Роман Трунов
В 1924 году Коминтерн стал глобальным проектом на базе левой идеологии, отношение к нему у советского и российского руководства менялось в зависимости от внешней и внутренней обстановки. Фото © РИА Новости
Сто лет назад – с 17 июня по 8 июля 1924 года – в Москве заседал V конгресс Коммунистического интернационала. Перед участниками съезда стояла нелегкая задача – пересмотреть тактику и стратегию Коминтерна, чтобы приблизить наступление «мировой революции». Этого настоятельно требовала неблагоприятная международная обстановка и тяжелые поражения коммунистических партий в Болгарии и Германии. Кроме того, была одна сугубо субъективная, но очень весомая причина – недавняя смерть Владимира Ленина.
Прелюдия к иллюзии «мировой революции»
В тот исторический момент большевистские руководители самозабвенно боролись за наследие «вождя мирового пролетариата». Однако это не мешало им видеть окружающую политическую реальность во всем ее многообразии. Сентябрьское восстание в Болгарии в 1923 году и гамбургское восстание в октябре того же года, подавленные тамошними властями, привели лидеров большевиков и Коминтерна к мысли, что капитализм вступил в полосу «частичной экономической и политической стабилизации». Пролетарские вожди также полагали, что «коммунистические партии не были достаточно подготовлены и не сумели в назревшей революционной обстановке повести решительную борьбу за массы, что в их рядах еще были сильны социал-демократические пережитки». В результате последовал ошибочный вывод об отсутствии существенной разницы между социал-демократией и фашизмом, что нанесло удар по ленинской «тактике единого фронта», подразумевавшей ситуативный альянс всех рабочих партий.
Возникла идея «большевизации» национальных коммунистических партий. Впрочем, на словах из русского большевизма предлагалось взять только все «международное» и «общезначимое», а не слепо перенимать политические технологии большевиков-ленинцев. Всем секциям, как тогда назывались компартии, входившие в Коминтерн, было рекомендовано творчески переработать с учетом местных особенностей и условий идеологический и организационный подходы к политической борьбе, положив в основу «революционный марксизм», «демократический централизм», «борьбу за массы».
В дальнейшем Коминтерн и зарубежные компартии, а также их верные последователи немало преуспели в радикальном переустройстве государств и обществ в разных частях света. Умело используя народные массы, коминтерновцы повсеместно создавали свои ячейки, которые готовили революционный захват власти. Причем вне зависимости от национальной специфики «классовые противоречия» в основном разрешались с учетом исторического опыта и методов большевиков, поэтому много лет подряд без веского слова Москвы по всему миру редко когда начинались восстания и революции. Таким образом, создание Коммунистического интернационала стало для Советской России, как сейчас принято говорить, глобальным проектом на базе левой идеологии.
Отражение Коминтерна в зеркале реальности
Между тем у руководителей СССР и современной России отношение к Коминтерну менялось в зависимости от внутренней и внешней политической обстановки. В частности, в мае этого года директор Службы внешней разведки РФ и председатель Российского исторического общества Сергей Нарышкин положительно оценил деятельность этой международной организации, сказав, что, поскольку «Россия стоит в авангарде глобального изменения мироустройства, из опыта Коммунистического интернационала могут быть извлечены весьма полезные прикладные уроки». Видимо, высокопоставленный сановник имел в виду, что по-коминтерновски изощренный подход к международным делам может принести должные плоды.
Советские историки, писавшие о Коминтерне, также были вынуждены считаться с политическими реалиями. Почти до конца XX века исследователи этой проблемы настаивали на том, что Коммунистический интернационал был исключительно средством для осуществления «мировой революции», тогда как о других его тайных функциях не было принято говорить. Впрочем, у отечественных ученых особого выбора не было. Ограниченные рамками марксистской методологии истории (точнее говоря, «принципом партийности исторической науки»), они были вынуждены внимать Ленину, сказавшему в марте 1919 года: «Мы увидим победу коммунизма во всем мире, мы увидим основание Всемирной Федеративной Республики Советов».
Ситуация начала меняться уже в постсоветское время. Так, в 2020 году в Москве вышел сборник «Левая альтернатива в XX веке: драма идей и судьбы людей. К 100-летию Коминтерна». В издание вошли доклады российских и зарубежных исследователей, которые были представлены на международной научной конференции, прошедшей в 2019 году в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). Во введении к этой книге, написанном научным руководителем РГАСПИ Андреем Сорокиным и профессором кафедры новой и новейшей истории исторического факультета МГУ Александром Ватлиным, обобщен ряд значимых положений, которые позволяют лучше понять, как современные историки оценивают революционные события первой половины прошлого века.
Октябрьская революция «открыла перспективу реализации левой альтернативы общественного развития в ее крайне радикальных формах, предложив для этого организационную структуру сетевого типа». Так, например, после создания Коминтерна были образованы Профинтерн (Красный интернационал профсоюзов), Крестинтерн (Крестьянский интернационал), КИМ (Коммунистический интернационал молодежи) и другие подобные организации. Если продолжить мысль вышеупомянутых ученых, то непременно нужно сказать, что Коминтерн намного опередил свое время. Общеизвестно, как высоко ценится в современном мире умение создавать что-либо, основанное на сетецентрическом принципе. Но, между прочим, сама концепция сетецентричности появилась лишь в 1990-х годах, когда Пентагон начал соответствующие исследования в военной области.
В отличие от советского времени современные исследователи открыто признают, что «социал-демократическая альтернатива», которую отвергли большевики и их зарубежные единомышленники, «сыграла значительную позитивную роль в социальной истории ХХ века, в процессах социализации и демократизации капитализма», развернувшихся в прошлом столетии. А между тем Третий интернационал, как еще называют Коминтерн, в СССР был антиподом Второго – Социалистического интернационала, и по-настоящему глубокое осмысление этого вопиющего факта и причин, породивших его, происходит только сейчас. Здесь нужно добавить, что с момента выхода научного сборника, посвященного столетию Коминтерна, началось постепенное изменение миропорядка, что, впрочем, только подтверждает необходимость тщательного изучения истоков пока еще существующей глобальной политической системы.
Для этого необходимо проследить их связь с событиями более чем столетней давности. Возникновение и «организационное оформление радикального крыла в социалистическом рабочем движении Европы» берет свое начало в многочисленных социально-политических конфликтах времен Первой мировой войны. Но только после октября 1917 года большевики приняли образ «всемирной партии пролетариата». Завоевание и удержание власти партией Ленина увеличило число их сторонников за рубежом, сделало «русский пример» образцом для подражания в самых разных странах. Вдохновленные своими невероятными успехами и абсолютной властью внутри Советской России, большевистские лидеры Коминтерна слишком доверились собственному опыту и стали повсюду создавать партии «профессиональных революционеров», видевших себя «солдатами мировой революции».
При этом советские и зарубежные коммунисты, как правило, были убеждены в собственной исключительности и считали только себя «творцами общественного прогресса». Любые тактические компромиссы, не говоря уже о политических союзах, они принципиально отрицали. Например, политика «единого рабочего фронта», также известная как «тактика единого фронта», впоследствии была заклеймлена позором и признана «правым уклоном» и «скрытым оппортунизмом». Надо ли говорить, что заметное «полевение» политической и культурной жизни в Европе (да и не только в ней), пришедшееся на межвоенный и послевоенный периоды, понемногу прошло, а «пламенные революционеры» в общественном сознании из жертв «старого мира» потихоньку превратились в новых угнетателей и тиранов.
Кроме того, следует отметить, что международное коммунистическое движение, возникшее в качестве ответа на «глобальные вызовы» своего времени, вскоре оказалось в «идейно-политической и организационно-финансовой зависимости» от руководства «страны победившего социализма». На необходимости «большевизации» Коминтерна настаивали многие советские партийные идеологи, в то время как отдельные западные левые политики и историки называли этот идеологический и организационный процесс «сталинизацией» Коммунистического интернационала. Время показало тщетность претензий на мировое господство, основанных только на идее «всемирной революции пролетариата». Тем не менее исторический опыт, связанный с коминтерновскими практиками, заслуживает тщательного изучения и научной популяризации, что особенно важно в изменяющемся мире, в котором традиционные каналы общественной коммуникации (старые СМИ) теряют позиции под натиском новых социальных медиа. Однако как первые, так и вторые, несмотря на громкие декларации о своей беспристрастности, в последнее время все более четко следуют линии своей партии.
Куда доведет новый политический язык?
Едва ли не хрестоматийный пример подобной политической пристрастности – словесные баталии вокруг февральского интервью Владимира Путина Такеру Карлсону. Российская оппозиция, в особенности ее заграничная часть, естественно, восприняла его в штыки и не стеснялась в выражениях. Западные СМИ, находящиеся в орбите Демократической партии США, выдерживали критический тон, но не переходили на личности. Прореспубликанские массмедиа, пожалуй, стремились к объективности, но были вынуждены освещать это событие с оглядкой на антипутинский консенсус, сложившийся на Западе. В свою очередь, кремлевская пропаганда старательно искала и, конечно же, находила в словах президента некий сокровенный смысл, о котором он скорее всего и не подозревал.
В связи с этим любопытны слова самого Путина, который, правда, по другому поводу, сказал буквально следующее: «В войне пропаганды очень сложно победить Соединенные Штаты, потому что Соединенные Штаты контролируют все мировые СМИ и очень многие европейские. Конечным бенефициаром крупнейших европейских СМИ являются американские фонды. Поэтому втягиваться в эту работу можно, но это, что называется, себе дороже». И здесь, кстати, различим не только определенный упрек в адрес транснациональных медиакорпораций, но и печальная констатация унизительной беспомощности российских пропагандистских структур.
Позволить себе быть беспристрастным всегда было не просто, а сегодня это и того сложнее. Американский политический мыслитель Джордж Фридман, относящий себя к консервативным республиканцам, тем временем увидел в путинском интервью нечто большее, чем набор скучных банальностей. Само согласие Путина на разговор с Карлсоном он назвал «беспрецедентным поступком», заметив при этом, что это было не столько интервью, сколько «двухчасовая пресс-конференция, обращенная к американской общественности». И хотя президент России, подобно «каждому лидеру», сделал «несколько весьма сомнительных заявлений», он «оказался разумным и вдумчивым человеком». Сверх того, «поведение Путина дало понять американской аудитории, что его позиция не лишена определенных оснований».
То новое и непривычное для Фридмана, что, судя по всему, так удивило и впечатлило его в пространном выступлении Путина, имеет свое наименование и называется политическим языком. Этот социальный феномен является предметом изучения политической лингвистики – дисциплины, возникшей на стыке политологии и лингвистики. Она изучает взаимосвязи и взаимовлияние общественно-политических событий и специфических разновидностей национальных языков, особых речевых построений, которые используются в области политики.
Согласно определению Национальной энциклопедической службы России, политический язык – это «одно из основных средств политики», «с его помощью осуществляется ее формирование, функционирование и передача политической информации» в вербальной и символической формах. Назначение политического языка заключается в том, чтобы «служить материализованной (устной или письменной) языковой формой фиксации политических идей и практики власти, в которой одновременно и обнаруживается, и скрывается (кодируется) их подлинный смысл». К тому же он выступает как «средство реализации идеологии и навязывания гражданам воли властвующих структур» и «деформирует и контролирует социальную действительность».
С этой точки зрения интересно еще раз просмотреть февральское интервью Путина, в котором при желании можно уловить некое движение в сторону нового политического языка. Его значительная часть посвящена историческим сюжетам, в частности многовековым связям России и Украины, которые рассмотрены, несомненно, с имперских позиций («во времена Екатерины II Россия вернула все свои исторические земли»). Как бы то ни было, это не должно удивлять, потому что идеологичность – органичное свойство политического языка, и любой человек, а в особенности политик, не существует вне идеологического контекста, так как ему обязательно присуще определенное мировоззрение. Однако в путинских рассуждениях нашлось место как для критики некоторых моментов советского прошлого (противопоставление положительного Сталина отрицательному Ленину в связи с украинским вопросом), так и для признания значимости советских достижений («Россия под названием Советский Союз вернулась таким образом на свои исторические территории»).
Нарочитая имперскость, которая, впрочем, полностью не отрицает советское наследие, накладывает видимый отпечаток на современный политический язык России. Ведь он и существующая политическая реальность тесно переплетены между собой, образуя порой весьма причудливые формы. В этом, пожалуй, и заключается изначальная двойственность природы этого языка, который крепко спаян и с Российской империей, и с Советским Союзом. При этом одновременное сочетание исконной имперской лексики с антиколониальной риторикой хотя и несколько режет слух, но зато позволяет не ограничивать себя рамками традиционной политики, а также при необходимости использовать «полезные прикладные уроки Коминтерна».
Весьма показательно, что Путин, рассуждая о бывших землях Российской империи и об их нынешних отношениях с официальной Москвой, ни разу не употребил выражение «мягкая сила» (soft power), пришедшее в российский политический язык из-за океана. Автор этого термина, американский политолог Джозеф Най-младший, еще в 2004 году определил ее как «способность получать желаемые результаты в отношениях с другими государствами за счет привлекательности собственной культуры, ценностей и внешней политики, а не принуждения или финансовых ресурсов». А восемью годами позже в статье «Россия и меняющийся мир», вышедшей в «Московских новостях», Путин настаивал на том, что мягкая сила – это «комплекс инструментов и методов достижения внешнеполитических целей не с помощью применения оружия, а за счет информационных и других рычагов воздействия». И, между прочим, еще совсем недавно президент РФ неоднократно использовал это западное словосочетание применительно к бывшим союзным республикам.
Все это, конечно, можно считать случайностью, списать на неподходящий момент. Ввиду того, что времена сейчас сложные и Путину не до упражнений в политологии. Однако последовательные запреты и ограничения, наложенные в последние годы на глобальные социальные сети, позволяют говорить о том, что это не простые совпадения. Но, видимо, российская власть зашла, что называется, с другой стороны. На первый взгляд было бы логичнее сначала отказаться от Болонской системы в высшем образовании, тем самым изменив базовые формы мышления, и только потом приниматься за средства политической коммуникации, среди которых социальные медиа пока что играют заметную роль.
Современная коммуникативистика – наука, изучающая проблемы информационного взаимодействия, – допускает множество определений политической коммуникации. Расширенная трактовка этого понятия подразумевает, что к ее предмету относятся все процессы передачи политической информации внутри политсистемы, а также за ее пределами, иными словами, между политикумом и социумом, между управляющими и управляемыми. Эта постоянная взаимосвязь обеспечивает функционирование государства и общества, при этом элиты (правящие классы) всегда создают и спускают вниз (в массы) нужную им информацию, чтобы укрепить свою легитимность в глазах демоса.
До последнего времени в политической коммуникации преобладали вертикальные связи – выступления на предвыборных митингах и в телевизионных дебатах, агитация в классических СМИ и на улице, а также другие традиционные способы донесения информации от политиков к избирателям. Однако в современном информационном обществе большое значение приобрели горизонтальные связи, особенно это стало заметно в эпоху соцсетей, начавшуюся 10–12 лет назад. Впрочем, триумфальное шествие классических глобальных соцмедиа, большинство из которых к тому же запрещено в России, уверенно подходит к концу.
Прежняя магия социальных сетей заключалась в том, что они ненавязчиво объединяли личное взаимодействие с массовой коммуникацией. Теперь все иначе. Вместо обновления статусов реальных друзей и виртуальных френдов пользователи в основном видят надоедливую коммерческую или политическую рекламу и, как правило, бессмысленные видеоролики каких-то незнакомцев, подобранные искусственным интеллектом якобы на основе пользовательских предпочтений. Все это слишком напоминает привычное телевидение, которое стало не только назойливым, но еще и интерактивным.
Деградацию соцсетей и соответственно их пользователей уже невозможно скрыть от сколько-нибудь непредвзятого наблюдателя. Все эти невозможные «фотки» и «видосики», косноязычные «тренеры личностного роста» и «менеджеры по счастью», недалекие блогеры – яркий пример того, что существующие горизонтальные связи между политикумом и социумом в недалеком будущем грозят превратиться в случайные контакты верхов и низов. Причем последние будут неспособны действительно понять даже старорежимные твиты длиной 140 символов. Да и что, собственно говоря, взять с тех, кто, отказавшись от обычного телевизора, зациклился на модных видеохостингах.
К этому стоит добавить, что изобретатель Всемирной паутины, британский физик и инженер Тим Бернерс-Ли когда-то полагал, что интернет будет объединять ученых всего мира и служить всему человечеству, а не приносить сверхприбыли технологическим гигантам и откровенным шарлатанам. К тому же в России при нынешнем, мягко говоря, неблестящем состоянии вертикальных и горизонтальных связей между политиками и демосом идея нового Коминтерна может и не сработать. Во всяком случае для успеха этого начинания необходима как минимум крепкая политическая партия с соответствующей идеологией, потому что те, что есть в наличии, определенно не подходят для этой цели.
