Юридическая стереометрия

Фото неизвестного автора (газета «Дуэль»)

100-летие разгона Учредительного собрания в январе 2018 года, которым завершился государственный переворот 1917–1918 годов, стало поводом для осмысления способности общества (и не только в России) реализовать эволюционный – без массового насилия – переход от одного типа государственного устройства к другому. Или даже просто замену одних политических персонажей, стоящих на вершине власти, другими. Мировая история богата и теми, и другими сценариями. Выявлены ли закономерности? Систематизированы ли социальные, политические, правовые предпосылки, которые обусловливают форму перехода власти из одних рук в другие – бархатную или трагедийную? Каковы место, роль и возможности в этих процессах легитимных органов власти, политических партий, стихийной энергии масс, вооруженных сил, правоохранительных органов, судебной системы? Многие вопросы остаются пока без честного ответа.

Новый повод еще раз задуматься над этими вопросами – 25-летие кризиса сентября–октября 1993 года. Сразу возникает вопрос: правильно ли квалифицировать эти события как государственный переворот? Я согласен с мнением председателя Конституционного суда России Валерия Зорькина на этот счет: да, произошел государственный переворот в государственно-правовом смысле – парламентская республика стала президентской (при всей условности этих определений). В борьбе за реальную власть в поистине смертельном клинче сошлись две ее ветви – исполнительная и законодательная.

Хочу обратить внимание на юридический аспект тех событий. Еще раз перечитал документы того периода (Конституционной комиссии, Конституционного суда, указ президента № 1400 и др.), они просто излучают энергию конфронтации, дышат решимостью продемонстрировать свой приоритет, свою силу, даже готовность начать гражданское противостояние. А ведь, строго говоря, это противостояние – даже в вооруженной форме – уже началось, просто оно, как и в августе 1991 года, не вышло за пределы Москвы. Подавляющее военное превосходство одной из сторон, отсутствие у народа понимания происходящего, нежелание проливать свою кровь в споре олигархов с карьеристами остановили разрастание трагедии. России тогда повезло, что не набрала достаточную силу какая-нибудь по-настоящему народная политическая партия (например, ЛДПР), которая на фоне экономической разрухи и вопиющей несправедливости повела бы отчаявшихся людей на баррикады.

Анализируя те события, можно сделать по меньшей мере три вывода. Первый. Этика реального властвования в современной России (которую после 1991 года можно называть Новой Россией – нужна же историческая периодизация) делает политические компромиссы маловероятными. Дело в том, что сама по себе политическая власть у нас в стране предоставляет человеку возможность существенно повысить свой социальный статус (в том числе, а может быть, прежде всего материальный), получить на законном основании индульгенцию в случае конфликта с законом, удовлетворить свои властные амбиции в масштабах, далеко выходящих за рамки формально-должностного статуса.

К сожалению, обладание политической властью у нас пока еще предоставляет человеку очень много благ. Поэтому отказ от занимаемого положения во властной иерархии, согласие на компромисс с оппозиционными партиями, политическим лидером, с иной ветвью власти – дело почти нереальное. Наоборот, принято держаться за власть до последней возможности, чего бы это ни стоило, в том числе в правовой сфере, – издавать удобные законы, трактовать в свою пользу уже существующее законодательство. Да мало ли что еще позволяет властвование! На мой взгляд, это зачастую является доминирующим качеством обладателя политической власти. К этому следует добавить еще одно обстоятельство: участвуя в борьбе за власть, иные политики зачастую совершают поступки, предусмотренные не только законодательством о выборах, но и Уголовным кодексом, тогда сохранение власти становится поистине вопросом жизни и смерти.

Второе. Привлечение армии и тяжелой артиллерии в качестве аргумента в политической борьбе после 1968 года в более или менее крупных государствах – явление редчайшее. Стрельбу из танков по парламенту в Москве по масштабам и резонансу можно сравнить разве что со штурмом президентского дворца в столице Чили.

Есть такое старинное выражение «Когда говорят пушки, музы молчат». Думаю, замолкают не только музы. Замолкают и юристы. Осенью 1993 года направление развития государственности, как часто бывало в истории, указали стволы танковых пушек, а не правовые акты высших органов власти. Важно, кто руководит наводчиком, а не армией высококвалифицированных юристов. Границы государств часто чертятся не чернилами, а кровью побежденных – и не перьями, а штыками победителей.

Действия Конституционного суда в том конфликте ветвей власти, думаю, являются замечательным исключением – единственным в истории Новой России примером такого масштаба судейского и гражданского мужества. Хотя Валерий Зорькин назвал те годы самыми мрачными в своей биографии.

Впрочем, кто знает, удалось ли бы победившему Верховному Совету своими апелляциями к принципам демократии, законности, призывами к правопослушанию остановить новую гражданскую войну? Жесткая позиция президента хоть и затормозила процесс формирования правового государства с реальными демократическими институтами, но все же спасла общество сначала от гражданского массового противостояния, а в последующем – от распада государства.

На мой взгляд, осенью 1993 года произошло резкое взросление российского государствоведения. Романтизм взглядов, оценок и прогнозов, присущий российским правоведам в первые годы после Беловежского переворота (а до этого было еще и покушение на переворот в августе 1991 года!), во многом рассеялся.

Теперь не вызывает сомнения, что предстоят десятилетия кропотливой работы по ликвидации правовой безграмотности, неверия в справедливость закона и власти, постепенного формирования гражданского общества, которое способно разумно, а не самоубийственно распорядиться плодами демократии. Мы все остаемся одним народом беспрецедентно колоссального государства. Мельница истории, о которой говорил социалист Георгий Плеханов, еще не намолола ту муку, из которой можно испечь в России пирог социального правового государства.

Другая крайность политико-правовой действительности – конформизм юриспруденции и как науки, и как социальной практики. Наполеону приписывают слова: «Дайте мне власть, найдутся историки, философы и юристы, которые всегда оправдают ее». Во многом это о России. Например, государственные структуры чрезмерно боязливо относятся к публичным выступлениям оппозиционных политиков-юристов, которые вносят в повестку дня требования о реформировании судебной системы. Зачастую они закрывают глаза на очевидные перекосы судебных постановлений в сторону государственных интересов, тем самым поощряя лояльность судебного сообщества. Это отчетливо проявилось и во время кризиса 1993 года, и после него.

Третье. Тот кризис называют конституционным. И это справедливо. Однако вот какой аспект требует, на мой взгляд, дополнительного осмысления. В последние годы постепенно становится обычным делом, когда из одного и того же текста закона, из формулировки конкретной нормы заинтересованные в том лица извлекают взаимоисключающий, аннигилирующий смысл. Как такое может быть? Это относится и к обычным актам законодательства (как часто адвокаты видят, что и истец, и ответчик, а затем и суд, обосновывая свои абсолютно несовместимые позиции, апеллируют к одной и той же норме!), и конституционным. Вот и в 1993 году противостоящие в конфликте стороны апеллировали к тексту Конституции, осеняли свои действия ее защитой.

В процессуальных документах Конституционного суда часто встречается устойчивый оборот: «Выявленный судом конституционный смысл данной нормы». Кто же так сформулировал эту норму, что потребовалось вмешательство высшей судебной инстанции, чтобы понять, что имел в виду законодатель? И не превратится ли КС в такой ситуации в полноценный законодательный орган?

Думаю, есть основания полагать, что причиной конституционного кризиса стал кризис конституционного права. Как правовед, как практикующий адвокат понимаю всю тяжесть и дискуссионность этого тезиса.

Но, с другой стороны, представьте такую ситуацию в других науках. Было бы что-то иррациональное в предоставлении возможности геометрам интерпретировать одну и ту же геометрическую фигуру одновременно и как шар, и как пирамиду. А потом придут математики еще более высокой квалификации и скажут: «Это и не шар, и не пирамида, а тетраэдр. И то если смотреть на него снаружи. А для тех, кто внутри – это конус. Да и вообще все зависит от исторического момента». А ведь государственные законы не стереометрия, это судьбы миллионов людей.