Евразийство: шанс или тупик?

Князь Николай Трубецкой – один из основателей евразийства. Фото 1927 года. Архив Венского университета

По мнению политолога, «в евразийской идее есть ряд преимуществ». Прежде всего стремление стать независимым евразийским полюсом мировой политики соответствует исторической роли России. Далее, экономическая система нынешней России, в которой доминируют госкорпорации, в большой степени соответствует евразийскому экономическому идеалу, которым является «не рыночная экономика западного типа, но государственно регулируемая, с допущением частной инициативы в сельском хозяйстве и мелкой промышленности». Кроме того, присущий евразийскому миросозерцанию этатизм, полагает автор, вполне вписывается в российские традиции, ведь в нашей стране все прорывные реформы проводились «при помощи государства, которое играло самую активную роль в экономике».

Разумеется, трудно отрицать важность участия России в интеграционных процессах на постсоветском пространстве (прежде всего в рамках Евразийского экономического союза). Но при этом возникает вопрос: может ли евразийство лечь в основу национальной идеи России и российской идентичности? Эта проблема, на наш взгляд, нуждается в самом серьезном обсуждении.

Для ответа на поставленный вопрос потребуется краткий экскурс в историю этого политико-философского течения. Как определенная система воззрений евразийство начало складываться в среде русской эмиграции в 20-е годы XX века. У истоков евразийства стояли такие видные деятели русского зарубежья, как лингвист князь Николай Трубецкой, философ и богослов Лев Карсавин, правовед Николай Алексеев, литературовед Дмитрий Святополк-Мирский, географ и экономист Петр Савицкий, музыковед Петр Сувчинский. В те годы в ряде европейских столиц (Париже, Берлине, Праге) издавались газеты и журналы евразийского направления.

Евразийская идеология формировалась под сильным влиянием концепции русского философа Николая Данилевского о «культурно-исторических типах» (иными словами, локальных цивилизациях) и извечном противостоянии славянского и романо-германского миров. В основе евразийского учения лежали представление о грядущем «закате Европы», отрицание европоцентризма и вера в самобытный исторический путь России. Евразийцы утверждали, что Россия не является европейской страной, она есть Евразия – особый культурно-географический мир. Судьбы этого мира вершатся отдельно от жизни стран к западу от нее (Европа), а также к югу и востоку (Азия), хотя тяготеет Россия скорее к Азии. Поэтому Россия не должна идти по европейскому пути развития, у нее свой особый путь и особое предназначение.

Более того, романо-германский мир евразийцы рассматривали как злейшего врага России-Евразии. Выступая против отождествления западноевропейской культуры с общечеловеческой, они призывали «безжалостно свергнуть и растоптать кумиры заимствованных с Запада общественных идеалов и предрассудков». Евразийцы разделяли характерное для славянофильской мысли убеждение, что западный мир находится в состоянии упадка и гниения, а на смену ему идет мир российский, хотя в отличие от славянофилов утверждали миссию не столько славянского мира, сколько евразийского.

Русский народ, полагали евразийцы, нельзя сводить к славянскому этносу: с их точки зрения, он включает в себя «туранский» – тюркский – элемент. (В своей статье Александр Лукин вполне справедливо называет эту концепцию мифологической.) Монголо-татарское иго, по мнению евразийцев, было благом для России, поскольку именно от монголов русские переняли государственную идеологию и способность к объединению континента в единое государственное целое. Отношение евразийцев к Октябрьской революции 1917 года было двойственным. С одной стороны, они расценивали ее как катастрофу, с другой же – видели в ней и положительные черты, ведь революция прервала гибельный, с их точки зрения, процесс европеизации России и положила начало ее «поворота к Востоку» (в этой связи стоит отметить, что первым манифестом евразийства был сборник статей «Исход к Востоку», вышедший в Софии в 1921 году). В советской России, несмотря на ее официальную марксистскую идеологию, по словам Николая Трубецкого, проступает наружу «Россия подлинная, Россия историческая, древняя, не выдуманная славянская или варяжско-славянская, а настоящая русско-туранская Россия-Евразия, преемница великого наследия Чингисхана… Словно по всей России опять, как семьсот лет тому назад, запахло жженым кизяком, конским потом, верблюжьей шерстью – туранским кочевьем. И встает над Россией тень великого Чингисхана – объединителя Евразии».

Важно также отметить, что евразийству были присущи органические представления об обществе и государстве, а также сильные антиперсоналистические, антилиберальные и этатистские тенденции. Так, евразийцы признавали реальность коллективных, «соборных», «симфонических» личностей, в частности Евразия была для них не только особым культурно-географическим миром, но и своеобразной «симфонической личностью».

Евразийцы полагали, что в силу своих цивилизационно-культурных особенностей и геополитической судьбы Россия не может стать либеральной парламентской демократией, ей предначертан путь идеократической государственности. Идеократия, по мысли евразийцев, представляет собой такой социально-политический строй, при котором правящий слой формируется не путем периодических выборов, но «отбирается по признаку преданности одной общей идее-правительнице» (Николай Трубецкой). Власть при идеократии должна принадлежать организованной, сплоченной и строго дисциплинированной группе, которая будет объединена в единственную государственно-политическую организацию – монопольно правящую партию «со своей символикой и своей мистикой».

Идеократическое государство – в отличие от либерального – имеет свою идеологию и в силу этого непременно должно само активно организовывать все стороны жизни и руководить ими. Оно будет регулировать не только экономику, но и культуру, потому неизбежно будет «до известной степени социалистическим». В этом государстве должны будут исчезнуть «последние остатки индивидуализма», а человек будет сознавать себя выполняющей определенную функцию частью органического целого. Из сказанного нетрудно понять, почему Трубецкой злейшими противниками идеократии считал либерализм и демократию. Несовершенное воплощение идеократии евразийцы видели в коммунизме и итальянском фашизме, евразийство же, полагали они, станет подлинной идеократией, причем «идеей-правительницей» в евразийском государстве будет, по словам Трубецкого, «благо совокупности народов, населяющих данный автаркический особый мир».

Экономические воззрения евразийцев также были в значительной степени этатистскими, они склонялись к «плановой государственно-частной системе хозяйства» и выступали за экономическую автаркию. Отстаивавшаяся ими модель действительно по ряду параметров напоминает экономическую систему нынешней России.

Критики евразийства именовали его «синтезом славянофильства и большевизма». Да и сами евразийцы не отрицали своего идейного родства ни с большевиками, ни с итальянскими фашистами. Интересно отметить, что еще в 1924 году философ-эмигрант Федор Степун провел аналогию между евразийством и фашизмом. Обоим этим мировоззрениям, по словам мыслителя, были присущи такие черты, как «страстный империалистический национализм», элитаризм, идея замены всенародного представительства представительством профессиональных групп, неприятие формально-правовых отношений между властью и народом, а также «отрицание настоящего и вчерашнего дня во славу будущего, представляемого в образе давно прошедшего».

Даже сталинская экономическая система вызывала у евразийцев определенные симпатии. Создание в СССР централизованной плановой экономики в годы первой пятилетки, полагал Петр Савицкий, означает конец российского подражания Западу. По его мнению, коммунисты, создавая в Советском Союзе самобытную автаркическую экономику, «делают евразийское дело». «Положительную цель пятилетки, – писал он, – с максимальной точностью можно определить как строительство особого мира России-Евразии». И весьма показательно, что в дальнейшем левое крыло евразийцев (группировавшееся вокруг издававшейся во Франции газеты «Евразия») эволюционировало к национал-большевизму, а некоторые из них даже увидели в сталинском СССР воплощение евразийских идеалов.

Уже вскоре после их появления на свет евразийские теории были подвергнуты критике рядом выдающихся философов русского зарубежья. Так, Николай Бердяев не принимал радикальное антизападничество евразийцев, их враждебность к «романо-германскому» миру и его культуре. «Отношение евразийцев к Западной Европе превратно и ложно, и подобное отношение заслуживает наименования азиатства, а не евразийства», – писал Бердяев. Он отвергал евразийскую идею о том, что Россия должна быть замкнутым миром, отгороженным от Европы, поскольку такая установка противоречит русской всечеловечности и всемирности. Бердяев критиковал и выдвинутую евразийцами «туранско-татарскую» концепцию русской истории, полагая, что они подменяют русскую идею идеей туранской. Между тем, утверждал философ, «все будущее русского народа зависит от того, удастся ли победить в нем нехристианский Восток, стихию татарскую, стереть с лица русского народа монгольские черты Ленина, которые были и в старой России».

Федор Степун отвергал не только политические установки евразийцев. Он критиковал также их «туранскую» мифологию, подчеркивая, что Россия – не Азия и не Евразия, а своеобразная Восточная Европа. Философ солидаризовался с выводом немецкого историка Отто Гётча, утверждавшего, что «по своим корням и по своему изначальному развитию Россия, сумевшая преодолеть и ассимилировать разные племена, представляет собою младшую сестру индогерманской семьи европейских народов».

В конце 90-х годов прошлого века, когда евразийские идеи в России стали приобретать некоторую популярность, Александр Солженицын в книге «Россия в обвале» отметил, что евразийство – это «упадок мужества, упадок веры в силы русского народа; у других – прикрытая форма желательного им восстановления СССР. Но это – отказ от русского культурного своеобразия, от тысячелетия за нашей спиной, – он повлечет к утоплению редеющего русского народа в бурно растущем мусульманском большинстве». А православный философ Виктор Аксючиц критикует евразийцев и неоевразийцев за то, что они не ощущают в России реального исторического субъекта – русского народа-государствообразователя и не воспринимают православие в качестве стержня русской культуры и истории. По мнению Аксючица, «евразийские концепции сегодня используются в основном теми, кто стремится легализовать превращение русской государственности – России в многонациональную, а по сути, тюркскую государственность – Евразию».

Суммируя сказанное, попытаемся выделить те идеи евразийцев, которые представляются нам совершенно ошибочными и неприемлемыми.

Во-первых, это «туранская» концепция русской истории, позитивное отношение к монголо-татарскому игу и тому наследию, которое оно оставило в сфере русской государственности и культуры. Евразийцы упустили из виду, что именно монголы уничтожили на Руси демократические вечевые начала (к середине XIV века вече было практически ликвидировано во всех русских землях, за исключением Новгорода и Пскова) и отрезали Россию от Европы и протекавших в европейской культуре процессов. Татарское иго оказало негативное влияние на русскую государственность, способствуя ее эволюции по направлению к деспотизму. Историк Сергей Пушкарев полагал также, что татарское владычество, необходимость кланяться чуждой власти или гнуться и хитрить перед ней оказали вредное влияние на моральный характер русского человека.

Во-вторых, это радикальное антизападничество, объяснение темных сторон русской истории «европеизацией». Но ведь, как отмечал еще русский философ Владимир Соловьев, «чрез европейское просвещение русский ум раскрылся для таких понятий, как человеческое достоинство, права личности, свобода совести и т. д., без которых невозможно достойное существование, истинное совершенствование». Эти ценности отнюдь не являются «атлантистскими», как их аттестуют некоторые неоевразийцы, но вытекают из признания достоинства человека, его безусловных и неотчуждаемых прав.

В-третьих, это органическое понимание общества и антиперсонализм, ведущий к отрицанию самоценности каждой человеческой личности. Из них вытекают непонимание ценности индивидуальной свободы и ее формально-правовых гарантий, неприятие представительной демократии и политического плюрализма, симпатии к тоталитарным режимам, этатизм, вера в то, что наилучшей формой правления в России является «идеократия». Этатизм распространяется также и на сферу экономики, где признается желательной автаркия и «плановая государственно-частная система хозяйства» с большим государственно-капиталистическим сектором.

Но ведь и идеократическая государственность с монопольно правящей партией, и гипертрофированный этатизм, и автаркия, и железный занавес, и пафос служения коллективу – все это в отечественной истории уже было и, как известно, ни к чему хорошему не привело. Таким образом, евразийство не может стать ни проектом обустройства нашей страны, ни основой национальной идеи и российской идентичности – независимо от того, куда направлен в данный момент внешнеполитический вектор российского руководства.

Формирование новой российской идентичности, по нашему мнению, должно опираться совсем на другие традиции – не на ордынско-авторитарные, а на вечевые, земские, демократические. Обретение российским обществом новой самоидентификации, в рамках которой либерально-демократические ценности будут находиться в гармонии с национал-консервативными, создаст более благоприятные условия и для участия нашей страны в интеграционных проектах в Евразии. Можно вполне согласиться с мыслью Виктора Аксючица, что «плодотворные «сообщества» и «союзы» доступны только тем народам и государствам, которые обрели свою историческую идентичность».