Почему у российского кризиса нет дна?

Эксперты спорят о том, как от одного состояния экономики перейти к другому. Образ моста напрашивается. Фото Reuters

С началом острой фазы кризиса министр экономического развития Алексей Улюкаев стал снова и снова говорить о том, что экономика в своем падении достигла дна. Например, за период с января 2015 года по январь 2016-го о прохождении низшей точки кризиса он сообщил восемь раз. Однако экономика все равно продолжала спад: по итогам 2015 года ВВП в годовом выражении сократился на 3,7%, а в первом полугодии 2016-го – на 0,9%. Даже если во втором полугодии российский ВВП выйдет из отрицательной зоны, сегодня не видно, за счет чего экономика сможет показывать темпы роста, близкие хотя бы к посткризисным 2010 году (4,3%) и 2011-му (4,3%). Причина тому – исчерпанность драйверов роста, действовавших на протяжении последних полутора десятилетий.

Драйверы роста в нулевые

Динамичный рост нулевых стал прямым результатом экономических реформ 1990-х, в ходе которых были созданы базовые институты рынка – свободные цены, частная собственность и конвертируемая валюта. Уже в первые годы преобразований в ориентированных на рынок отраслях (телекоммуникации, банки, ретейл) начался рост, однако вплоть до конца 1990-х его суммарно «перевешивал» спад среди старых промышленных предприятий, продукция которых не находила спрос в условиях открытой экономики. К 1999 году процесс их выбытия с рынка был в основном закончен, в результате чего начался устойчивый рост ВВП, продолжавшийся до конца 2008 года со среднегодовым темпом в 6,9%.

Характер произошедших в 1990-е годы структурных сдвигов хорошо виден на примере нефтяной отрасли, которая на заре эпохи реформ переживала тяжелый кризис: в 1988–1996 годах добыча нефти в РСФСР/РФ сократилась почти вдвое – с 570 до 301 млн т. Преодолеть этот спад удалось благодаря методам демонополизации и приватизации: в 1993 году на базе активов Миннефтепрома СССР были созданы такие компании, как ЛУКОЙЛ, «Сургутнефтегаз» и ЮКОС, в 1994-м – «Сиданко», «Славнефть», «Онако» и ТНК, а в 1995-м – «Сибнефть». В результате залоговых аукционов середины 1990-х и приватизационных сделок начала 2000-х государство стало контролировать менее 20% нефтедобычи, при этом пришедшие в отрасль частные собственники обеспечили ее ренессанс. В 1999–2004 годах добыча нефти увеличилась в полтора раза (с 305 до 457 млн т); ключевой вклад в этот прирост внесли приватизированные компании – ЮКОС, нарастивший добычу с 44,5 до 85 млн т, а также ЛУКОЙЛ (с 65,3 до 86,2 млн т) и «Сибнефть» (с 16,3 до 34 млн т).

Не менее значимые изменения в пореформенное десятилетие переживала и угольная промышленность. Она, как и нефтяная, в 1990-е годы испытала глубокий производственный спад: за 1988–1998 годы добыча угля снизилась с 425 до 232 млн т. Для преодоления кризиса здесь использовались ровно те же методы – демонополизация и приватизация. Если в 1993 году на долю частных шахт приходилось 5,5% добычи, то в 1998-м – 25,3%, в 2002-м – 74,1%, а в 2007-м – 99,9% (данные агентства «Росинформуголь»). Результатом этого стал взрывной рост добычи, которая по итогам прошлого года достигла 371,7 млн т (данные Росстата), что позволило России впервые за всю историю РСФСР/РФ стать нетто-экспортером угля: в 2015 году за рубеж было поставлено 155,5 млн т (данные Агентства энергетической информации США) – больше экспортировали только Индонезия (467,7 млн т) и Австралия (394,7 млн т).

Так или иначе, реформы 1990-х позволили преодолеть начавшийся еще при социализме спад экономики и вывести ее на траекторию устойчивого роста, средние темпы которого в 1999–2008 годах составляли 6,9%. Его основным драйвером в начале 2000-х стало заполнение пустовавших в 1990-е годы производственных мощностей. Позитивную роль сыграла и налоговая реформа, реализованная во время первого президентского срока Владимира Путина. Внедрение плоской шкалы налога на доходы физических лиц и унификация ставки социальных взносов вкупе с ликвидацией ряда льгот по НДС и отменой налога с продаж привело к ежегодному снижению налоговой нагрузки на экономику на один процентный пункт ВВП в 2001–2006 годах (подсчеты Института Гайдара). С середины нулевых в роли еще одного фактора, способствующего экономическому росту, стали выступать зарубежные займы, которые оказались доступными для российских банков и компаний: за 2004–2008 годы их внешний долг вырос со 186 млрд долл. до 460 млрд (оценка ЦБ). В итоге произошел беспрецедентный рост доходов населения – за 2000–2007 годы на 141,4% (данные Росстата).

Торможение экономики в 2010-е

В кризисном 2009 году Россия оказалась лидером по темпам падения ВВП (7,8%) среди всех стран «большой двадцатки». Благодаря финансовым ресурсам, накопленным в Резервном фонде (к декабрю 2008 года его объем достиг 64 млрд долл.) и в Фонде национального благосостояния (34 млрд долл.), правительству удалось хеджировать социальные последствия кризиса: по итогам 2009 года был зафиксирован прирост реальных доходов населения (плюс 2,3%). Однако высокие темпы экономического роста было уже не возвратить: «отскок» 2010 и 2011 годов, когда темпы прироста ВВП составляли 4,3%, сменился сначала низким ростом (3,4% в 2012 году и 1,3% в 2013-м), а затем – стагнацией (0,5% в 2014-м) и рецессией (минус 3,7% в 2015-м). Основную причину торможения темпов роста и последующей рецессии не стоит искать в санкциях: они стали лишь спусковым крючком кризиса, к которому в реальности привела политика национализации, проводившаяся с середины нулевых.

В последние 10–12 лет под каток деприватизации попали нефтяные мейджоры (ЮКОС, «Сибнефть», ТНК-ВР, «Башнефть»), коммерческие банки (Гута-банк, «Глобэкс», Связьбанк) и инвестиционные компании («Тройка диалог», «КИТ-финанс»), а также некоторые девелоперы («Система-Галс») и металлургические предприятия («ВСПО-Ависма»). Как результат – разрастание госсектора: если в 2004 году на его долю приходилось 35% ВВП (оценка Европейского банка реконструкции и развития), то 10 годами спустя – уже почти 60%: по данным рейтинга «Эксперт-400», в 2014 году из общей выручки компаний первой сотни (37,2 трлн руб.) на долю госкомпаний приходилось 52%, при этом еще 7% – на долю аффилированных с государством компаний («Стройгазмонтаж», «Согаз», «Сибур»).

На практике это означает, что при принятии инвестиционных решений топ-менеджеры крупнейших российских компаний не рискуют собственными деньгами: они распоряжаются либо средствами налогоплательщиков, либо кредитами госбанков, которые поддерживаются в том числе за счет бюджета. Отсюда – сомнительные с точки зрения эффективности, но дорогостоящие проекты, будь то газопровод «Сила Сибири» (55 млрд долл.), инфраструктура для саммита АТЭС во Владивостоке (20 млрд) или зимняя Олимпиада в субтропических Сочи (50 млрд). Вот почему четырехкратное увеличение расходов федерального бюджета на экономику, произошедшее после кризиса-2008 (с 730 млрд руб. в 2007 году до 3,1 трлн руб. в 2014-м), не стало подспорьем экономического роста.

Частные инвестиции эффективнее государственных: предприниматель не станет вкладывать собственные средства в проекты, которые не принесут коммерческий результат. Вот почему полностью частная угольная отрасль, не попавшая в силу ряда причин в нулевые годы под национализацию, даже в кризис демонстрирует устойчивый рост: притом что за январь–август 2016 года промышленное производство выросло лишь на 0,4% в сравнении с аналогичным периодом 2015-го, добыча угля увеличилась на 6,4% (данные Росстата). Вот почему добиться выхода из кризиса можно только путем расширения доли частного сектора в экономике, то есть старыми добрыми методами демонополизации и приватизации.

Новые 1980-е

Однако сегодня трудно всерьез себе представить, что правительство пойдет на дробление и последующую продажу «Газпрома», «Роснефти», РЖД и других «национальных чемпионов». За минувшие полтора десятка лет приближенные к власти эксперты не раз говорили о необходимости новой волны чистой денежной приватизации, которая бы поспособствовала не только структурной перестройке экономики, но и привлечению средств для давно назревшей пенсионной реформы. Однако прожекты экспертов так и оставались на бумаге, в то время как правительство последовательно проводило национализацию, отказываясь при этом от преобразований, планировавшихся еще в начале 2000-х. В этой связи непонятно, почему у разрабатывающейся сейчас программы Кудрина будет иная судьба, нежели у Стратегии-2020 или программы Грефа.

Россию, по всей видимости, в ближайшие годы ожидает повторение сценария 1980-х: тогда, несмотря на очевидную стагнацию советской экономики, руководство СССР не решалось принимать меры, которые бы могли запустить процесс перехода к рынку. В условиях развернувшегося бюджетного кризиса оно пошло на наращивание займов за рубежом для поддержания на плаву социалистической системы: за 1985–1991 годы дефицит союзного бюджета вырос с 1,5% ВВП до 30,9%, тогда как внешний долг – с 28,5 млрд долл. до 84 млрд (оценки Всемирного банка и Института Гайдара). От коллапса советскую экономику это не спасло, но зато полностью расстроило государственные финансы. И лишь тогда, когда казна стала абсолютно пуста, радикальные реформы оказались возможны.

Если учесть результаты только что прошедших думских выборов, то логика развития позднего СССР, по всей видимости, будет присуща и современной России. Реальных преобразований не последует до тех пор, пока в Резервном фонде и ФНБ еще будут оставаться средства. А значит, экономику будут ждать долгие годы мучительной стагнации.