Екатерина Тарасова Дружба народов
Денис Гуцко. Домик в Армагеддоне. «Еще в июле, когда казалось, что Бессмертный, здешний губернатор, может передумать и отказать казиношникам в переносе часовни, Фима спросил батюшку, почему, собственно, Владычному Стягу не поручат вмешаться. Для этого ведь и создавался Владычный Стяг – в защиту православия. Все знают, что под казино отведено совсем другое место. Там просто строить дорого, вот они и лезут.
Отец Михаил в ответ лишь улыбнулся грустно, погрозил неопределенно пальцем и вышел из класса. А Фима сказал стяжникам:
– Сколько можно раскачиваться? Хватит. Мы сами должны начать действовать.
Поставленный перед свершившимся фактом, отец Михаил встанет на их сторону, доказывал Фима. Одобрение епархии объяснялось просто: Его Высокопреосвященство сейчас нездоров, месяца не прошло после больницы. Этим и воспользовались казиношники и Бессмертный. Может, и до митрополита не дошли вовсе: то-се, пустяшный вопрос, не будем беспокоить. Был бы митрополит в добром здравии – ни за что бы не позволил.
– Что мы отсиживаемся? Может, от нас только того и ждут, чтобы мы выступили».
Герои романа – подростки, которые в отличие от многих своих сверстников не хотят становиться частью общества потребления. Они в буквальном смысле объявили последний бой мещанству и бездуховности. Долго ли продержатся бунтовщики в условиях современной действительности, когда соображения коммерческой выгоды перевешивают любые другие? Для автора вопрос отнюдь не риторический.
Наталья Ванханен. Ангел дураков. Стихи о том, как интересно быть поэтом, о дураках, ангелах, черных человечках и Деде Морозе.
«Мы бы здесь давным-давно пропали,/ но Господь, по счастью, не таков./ Чтоб из нас не выпали детали,/ есть на свете ангел дураков. <┘> Говорят, его никто не видел./ Что с нас взять – вестимо, дураки!/ Чтобы мы в потемках не плутали,/ чтоб уж точно, чтоб наверняка,/ он включает фонари в квартале –/ чтоб дурак увидел дурака./ А потом сквозь сумерки и вьюгу/ добрый ангел, улетая ввысь,/ бросит нас в объятия друг к другу,/ чтобы мы здесь не перевелись».
Лилия Газизова. Алкоголизм женского рода. В рубрике «Человеческое, слишком человеческое» исповедь известной казанской поэтессы, рассказ о распространенном в России недуге, который так часто поражает творческих личностей. «Три года не пью. Иногда очень хочется. Особенно под Новый год. Боюсь напряженных лиц своих детей. Боюсь непоправимых глупостей, которые могу наделать. Боюсь потерять себя. Боюсь, что моя семья потеряет меня.
У Юлиуса Фучика есть «Репортаж с петлей на шее». Конечно, там все серьезнее. Ведь речь шла о фашизме, жизни и смерти. Но и в моем случае речь идет о жизни и смерти. Я хочу жить. Змеиную петлю алкоголизма я постоянно ощущаю на своей шее. Но все в моих руках. Все в моих силах. Я справлюсь.
Предыдущий абзац – вранье и литературщина. Вранье – потому что женский алкоголизм неизлечим. А литературщина┘ Слишком много в юности я начиталась произведений советских авторов, зачастую талантливых, где главный герой в конце повествования осознает свои ошибки и начинает новую жизнь. Хорошо или плохо, но не бывает новой жизни. Мой недуг носит хронический характер. Все зависит от меня».
Знамя
Денис Драгунский. Произвольный пистолет. Двадцать рассказов. Двадцать зарисовок, из которых каждая – потенциальный киносценарий. Причем по Драгунскому удастся снять и триллер, и комедию, и драму. Общим в этих фильмах будет иронический взгляд на мир. Непонятно, то ли прозаик точно подметил то, что называется иронией судьбы, то ли ирония автора проникает в любую судьбу. «Жили-были мужчина и женщина. Мужчина был сильный и благородный, а женщина – красивая и добрая. Они были созданы друг для друга. Но у них не было общего дома, не было общих детей и общих интересов тоже. Даже общего языка у них не было. И общей страны не было, родного общего пейзажа, на который так приятно полюбоваться на закате жизни, идя рука об руку по полю, по берегу или по краю обрыва. Потому что он был парагвайцем, а она китаянкой. Зато они жили долго и умерли в один день».
50 лет назад Нобелевский комитет объявил Бориса Пастернака лауреатом премии по литературе. Однако в Советском Союзе это известие встретили в штыки: писателя буквально загнали в угол и вынудили отказаться от высокой награды. В рубрике «Нобелиана Бориса Пастернака» три статьи о событиях полувековой давности. То, что происходило в 58-м году, предпосылки и последствия случившегося, а заодно и справедливость восстанавливают Микаэль Сульман («Номинация 1957 года»), Абрам Блох («На пути: 1946–1957») и Евгений Пастернак («Хроника прошедших лет»). «Месяц спустя после того как в Берлине был повержен материализованный оплот тоталитаризма, в Стокгольме в торжественной обстановке произошла ампутация еще одного из его метастазов. Вечером 9 декабря (1989. – «НГ-EL») на традиционном для нобелевских фестивалей приеме в парадном зале Шведской академии, организуемом накануне вручения очередных нобелевских наград, была поставлена завершающая точка на коллизии 31-летней давности. Постоянный секретарь академии Стуре Аллен, поведав присутствовавшим об обстоятельствах, принудивших Бориса Пастернака отказаться от награды, передал Евгению Борисовичу золотую медаль отца» (Абрам Блох).
Владимир Строчков. Господа офицеры и каскадеры. Стихи об искусстве создавать письмена на воде, о правде жизни и правоте Чехова.
«Любовник упадет, простреленный навылет,/ а через краткий миг, стремительно сыграв/ свою простую роль, дуплет стволы покинет,/ и выстрелит ружье, и Чехов станет прав,/ поскольку вслед за тем, как страшный акт последний/ предвосхитит антракт, буфет возьмет свое,/ герой всосет сто грамм, даст реплику в передней,/ и, выждав первый акт, повесится ружье./ А там уже пойдет сбегание галактик,/ окуклятся миры, и время скажет: стой!/ и Шварцильд станет прав – теперь уже как практик,/ а Чехов станет прав последней правотой».
Иностранная литература
Кормак Маккарти. Дорога. Роман. Перевод с английского и вступление Юлии Степаненко. Современного американского литератора критики нередко сравнивают с Фолкнером. «Ни один американский писатель со времен Фолкнера не забредал столь охотно в пучину дьявольской жестокости и греха», – приводит «ИЛ» слова рецензента «Нью-Йорк таймс». Первые же страницы романа убеждают в справедливости высказывания. Маккарти написал страшную книгу о будущем, в котором, честное слово, не пожелаешь оказаться и врагу. Земля пережила катастрофу, на планете погибло практически все живое. Те, кто остался, вынуждены бороться за существование┘ с себе подобными. Отсутствие элементарных удобств, холод и голод – проверка, которую автор устраивает своим персонажам. Прошедшие ее умирают людьми, потому что такими они оставались ценой нечеловеческих усилий, другие – превращаются в животных. Персонажи бредут по дороге из ниоткуда в никуда┘ «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку проверить, дышит ли. Ночи чернее преисподней, каждый новый день на толику мрачнее предыдущего. Словно безжалостная глаукома еще только-только зарождается, а мир вокруг уже начал тускнеть. Его рука мягко поднималась и опускалась в такт с драгоценным дыханием. Выбравшись из-под полиэтиленовой накидки, он сел в ворохе вонючей одежды и грязных одеял и поглядел на восток в поисках солнца, которого не было <┘> С первым проблеском света он поднялся и, оставив мальчика досыпать, вышел на дорогу, сел на корточки и стал изучать местность к югу от них. Ни души, ни звука, ни следа Божьего присутствия. Решил, что сейчас октябрь, но не был твердо уверен. Очень давно уже не вел календарь. Они двигались на юг. Еще одну зиму здесь не пережить».
Александр Мелихов. Фабрика фальшивого золота. Нобелевская премия по литературе – высокая награда, достающаяся достойнейшим и талантливейшим, залог того – компетентность и объективность высокого ареопага, членов Нобелевского комитета. Таково сложившееся мнение. Однако на взгляд известного публициста оно не отражает истинного положения дел. «Разница между Нобелевской и Ленинской премиями, конечно, существенная: Ленинская премия выдавала за золото глину, а Нобелевская – только латунь, но зато и авторитет у Нобелевской неизмеримо выше, а потому и вред, который она наносит искусству, неизмеримо больше. Фальшивая монета, которую наивные люди принимают за чистую, представляет большую опасность. Ленинскую премию, к счастью, никто всерьез не принимал...»
Клод Эстебан. Из книги «Обрывки неба, почти ничего». Перевод с французского и вступление Михаила Яснова. Публикация знакомит отечественного читателя со стихами французского поэта-минималиста Клода Эстебана (1935–2006). В России это имя неизвестно, между тем Клод Эстебан – один из знаменитейших поэтов, обладатель многих литературных премий, авторитетный историк, исследователь искусства и переводчик испанской поэзии.
«Дерево дерево дерево, а потом/ холод/ хватит уже идти мне за этим/ слепцом/ если всегда идешь/ остаешься один/ дерево дерево а потом/ нет, не дерево, вдруг/ уже нет никого вокруг/ тех, кого я любил».
Элисон Лури. Поттериана, или Горшочек каши. Перевод с английского Германа Власова. В корне фамилии популярнейшего сказочного персонажа последних лет Гарри Поттера – обычный «горшок» (именно так переводится с английского слово «pot»). Однако для автора поттерианы он оказался волшебным. «Пожалуй, самая известная сказка в мировом фольклоре – история о бедной голодной девочке, мечтающей о том, чтобы у нее дома в горшочке всегда варилась каша. Желание это исполняется, однако героиня получает много больше, чем просила: сколько ни черпай из горшка – каша все варится. Она заливает печь, потом пол, заполняет весь дом, лезет за дверь и, наконец, почти затопляет всю деревню.
Памятуя об этом, представьте себе сумрачный, сырой зимний день в Эдинбурге. Молодая мать-одиночка живет на пособие и подолгу просиживает в кафе лишь потому, что снятая ею квартира не отапливается. Всякий раз, когда ее малыш засыпает в коляске, она принимается за книгу для детей, замысел которой возник у нее более двух лет тому назад. Вдруг появляется добрая фея и предлагает ей исполнить три желания. Женщина скромно просит о том, чтобы книга у нее получилась, чтобы ее напечатали и чтобы она понравилась детям всего мира. Как и в сказке про горшочек каши, Дж. К. Роулинг получила больше, чем просила».
Москва
Николай Шадрин. Повенчанные на печаль. Повесть, прототипы героев которой – Верховный правитель России Александр Колчак и Анна Тимирева – пользуются в последнее время особенной популярностью. К счастью, любовная история с известными героями не единственное и не главное достоинство произведения. Повесть Шадрина о крушении и агонии одного мира ради рождения другого.
«– Чаю, пожалуйста. Покрепче.
Уж целый год как спал по три-четыре часа. Вымотал нервы, по малейшему пустяку впадал в истерику или, наоборот, смотрел на всех тупым, тяжелым взглядом. Молчал. Сейчас ехал поддержать дух белого воинства, вдохнуть в полки уверенность. Но какой уж там дух и какая уверенность!
Белое дело дышит на ладан. Кампания проиграна.
С троекратно усилившимся грохотом проскочили по железному мосту, подходили к станции.
Видно, Господь отвернулся от Колчака. Давно уж все заметили: как приедет на фронт – жди натиска красных, готовься драпать на восток. За окном белая метель. Мороз. Массовая простуда, обморожения. И никому не нужна старая Россия. Ждут не дождутся новой. В которой на березах будут расти французские булки!»
Сергей Агальцов. В предчувствии чуда. Настоящие декабрьские стихи, рисующие зимние пейзажи, а оттого не лишенные дидактического пафоса, которого, вероятно, автор не подразумевал: скоро такие стихи станут учебными пособиями. По ним подрастающие россияне будут изучать давно исчезнувшее: смену времен года и снегирей.
«Снежное чистое поле,/ Убранный инеем лес/ Душу пленят поневоле/ В зимнюю пору чудес./ Снова душа безмятежна, / Я выхожу на крыльцо:/ Садик одет белоснежно,/ Свежестью веет в лицо./ Сколько синиц у ограды/ И снегирей на ветле!/ Утру морозному рады/ Люди в притихшем селе./ Вот и случайный прохожий,/ Глядя с улыбкой вокруг,/ Мне улыбается тоже,/ Словно приятель и друг».
Демократия в России: прошлое, настоящее, будущее. Круглый стол журнала «Москва». Что такое демократия? Существует ли единственная формула или под этим термином скрываются различные явления – иногда близкие, иногда полностью противоположные? Западная демократия – это некий эталон или возможны альтернативы? Есть ли демократия в России и если да, то как она реализуется на властном уровне? Над этими вопросами размышляют социологи, философы, публицисты, историки Сергей Сергеев, Михаил Чернавский, Александр Горянин, Олег Кильдюшов, Виктор Милитарев, Валерий Соловей. «В этой связи в целом речь идет о том, какова природа власти? Где она находится? Среди нас? Или она недосягаема, заоблачна, «трансцендентна». Я приведу простой пример – инаугурация президента РФ. В так называемых нормальных странах проходит инаугурация следующим образом: человек, пришедший к власти, на лужайке перед симпатичным белым домиком в кругу друзей, родственников, семьи (то есть тех, кто помог ему прийти к власти) отмечает этот праздник, это своеобразная вечеринка. Это действительно модель функционального понимания демократии. Что мы видим у нас на примере церемонии 7 мая: власть трансцендентна, она выскакивает откуда-то как черт из табакерки, пусть даже в виде бронированного «Мерседеса» без госномеров. И правитель проходит сквозь толпу – мимо собравшихся «лучших людей». То есть тут оптика власти в духе Томаса Гоббса, ведь мы видим реальное социальное тело, и, естественно, весь социум правитель пронизывает своим прохождением. А через другую дверь внезапно, как бы из ниоткуда, появляется соправитель и т.д., и т.п. То есть там власть на лужайке, она функциональна, так как знает свой источник и свои пределы, а здесь мы видим власть трансцендентную, словно не от мира сего» (Олег Кильдюшов).
Октябрь
Егор Верещагин. Варнава. Исповедальная записка. Два бомжа благородного происхождения коротают свои похожие один на другой дни, пропитанные спиртовыми парами настойки боярышника... Как-то одному из них под руку попадается старушка┘ почти процентщица. «Это случилось где-то в конце мая. Числа и дни недели мы давно перестали считать. А про месяц у людей частенько спрашивали. Случившееся, собственно, заключалось в том, что у нас в подвале лампочка перегорела. И Шамшурин съездил на вокзал за новой лампочкой. Чтобы вкрутить ее в потолок. А на следующий день все мне рассказал.
– А я ведь вчера убил, – застенчиво заулыбался он.
– Да пошел ты!
– Вот те хрест убил! Помнишь старушечку на вокзале? Она ведь живая оказалась. Я подошел и топором ее шаркнул. Надвое расползлась. Теперь две старушечки-то! Впрочем, mon cher, я предвидел, что ты не поверишь, и запасся существенными доказательствами.
Тут мой друг вынул из мешочка топор, на лезвии которого запеклась кровь».
Дальше, естественно, по Достоевскому – о вере и сложном пути к ней.
В течение 2008 года, объявленного Годом семьи, журнал проводил опрос среди представителей творческих профессий, общественных деятелей, целью которого было выяснить, что значит семья для каждого из участников и каковы, по их мнению, перспективы существования этого социального института. В декабре в качестве своеобразного итога журнал публикует интервью с теми, чья деятельность связана с семьей непосредственно: с семейным психологом Анной Варга («Аксиомы родителей детям больше не нужны») и демографом Владимиром Архангельским («Общество близко к самоуничтожению»). «В России идея семьи издавна была увечной. Еще во времена крепостного права можно было продавать членов одного семейства по отдельности. Чтобы люди могли пережить боль такой потери, просто необходимо было субъективно снизить значимость семьи. Большинство в нашей стране – потомки крепостных, в чьей культуре – низкая ценность семьи. Не повысила ее и внутренняя политика государства в ХХ веке, во времена социальных потрясений. Маленькие декретные отпуска, всепроникающие ясли и детские сады, «государство – лучший воспитатель», Павлик Морозов – пионер-герой – идеология была направлена на ослабление родственных связей, а не на их укрепление. Тоталитарному государству разобщенные «винтики» полезнее. На долговечность семьи невозможно было ориентироваться еще и потому, что в любой момент могли репрессировать, услать, посадить┘ Прибавьте к этому огромное количество насильственных смертей в связи с войнами. Пока историческая – и генетическая – память об этом жива, субъективная ценность семьи в России будет оставаться довольно низкой. Ведь у нас до сих пор, как в эпоху тоталитаризма, «государство важнее семьи», несмотря на все декларируемые права и свободы отдельного гражданина» (Анна Варга). «Типы семьи множатся, появляются новые разновидности. Все ли из них можно назвать семьями? Вопрос спорный и сложный. Если мы строго статистически подходим к определению, то можем смело любые варианты именовать семьями, поскольку все они укладываются в характеристику понятия: это совокупность лиц, совместно проживающих, имеющих общий бюджет и соединенных родством или свойством. Если же мы говорим о семье как о социальном институте, то основные его функции – рождение и воспитание детей – выполняются не всегда. Я сомневаюсь в том, что бездетный союз можно назвать семьей. Это скорее супружеская пара или брак. И ничего обидного в таких формулировках нет. Они представляют иные явления, и мы всего лишь разграничиваем понятия». (Владимир Архангельский)
Игорь Белов. Любви и смерти скрытая реклама. Стихи о Малыше и Карлсоне, европейцах, которые не хотят взрослеть, о террористках-смертницах и вечном противостоянии Востока и Запада.
«в ее квартире ничего уже не поместится/только запах чужого города который и так не прост/ ты вспомнишь наволочку с изображениями полумесяца/ в окружении выпавших из обоймы звезд/ нам поет колыбельную азия-эвтаназия/ на губах высыхает чер-р-р-тово молоко/ ржавый корпус европы забрызган арабской вязью/ а кому щас легко/ в бэтээре подбитом вовсю догорает лето/ и когда она засыпает когда она так близка/ по реке плывет оторвавшийся тромб рассвета/ и любовь вперемешку с кровью стучит в висках»
Отдельный блок материалов номера посвящен Волошинскому фестивалю, уже шесть лет подряд собирающему в Коктебеле российских поэтов. О Волошине, Коктебеле, Крыме как острове поэзии рассуждают мэтры и участники конкурса Андрей Коровин, Юрий Кублановский, Мария Ватутина, Алексей Цветков, Андрей Поляков, Станислав Минаков, Светлана Василенко, Валерий Земских. «Поэт в России – больше, чем поэт», – доложил как-то раз Евтушенко, не уточнив, правда, размеры поэта где-нибудь в Зимбабве. Так вот, поэт в Крыму – не больше, чем поэт. Поэт в Крыму – не совсем поэт. Порой кажется, что и Крым – не совсем Крым.
Почему бы и нет? В это стоит верить и даже как-то перебирать по этому поводу струны на привычной лире. И даже как-то жить – здесь. Внимательно присматриваясь к тому, как здесь превращается в там...
Столь медленно... незаметно... почти как дым...
Вот здесь и живи, местоимение первого лица единственного числа; живи с валидолом и азбукой под языком; живи, пока есть чем. Даже если недалеко от Смирны и Багдада, но трудно плыть, а звезды всюду те же. Даже если недалеко.
Даже если трудно.
Даже если звезды.
Даже если звезд – нет». (Андрей Поляков, победитель последнего Волошинского фестиваля.)
