Под властью холодильника

Фото с сайта Pixabay.com

Этот тернистый «Российский путь» – так называется книга, изданная в Петербурге, – раскинули перед нами Дмитрий Травин, Владимир Гельман и Андрей Заостровцев, сотрудники Центра модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Три товарища с большим знанием дела разобрали прорывы и провалы российской модернизации, пусть даже и не вполне понятно, что она такое. С исторической точки зрения модернизация есть осовременивание, уподобление наиболее могущественным международным игрокам, то есть в иные периоды даже и теократиям, тогда как социально-философская точка зрения видит в модернизации рост рациональности – штуки тоже очень неясной. Если это стремление достичь цели наиболее экономными и надежными средствами, то рационален и альпинист, обдумывающий покорение смертельно опасной вершины; рационален и бандит, планирующий ограбление банка; рационален и монах, умерщвляющий плоть ради обретения царства небесного. Если же критерии рациональности заимствовать в точных науках, ставящих наблюдение и измерение выше всевозможных фантазий, то никакое общество не может существовать без иррациональной веры в объекты, существующие лишь в человеческом воображении, – справедливость, правосудие, национальные интересы... Вот и сама рациональность из того же ряда. Равно как иррациональность.

Заостровцев, правда, приводит весьма откровенное определение иррациональности американского экономиста Брайана Каплана как расхождение с мнениями экспертного сообщества. Иными словами, экспертное сообщество назначает себя верховным экспертом: рационально то, что оно назовет рациональным. А поскольку мнения этого сообщества тоже весьма заметно меняются от эксперта к эксперту, от страны к стране и от эпохи к эпохе, то вместе с ними меняются и представления о рациональности. Заостровцев же предпочитает представить борьбу рационального начала с иррациональным как борьбу холодильника с телевизором. Если человек предпочитает хуже питаться, но пребывать в гармонии с государством, он действует иррационально. Такое понимание рациональности ставит физические ощущения выше психологических переживаний, этого типа рациональность свойственна разве что тяжелым ментальным инвалидам. Для всех же прочих ощущение единства с чем-то могучим, долговечным, мудрым и красивым является одним из важнейших источников экзистенциальной защиты, без которой невозможно человеческое счастье. И если одни обретают эту защиту в единении с собственным государством, а другие – с чужим или с какой-то избранной, чаще всего воображаемой социальной группой, то и те и другие в равной степени демонстрирует вечную истину: не холодильником единым жив человек.

То российское bad governance (недостойное правление), о котором пишет Владимир Гельман, и есть торжество холодильничной рациональности: разумеется, сильным выгодно объединяться друг с другом против слабых, слабым же выгодно приспосабливаться к сильным, а не поднимать бунт, успех которого весьма сомнителен, а выигрыш будет поделен поровну меж рисковавшими и отсидевшимися в сторонке. При этом внешние и внутренние вызовы весьма часто лишь укрепляют «недостойные» режимы, ибо их конкуренты, вольно или невольно покушающиеся на экзистенциальную защиту масс, очень часто и, увы, не без оснований воспринимаются как ничуть не более «достойные».

Авторы «Российского пути» вполне свободны от социального расизма, приписывающего наше bad governance какой-то особенной российской ментальности. Уж сколько было понаписано и понаговорено высокоумностей о врожденной трусости и подлости евреев: ну как же, его величество естественный отбор! Во время бесчисленных погромов погибали самые смелые и гордые, поэтому все нынешние евреи – потомки трусов и приспособленцев, равно как нынешние русские – потомки вертухаев и стукачей.

Лакейское преклонение перед успехом всегда приписывает удачнику все мыслимые добродетели, а неудачнику – все мыслимые пороки. Когда-то путешественники по Корее задавались вопросом: как так получилось, что трезвый смышленый народ оказался в такой нищете? И давали высоконаучный ответ: причина исторической неудачи – конфуцианство, оно подчинило младших старшим, оно приучило довольствоваться малым. Когда же глубокие умы задумались о культурных истоках корейского чуда, ответ оказался тем же: причина исторического успеха – конфуцианство, оно приучило подчиняться старшим, довольствоваться малым.

Но в чем трудно сомневаться, корейское чудо было бы невозможно без генерала Пак Чонхи, отказавшегося служить личному холодильнику и сумевшего заставить богатых не транжирить, а развивать производство, бедных же – не бузить, а работать. Генерал не побоялся нажить могущественных врагов и в конце концов пал жертвой отнюдь не первого покушения. Рационально ли было его поведение с точки зрения холодильника? Холодильник не может вывести из тупика рациональности, поскольку именно он-то и загнал ситуацию в тупик. Возможен лишь выход, требующий определенного самопожертвования, то есть выход романтический. Рациональность не может быть целью самой себе, но лишь средством достижения какой-то иной – иррациональной – цели. Поэтому и либеральная экономика не может быть самоцелью, а может возникнуть лишь как средство достижения какой-то иной, более сверхчеловеческой цели.

Дмитрий Травин исследует взаимодействие «пяти И»: идей, интересов, исторического пути, институтов и иллюзий, и то, что он так много внимания уделяет иллюзиям, можно считать чем-то новаторским для либерального экономиста: «Если вознесшиеся на сталинских социальных лифтах горожане (особенно начальники – представители партийно-государственной номенклатуры) являлись опорой сталинизма исходя из собственных интересов, то сельские жители и прочие горожане должны были иметь иные стимулы – иррациональные».

Так можно ли назвать иррациональными какие-либо верования, без которых психологическая адаптация оказывается невозможной? Не очень даже понятно, на каком основании пятая глава книги названа «Общественные иллюзии и реалии общественной жизни», а первая –  «Ключевые идеи российских реформ», – все эти идеи либо сами являются, либо базируются на таких же точно иллюзиях и грезах, разве что более умело замаскированных под реалии. С «ортодоксально-коммунистическими» и «национально-патриотическими», «имперскими» грезами все ясно, но вот что пишет Травин о вроде бы трезвых и прагматичных с высоты холодильника «рыночно-капиталистических идеях» семидесятников.

«Отдельные западные товары, проникавшие в СССР из-за железного занавеса, поражали юных семидесятников многими своими потребительскими качествами: удобством, необычностью, яркостью. Они представлялись как бы осколком иного, более светлого и приятного мира. Джинсы, жевательная резинка, виниловые пластинки и даже такие мелочи, как фигурная бутылочка кока-колы «с талией» или яркие конфетные обертки, формировали симпатии к капитализму, где всего этого много».

Такой вот трезвый взгляд на вещи. Особенно через киноэкран.

«Дело в том, что именно в 1970-е годы на советский экран вышло много зарубежных кинолент. Такого рода развлечения не пресекались советской пропагандой, и семидесятники практически все выросли на французских и американских художественных фильмах. К 1970-м годам неореализм  практически сошел с экранов, и новое поколение получало яркую высококачественную картинку, изображающую Францию или США только с привлекательных сторон, почти без недостатков. Если итальянский неореализм 1950–1960-х годов делал акцент на трудностях жизни простого человека в капиталистическом мире, то американский и французский кинематограф 1970–1980-х годов, наоборот, редко заглядывал камерой в те районы, где проживали бедняки, негры, мигранты».

И мы должны считать рациональными идеи, выросшие на киносказке?

«Семидесятники поначалу пребывали на вторых ролях, уступая доминирующие посты в политике, экономике, журналистике и культуре своим отцам и старшим товарищам. Лишь к 1990-м и особенно к нулевым годам на первый план в России вышло поколение, никогда не желавшее никакой социалистической альтернативы и стремившееся в максимально возможной степени к построению общества массового потребления и широких возможностей. Это поколение было в значительно большей степени увлечено соблазном иметь множество товаров, чем соблазном иметь справедливое общество».

Это и было торжеством условного холодильника, при его-то недостойном правлении мы и живем. И рассчитывать на то, что он же и способен нас высвободить из его же собственных когтей, до крайности наивно. Так называемый трезвый взгляд, он, может быть, и есть самый нетрезвый, ибо он совсем уж не желает считаться с реальностью – с природой человека фантазирующего, решительно не способного жить без утешительных и воодушевляющих сказок, при полном материальном благополучии начинающего чахнуть от эстетического авитаминоза.

Надежда могла бы быть на новую версию либерализма – не потребительского, поклоняющегося холодильнику, а романтического, готового рисковать благополучием ради красоты. Но либерально-романтическая партия, похоже, никому даже и не грезится.