, участие наряду с регулярными также нерегулярных вооруженных формирований», – писал более полувека назад профессор военных наук, последний начальник штаба Корниловской дивизии Евгений Месснер.

Сложный мир реализует сегодня не только высокие промышленные технологии, но и новые социоконструкты. В ХХ веке цивилизация попыталась реализовать три исторических проекта, менявших сложившиеся формулы:

а) мироустройства – универсализация системы национальных государств;

б) экономики – формирование глобального свободного рынка;

в) безопасности – делегитимация войн в системе международных отношений.

Деконструкция континентальных и морских империй, происходившая в прошлом веке, сопровождалась формированием национальных государств (nation-building), суверенитет в которых переходил к политической нации; корни этого процесса – в особенностях понимания достоинства и прав человека в европейской культуре. Отмена таможенных границ вела к образованию глобального рынка товаров, услуг. Стремление утвердить режим международной безопасности подрывало легитимность войн, что должно было обеспечиваться коллективной волей наций и сопровождаться процессом разоружения и/или ограничения вооружений. Совокупность же всех трех проектов представляла собой модель нового мира, а ее реализация мыслилась апофеозом и концом истории.

Замысел, однако, столкнулся с серьезными препонами: революция масс трансформировала суверенитет нации в управляемый ее частью (партией) авторитарный либо тоталитарный этатизм, деколонизация выявила серьезное различие ценностных ориентиров и глубокую социальную неоднородность глобального сообщества, чреватую инволюцией культур, переселением народов и конфликтом цивилизаций. Рифом же на пути к глобальной безопасности – но и могучим инновационным стимулом – несколько парадоксальным образом оказался ядерный фактор. Парадоксальным, поскольку ядерная угроза стала как раз препоной на пути развязывания мировой горячей войны. Однако наличие ядерного оружия в распоряжении весьма разных субъектов мирового сообщества оказалось в конце концов препятствием для завершения проекта.

Между тем этот ядерный камень преткновения дал толчок к поиску нестандартных решений в сфере безопасности, породив, в частности, феномен холодной войны, а в числе иных инноваций создавал и совершенствовал косвенные.

Холодная война – трансъядерная, то есть ее сценарии учитывали возможность применения ракетно-ядерных вооружений, но строились таким образом, чтобы избежать смертельно опасной ситуации. Наличие «оружия Судного дня» предопределило поиск инновационных прямых и косвенных средств господства. Новый тип силового противостояния носил диверсифицированный характер. Он включал в себя формы силовых, агрессивных действий, реализовав на планете распределенное множество локальных («африканских») войн и ползучих конфликтов. Развивались технологии деструктивных операций и активных мероприятий при формальном неучастии либо ограниченном участии регулярных вооруженных сил с той или другой стороны. Кроме того, отлаживалось манипулирование общественным мнением, множились формы и способы подрывных коррупционных акций и диффамационных схем.

Усложнение пространства военных операций

Вектор трансформации военных операций после Второй мировой войны – история людских трагедий от Корейской войны до коллизий, связанных с генезисом «Исламского государства».

Корейская война включала в себя помимо боевых действий между Севером и Югом прямое, но публично не декларированное столкновение вооруженных сил СССР и США (а позже и неофициальное участие китайских войск). Между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции велась ожесточенная воздушная война с сотнями сбитых самолетов и многочисленными жертвами кадровых военных как с советской, так и с американской стороны. Однако участие в трехлетней корейской кампании было признано в СССР лишь в 60-е годы, а в США эта война имела юридический статус… «полицейской операции».

Следующим полигоном стал Вьетнам, также продемонстрировавший неформализованное участие регулярных вооруженных сил: северовьетнамских на территории Южного Вьетнама и советских «военных советников» на территории Северного. Новацией же стало «наступление Тет» в феврале 1968 года, психологический эффект которого продемонстрировал, что в изменившихся условиях войны могут выигрываться не только за счет прямого силового превосходства. Одновременный самоубийственный удар всеми имевшимися в распоряжении Вьетконга силами стал психологическим шоком не только для американских войск, но – через посредство СМИ – и для всего населения далекой страны.

С течением времени масштаб локальных конфликтов уменьшался, но их общее число росло. Возрастало также их типологическое разнообразие, множились тактические и стратегические новации: в Африке распространялись американо-советские прокси-войны, на Ближнем Востоке новой формой противостояния сделалась интифада, а в наши дни горячие точки планеты – это Донбасс, Сирия, «Исламское государство» (группировка, деятельность которой в России запрещена. - "НГ").

«Исламское государство» – новый феномен, значение которого быстро возрастает. Это уже не разветвленная подпольная организация, наподобие «Аль-Каиды», но распределенное множество самоуправляемых территорий, подчиненных единому центру, эклектичные союзы pro et contra, переселение миллионов, «невидимые бригады», рассредоточенные в различных точках планеты… Это также предчувствие ситуации, чреватой культур-шоком – возможностью уничтожения объектов культурного наследия и цивилизационной памяти, не только на Ближнем Востоке (как в Пальмире или Мосуле), а непосредственно в сердце Европы, в русле стратегии сокрушения духа врага: деструкции национальных, культурных, религиозных символов современной цивилизации.

Корейская война (1950–1953) была непрямым столкновением СССР и США. Северокорейский танк Т-34 советского производства, подбитый войсками США, которые действовали под флагом ООН. Фото 1950 года

Рождается феномен расплывчатых, диффузных войн, то есть происходит радикальная модификация силовых акций и методов боевых действий, смещение культурных и пересечение пространственных границ, слияние субъектов и объектов операций. Множественность версий событий и способов их интерпретации нарушают внятность мировой картины. Конфликт может развиваться по скрытому сценарию параллельно с трансляцией симулякра как мирных, так и брутальных композиций, представляя в неоархаичной упаковке лукавый спектакль эпохи постмодерна.

Гибридная война оказывается подчас своеобразным амортизатором использования регулярных вооруженных сил и боевых средств в полном объеме. Однако тезис этот двусмыслен, а его реализация асимметрична: тут многое зависит от достигнутого тем или иным субъектом уровня сложности, наличия финансовой и когнитивной мускулатуры. Индустриальные и постиндустриальные страны различным образом реализуют идею синтетической войны. Различие наблюдается и в качестве используемых средств, включая новейшие военные технологии (например, рои мини-дронов), и в асимметрии возможностей использования невоенных инструментов. Собственно говоря, имеются как минимум два регистра гибридных операций: доминантно-боевые и доминантно-гражданские; таким образом, у каждой технологической страты своя навигация доминирования, причем возможности более сложного субъекта находятся вне компетенции другого.

Гибридная война сдерживает силы противника, ориентированного на прежние методы военных операций, зажатого низким уровнем экономического и технического развития, узостью интеллектуального кругозора, рамками доступного ему контекста, внешних и внутренних рестрикций. Ее неофициальность, вроде бы расширяя спектр возможностей в одном направлении, подчас существенно ограничивает и затрудняет ему свободу действия в других, снижая, к примеру, эффект от применения собственно военных сил и средств.

Гибкое же использование гражданских средств – экономических, финансовых, информационных, доступных развитому социополитическому организму, – позволяет достигать критических целей иными способами, нежели традиционные формы использования войск или даже прямая угроза их применения.

В сухом остатке постсовременный силовой конфликт – это сумма неопределенных по принадлежности агрессивных акций, расширяющих возможности конвенциональной политики и применяемых для деконструкции нежелательных обстоятельств, подчинения либо уничтожения противника. Важный рубеж – изменение соотношения между собственно боевыми действиями и прочими операциями, актуализация паравоенных механизмов подавления противника, использование гражданских средств господства. Кроме того, ряд функций и задач могут передаваться различным контрагентам на аутсорсинг.

Интеллектуальный императив

Деструктивные новации гибридной войны – следствие транзита мировой ситуации, осознания ее открывшихся особенностей и освоения арсенала возможностей в условиях, когда прежние категории и регуляции утрачивают свою релевантность эпохе.

Сегодня мы наблюдаем трансформацию категории безопасности и коррекцию института войны как процесса массированной индустриальной деструкции. Природа постсовременного конфликта – неформальная, синтетическая, распределенная, дискретная. Для достижения важных, но неприемлемых для оппонентов целей координируются различные действия в широком диапазоне, включая военные компоненты, но используемые преимущественно косвенным образом при сохранении сложившейся оболочки внешних связей.

Постсовременные войны софистицированы - они имеют сложную природу, противник может не объявлять о военных интенциях, интегрируя в многообразных комбинациях не только широкий спектр средств, но и несовпадающие цели различных субъектов. Более того, появляется возможность искушать оппонента мультипликацией прокси-персонажей, смещением горизонтов, смешением намечаемых рубежей. Параллельно растет значение нетривиальных активов, заметно стремление к преадаптации и быстрой координации, управлению графиком событий, подвижному властно-правовому консенсусу, наличию и демонстрации моральной силы.

Это также использование высокотехнологических интеллектуальных систем, радиоэлектронных, кибернетических, информационно-психологических средств, венчурный поиск способов метаполитической агрессии (то есть выходящей за рамки конвенциональной политики) как следствие манипуляций в облачном пространстве между наличным правом и его интерпретациями. И одновременно процесс овладения инструментами, технологиями с высокой результативностью, но доступностью различным, в том числе негосударственным, субъектам, включая гражданских лиц.

Вовлечение невоенных лиц и организаций в процедуры гибридных конфликтов ведет к пересмотру законов войны. Так, сегодня существенно меняется статус средств информации в целом и военкоров в частности. Коррекция включает юридическое переоформление круга законных целей, статуса комбатантов, переосмысление состава привилегированных и непривилегированных страт. К последним начинают относить военных корреспондентов, дистанционных операторов, находящихся на территориях других стран, руководителей операций двойного назначения, etc.

Постсовременная война – отражение переизбытка инициатив, следствие кризиса коммуникации, информационного и технологического взрыва. Калейдоскоп ситуаций меняет методологию управления конфликтами, формулируются инновационные методы анализа и действия: матричный, рефлексивный, точечный, аттрактивный (рефлекторный мультипликатор), синергийный (неклассический оператор). Системы становятся многофакторными, многоаспектными, сверхсложными, управлять ими эффективнее извне, то есть косвенным образом (точнее, комплексно), сочетая прямые и косвенные меры.

При всем том парадоксальная черта постсовременных войн – возврат к особенностям и характеристикам войн позднефеодальной Европы, сопровождавшихся не столько боевой, сколько интенсивной переговорной, закулисной активностью между сторонами (см. опыт самой знаменитой – Столетней войны). Война не доводилась до, казалось бы, логического конца – тотального разгрома противника, «зависала» на продолжительные периоды, не завершаясь явной победой или капитуляцией, и порою могла развоплотиться без четкой фиксации итогов. С другой стороны, постсовременный конфликт отчасти сопоставим с религиозно или идеологически мотивированными конфликтами либо концептуалистикой «тотальной войны» прошлого века.

Усложнение пространства операций в XXI веке властно указывает на императив интеллекта и широкую проблематизацию самой темы. Характер войн оказывается в прямой зависимости от уровня социального развития и типа политической организации, антропологических возможностей, технического совершенства. В условиях трансформации миропорядка и режима глобальной критичности заметно меняется понимание доминирования, инструментов господства, способов проекции силы. Господство реализует себя в управлении: общий контроль над ситуацией и культурная оккупация замещают оккупацию территорий.

Военные интерпретации соперничества трагически обостряют наше чувство реальности: взаимодействие с экстремальными обстоятельствами способствует переосмыслению экзистенциального статуса, провоцирует социальные и технологические инициативы, стимулирует лидерство в прорыве прежнего горизонта. Новая тотальность постсовременного конфликта, обретая недоступный ранее уровень технологического могущества и интеллектуального мастерства, выходит за рамки собственно боевых операций, создавая комплексное социальное пространство перманентного действия. Идея перманентной войны обостряет оскомину перманентной революции, реализуя ее изнанку. На освобождаемых от прежних норм социополитических подмостках тенденция доминирует над фактом, процессуальность над феноменологией, а театр гибридных операций обретает глобальные пропорции.