Олег Аронсон ЕСТЬ ПОДОЗРЕНИЕ, что самая лучшая книга о кино в чем-то всегда уступает самой слабой экранизации. Это кажется трюизмом. Действительно, книг о кино так мало, а экранизациям несть числа. Следовательно, это "что-то", что делает фильм привлекательней любого рассуждения о кино, настолько очевидно и заметно невооруженным глазом, что и говорить, кажется, об этом нет смысла. Нет смысла спорить с тем удовольствием, в которое нас вовлекает фильм и для которого излишне тяжеловесна не только книга, но зачастую и простая рецензия.
Никто не будет спорить с тем, что многие романы прошлого до сих пор доставляют удовольствие читателям, а некоторым читателям даже больше, чем фильмы. И если современный роман пытается завоевать читателя тем, что уже явно использует кинематографические приемы, то рискну предположить, что и вполне традиционная литература прошлого в этом смысле не была исключением. Однако речь вовсе не о том, о чем писал еще Эйзенштейн, когда находил в классической литературе и живописи эффекты монтажа и крупного плана, демонстрируя тотальность кинематографического принципа воздействия. Речь идет только об удовольствии. Вопрос может быть поставлен примерно так: не есть ли все то, что мы связываем с удовольствием от литературного текста, те моменты в книге, которые заставляют встроиться в нее читателя, вовлечься, забыться, отдаться потоку чтения, - не есть ли все эти частные удовольствия, которые всегда исключены или по крайней мере принижены книгой-памятником, книгой как таковой, - не есть ли все они именно то, что мы называем словом "кино"?
В 1926 году в небольшом эссе "Кино" Вирджиния Вульф писала о том, что фильмы возвращают нам варварство и дикость восприятия изнутри самой культуры, культуры чтения прежде всего. "Есть ли какая-нибудь особенность мышления, которую можно было бы сделать зримой без помощи слов?" Вот вопрос, которым она задается и который можно считать путеводным вопросом всей истории размышлений о природе кино, идет ли речь об особенностях киноязыка или об изобразительных приемах, открываемых кинематографом. Его можно сузить и поставить иначе: что в нашем мышлении сопротивляется Книге? Или: что в нас осталось от дохристианского и доиудейского варварства? Можно найти множество деталей повседневного существования человека, которые наука легко связывает с языческими ритуалами, демонстрируя сложность сосуществования различных "культурных" традиций (язычество ведь тоже начинает мыслиться как культура, хотя и "неспособная к Книге"). Но не к этому подводит нас вопрос Вирджинии Вульф. И не об этом ее слова о дикости. Возможно, что говорить следует именно о непреднамеренном удовольствии, когда зачаровывает бессмысленное (случайная тень в углу кадра в "Калигари", о которой она пишет). Здесь проявляется наша способность к удовольствию и более ничего. В каком виде эта способность к удовольствию принимает участие в Книге? Может быть, именно она и является истоком нашего мышления, скрываемым и непристойным?
Мы, читатели, мы, культурные люди, почти все мы склонны ограничивать удовольствие рамками вкуса. Мы - потребители. Удовольствие и потребление слились для нас воедино на уровне, который кажется нам "естественным восприятием". Удивительно, как похожи бывают рецензии на книги и фильмы. И те и другие преподносятся как товары нашему вкусу потребителя. Между тем и в книге, и в фильме всегда есть то, что сопротивляется потреблению. Скука и удовольствие. Они случайны, они не созданы текстом, они не имеют отношения к языку, к литературным или кинематографическим приемам. Они возвращают нас (и наше мышление) к миру, в котором жизнь не нуждается в книге, а культура требует постоянной работы по преодолению скуки или сдерживанию удовольствия. Наше мышление настолько обучено этой работе, что мы уже не можем воспринять ни скуку, ни удовольствие в их непосредственной данности. Однако, как мог бы сказать Левинас, существование-в-скуке или существование-в-удовольствии - это и есть "существование всерьез".
Возможно, это звучит излишне романтично, но без такого "существования всерьез" невозможно мышление. И только об этой стороне мышления может говорить книга о кино, оставаясь книгой, существуя на границе, прочерченной темнотой кинозала (и темнотой мира), где иногда случайно возникает во всей своей непристойной непосредственности это "существование всерьез". И любая книга существует лишь до тех пор, пока ее можно выбросить как невыносимую или как уже однажды прочитанную взахлеб.
