Равиль Бухараев Я БЫЛ свидетелем последних десяти лет жизни этого поэта, жившего в Лондоне и писавшего свои стихи на английском и турецком языках.
Весть о его кончине застала меня в заснеженной Казани, куда так хотел, но так и не успел попасть Осман Тюркай. Мне, его первому и единственному переводчику на русский, и достается теперь написать о нем, хотя никакими словами нельзя забормотать ту зияющую пустоту, которая образовалась с его уходом.
Осман Тюркай был поэтом, столь же достойным эксклюзивных хрестоматий двадцатого века, как, скажем, Пабло Неруда или Назым Хикмет. Но не в пример многим другим поэтам он был еще и совершенно чужд всяческой, в том числе и литературной, политики - а мир хрестоматий такого не прощает. Он умер, как все великие люди, непонятым, однако ответил на непонимание достойно, как и свойственно императору, - остался самим собой.
ПОЭЗИЯ КОСМИЧЕСКОЙ ЭРЫ
Сразу после выхода первой книги "Септет" в 1959 году поэзию Османа Тюркая назвали "первой истинной поэзией космической эры". Но Осман Тюркай не описывал и не воспевал чужой космос. Он создал собственный, и, как писал в предисловии к его книге "Симфонии для мира" американский критик Панос Бардис, "это создание производит такое невероятное впечатление и так убеждает своей грандиозной величественностью, что мы вынуждены видеть мир его глазами, читать и перечитывать его музыкальные строки вновь и вновь, пока темные силы в нас не уступят своего пространства силам света и не взорвутся свеченьем блистательным и ослепительным".
Один из коллег и друзей Тюркая, президент Международной академии поэзии индийский поэт Кришна Шринавас, сказал о нем: "Поэзия Тюркая - Эверест среди поэтических парнасов. Ему удалось сопрячь в апокалиптическом единстве субъективное и объективное, твердь и небеса. В наш темный век мистицизма он создал собственное "я", способное сосуществовать со всей вселенной. Он слышит сверхъестественные вибрации звука, как Бетховен; его поэзия сама по себе - вселенная. В эру космоса Тюркай стоит первым, остальные по отношению к нему - нигде".
Другой восточный поэт, Саед Амируддин, тоже убежден, что поэзия Тюркая не имела никаких параллелей "в космическом провидении, человеческой озабоченности и в масштабах замысленного. Тюркай в истоках неотделим от космологии Вед и Упанишад, Гомера, Вергилия, Аристотеля, Платона, Данте, Мильтона, Юнуса Эмре, Руми, Джона Донна, Уильяма Блейка, Бодлера, Рембо, Элиота, Уитмена и Тагора, с ними роднит его издали осязание колебаний вселенной, метафизические открытия и великолепие творческого воплощения":
Это одна из вибраций.
Ее голубая невинность
нисходит на ветви мои.
Иудино дерево
расцветает в мои вечера.
Ее необычные перья
в рассеянном свете,
как лилия исполинская
или кувшинки озер;
какой потрясенный восторг -
прозрачность ритмических
птиц в гармоничных спиралях:
Проникновенье эпох в мое время,
душа льстящей сердцу земли
в молчаньи простора,
огромные сны
во временах и местах.
При всем этом космос Тюркая - это вовсе не восторг человека шестидесятых перед модной тогда "безграничностью" человеческого разума, обернувшейся, как водится, вседозволенностью. Тюркай изначально понимал, что земной человек - пленник собственного душевного уюта, заключенный созданного им самим пространства понятных страстей и желаний и открыть такому человеку космос - значит испугать его навеки. Здесь, однако, и нужна сила поэзии, которая, по убеждению Тюркая, способна увлечь человека в новые пути и искания, потому что человеку свойственно не только уютно устраиваться в собственном воображении, но и обживать новые пространства, которые становятся его Домом вне земных координат.
Скитания самого Тюркая заносили его во все концы света - от Юго-Восточной Азии до Латинской Америки и США. Но воображение его странствовало куда дальше - и какое воображение! "Я написал многое о мире еще до того, как увидел мир воочию, - с улыбкой признавался он поэтессе Хилари Уилс, - а когда увидел, поразился, насколько точны оказались мои видения". Последнее, что он увидел в своих странствиях по миру, были страны Средней Азии - Казахстан и Узбекистан, вдохновившие его на написание нескольких стихов и поэм.
Он всегда знал, что вернется на родину, но лондонская анонимность вполне устраивала его. Лондон - замечательное убежище для тех, кто не боится одиночества и не боится беседовать с самим собой. "Человек здесь всегда может остаться один, если хочет этого, - говорил Тюркай, - на Кипре друзья и родственники будут без конца барабанить в дверь именно тогда, когда человек пишет. А вдохновение так просто спугнуть!"
АБСОЛЮТНЫЙ СЮЖЕТ
По цельности жизненного сюжета в нынешнем мире мистификаций его жизнь и поэзия могли бы сойти за самую грандиозную мистификацию - коль скоро этот жанр нуждается в совершенной композиции. Османа Тюркая можно было придумать, если бы взбрело на ум написать роман о "чистом поэте", живущем в прозаическом мире вопреки механической рутине бытия. Герой такой литературной мистификации должен был бы прожить жизнь совершенно одиноким и не поддаться ни на какие коврижки телевизионной славы, должен был бы писать ночами - наедине с небом и собственными мифами. Поразительно - но так и жил Осман Тюркай, и миры, продолжающие жить в его книгах, открыты для всякого, кто не боится посмотреть на себя со стороны.
"Я родился, чтобы быть только поэтом и больше никем", - сказал он как-то. Такое самоощущение предполагает вполне земные следствия: Осман Тюркай навсегда остался одиноким человеком, и напрасно было бы искать в его надмирных симфониях любовь к конкретной Прекрасной Даме. В жизни ему дважды не повезло с "земными" невестами - он так и не женился. И тогда его любовь обратилась на весь зримый и незримый мир.
В нашу последнюю встречу я говорил с Османом Тюркаем в пустой комнате странноприимного дома под названием Александра-Хаус - на самом краю лондонского Уэст-Энда. После того как он стал прихварывать, хозяйка отказала ему от квартиры в Финчли, где он прожил и проработал ночами двадцать лет. И вот на излете бытия он оказался в казенном помещении, куда перевез весь нажитый за жизнь скарб: один чемодан с костюмами - и экземпляры собственных книг. Там, внезапно постаревший, седой, сидел он с отсутствующим видом на краю постели и листал книгу своих драматических трагедий... "Они спрашивают, почему я так и не женился, - вдруг произнес он, - но я же был женат на Поэзии, у меня не оставалось чувств ни на что другое".
Одиночество не мешало ему оставаться по-британски элегантным до самых последних дней жизни - я помню его только в безупречно изящных костюмах, где бы это ни было: в фойе пятизвездочного отеля "Азия-плаза" на Тайване, где проходил Всемирный конгресс поэзии, или в узком коридоре приюта Александра-Хаус, среди семенящих английских старичков и вспархивающих старушек.
И вот однажды, вернувшись из поездки в Москву, я с облегчением узнал, что кипрская родня наконец пригласила Османа Тюркая погостить в Кирению, город его детства и юности. Дождавшись на родине третьего тысячелетия, он умер тихо и смиренно, как жил, и его похоронили на заросшей пиниями горе, откуда видно, как блестит на солнце море...
В совершенной сюжетности биографии - как и в абсолютной преданности одному лишь поэтическому призванию - с Османом Тюркаем могли бы сравниться разве что поэты античности: тем более что на творчество его с младых ногтей оказывал воздействие животворящий воздух Кипра - острова Афродиты.
Однако вотще было бы втискивать Кипр в анналы одной лишь древнегреческой античности. В истории острова, как и в душе Османа Тюркая, соседствуют непостижимый исламский суфизм и византийская роскошь христианства; утонченное язычество греков - и державное жречество финикийцев; готика крестоносцев и тамплиеров - и крепостное искусство лукавой Венеции. Не говоря уж о более поздней истории британского имперского владычества, с концом которой остров любви взорвался межэтнической междуусобицей, продолжающейся в латентном состоянии до сих пор.
В год рождения Османа Тюркая (1927), однако, ничто не предвещало потрясений, и он, уже после вынужденной эмиграции, вспоминал в предисловии к одной из своих симфонических книг так: "Я ощущал себя прирожденным поэтом среди весеннего цветения миндаля, слив и гранатов. Летом морская пена сопрягалась с солнечным светом и отсветами мрамора, делая мой мир абсолютно белым. Осени мои блистали золотом облетающих листьев и увядающей травы. А зимы мои были лазурными, как синева Средиземного моря..." Эта светопись его души запечатлена и в ранних стихотворениях:
Виноградные эти листья святы,
как наши первые храмы,
и эти соцветья - массивное
пламя, слитое с кровью;
опаляются скалы, пока водопады
изнемогают среди затвердевшей
любви...
"ДВУХ СТАНОВ НЕ БОЕЦ..."
Осман Тюркай родился в пригороде Кирении Озанкой на северном Кипре, окончил там Высшую английскую школу и вскоре стал журналистом, а затем и помощником главного редактора местной газеты "Хурсоз". Стихи, по его собственному признанию, он начал писать в четырнадцать лет, то есть в 1941 году, однако бушевавшая совсем рядом Вторая мировая война пощадила Кипр, словно зная, что через двадцать лет здесь начнется другая, уже межэтническая, бойня.
В 1953 году Осман Тюркай впервые оставил уютную средневековую гавань Кирении с ее прибрежным венецианским замком и отправился через пролив на материк, где получил работу как переводчик с английского и французского языков при войсках НАТО, куда только что вступила Турция. В этой должности, при сравнительно приличном жалованье, он объездил всю Турцию, однако работа оставляла время и на изучение классической турецкой поэзии и суфийских поэтов Востока - Юнуса Эмре, Физули, Мевляны Руми.
Через некоторое время он обратил на себя внимание самых избранных литературных кругов того времени - но неистребимое душевное целомудрие не дало ему прибиться ни к какой отдельной группировке. Устав от литературных свар в отечестве, Осман Тюркай той же осенью подался в Лондон, где много переводил английских и американских поэтов, изучал философию и журналистику в Лондонском университете, не догадываясь, что именно в этом городе ему придется провести всю жизнь.
Он не собирался становиться эмигрантом. В 1958 году он вернулся на Кипр, где продолжил было литературную и журналистскую деятельность, однако блаженный Кипр его юности уже неузнаваемо изменился: начались годы политической нестабильности и - в итоге - гражданская война. После мятежа черных полковников греческие войска, поддерживаемые местным повстанческим движением за присоединение Кипра к Греции, попытались оккупировать остров. Началась резня турок. В гражданскую войну встряла Турция, и остров оказался разделенным на многие десятилетия.
Но даже в этом хаосе все островные газеты называли Османа Тюркая самым объективным и патриотическим писателем страны. Его видение разумного мирного сосуществования двух общин, построенного на взаимном уважении и историческом сходстве культур, не оправдалось - в 1961 году Осман Тюркай стал одним из сотен тысяч вынужденных беженцев.
Если бы стихи Османа Тюркая перевели на русский тогда, в шестидесятых, его место в пантеоне поэтов двадцатого века было бы столь же узнаваемым, как место Назыма Хикмета. Но этот турецкий гений был по убеждениям леваком и коммунистом, что легко открыло для него, политического изгнанника, двери советской литературы. Осман Тюркай тоже был изгнанником, однако слова "этническая чистка" еще не входили тогда в моду, как, впрочем, и многое другое, и имя его не привлекло особенного внимания ни политиков, ни западных собратьев, озабоченных, как и сейчас, по большей части своими цеховыми делами.
"Двух станов не боец, но только гость случайный" - эти две строчки Алексея Толстого вполне могли бы описать литературную жизнь Османа Тюркая. Ему так и не простили нигде этой горней позиции, и эхо этого мелочного филистерства гуляет в сквозняках Стамбула и Анкары и сейчас. В молодости, судя по нашим беседам, он немного ревновал к славе Хикмета - однако эта поэтическая ревность не мешала ему писать статьи и эссе о величии современника. К коммунистическим убеждениям Хикмета он относился как к затянувшейся возрастной болезни: "Кто в двадцать лет не социалист, тот не имеет сердца; кто в сорок лет все еще социалист, не имеет разума".
Но было здесь и иное различие - в самой поэтической просодии. Ревность Тюркая к Хикмету относилась к славе Хикмета среди тюркских народов, где он широко переводился. Драма Тюркая заключалась в том, что поэзия его настолько нова, что перевести ее на тюркские языки и сейчас практически невозможно: он пребывает слишком далеко за горизонтом современных тюркских поэтических представлений - и (мета)метафорой, и широтой кругозора, и мировоззрением. Им восхищаются, но все попытки осуществить его переводы на тюркские языки бывшего СССР доселе оказывались тщетны: увы, на этих языках еще нет достаточных изобразительных и зрительских средств, чтобы как-то воссоздать все великолепие этой поэзии. В татарской поэзии, пожалуй, на это хватило бы сердца и гения Хади Такташа и Хасана Туфана - но им обоим очень рано "подрезали крылья", что произвело невыгодное впечатление на их поэтических потомков. Но дело - не только в возможностях того или иного языка.
ОЙКУМЕНА ТЮРКАЯ
Дело и в том, куда и как развивается язык и свойственная этому языку поэзия. Тюркай был поэтом космоса не только потому, что помнил и знал древнегреческие и египетские мифы, но и потому, что в самой ткани его поэзии был растворен миф о небесном, звездном происхождении его предков, - голубых тюрков, - так что турецкий язык всегда оставался для него языком неба. При этом амплитуда его пристрастий далеко не ограничивалась анатолийской Турцией - древние тюрки занимали его воображение так же, как древний Египет и шумерские дела, так же, как мифология Лондона и вавилонские грезы Нью-Йорка. Цивилизации сливались в его душе и сознании, сопрягаясь в полифонические симфонии земных континентов.
Музыка человеческой истории не оборачивалась в поэзии Тюркая всего лишь зрелищными картинами, но трансформировалась в музыку его поэтических осязаний, одинаково узнаваемую в английском или турецком варианте. Узнаваемую - но кто поистине постигал ее ойкуменическую суть? Один из ведущих критиков турецкой литературы, профессор Принстонского университета в США Талат Саит Халман, например, говорил, что "Тюркай принимает в свое сердце мифологических богов и богинь, однако нейтрализует власть вселенского Бога. Он выражает квазирелигиозную веру в конечное всемогущество человека, в его силу побеждать...". Однако вряд ли правы те, кто полагает, что долгие и композиционно выверенные поэтические симфонии Османа Тюркая держатся всего лишь на интеллектуальной, энергетической и музыкальной мощи его таланта. Что ни говори о суфийских истоках, но присутствие Единого Творца - это суть произведений Тюркая, сцепляющая, сопрягающая и спаивающая воедино невероятное разнообразие форм, метафор и прозрений его космической поэзии.
Если непостижный культурный феномен поэзии Тюркая - это мятущаяся огнем крона вселенского древа, то ствол и корни этого древа - это природное мировоззрение тюрка, естественно проистекающее из осознания единства мира, раздираемого сегодня на национальные клочки и мнимые составные части:
Вы слышите глас наш,
катящийся эхом из сердца степей?
Азия - священный исток
нашей крови,
Азия, так роскошно кипящая
в венах...
Вместе с пеплом земли,
встрепенувшимися горами
и небом из бронзы
мы смотрели сверкающим
взглядом, не видя предела,
и по быстрому следу -
по следу Серого Волка
мы прорвались к свободе
с теснины Эргенекона.
Эпос вселенского моря был
повестью нашей,
скорбный эпос окончанья
великих столетий...
В КВАРТАЛЕ СОХО
Критики, писавшие об Османе Тюркае, всегда отмечали его уникальные лингвистические способности. Он писал по-английски и на родном турецком, являя собой феномен гармонической связи культуры и ментальности Востока и Запада. Светло-наивное начало его поэтической жизни просвечивало впоследствии сквозь сырые английские туманы - как природные, так и мистические, и в его маленькой тронной комнате в богемном лондонском Сохо всегда осязался нездешний, смиренный свет, особенно когда за окном моросил бесконечный туманный дождь и капли скатывались по оконному стеклу в антикварной металлической раме, каких не ставят в Англии уже Бог знает сколько времени. Оно и немудрено: кабинет Османа Тюркая находился в мансарде узкого старинного лондонского особнячка в самом сердце Сохо, купленного ровно пятьдесят лет назад Ассоциацией турок-киприотов - самым старым организованным эмигрантским сообществом Великобритании.
Дверь крошечной кельи Османа Тюркая выходила на плоскую крышу, откуда в ясную погоду видны были другие крыши и здания Сохо, некогда квартала британской творческой богемы, каждый внешне невзрачный дом которого составляет изнутри самое таинственное архитектурное сооружение - с узкими, в ширину плеч, маршами лестничек, ведущих все выше и выше. Художники, поэты, стихийные книжники и философы и посейчас обитают в некоторых потаенных кельях Сохо, однако сам квартал уже давно превратился в обиталище проституток. В некоторых кафе, затерянных в Сохо, правда, и сегодня выступают "младые гении" и "ниспровергатели", но уровень поэзии чаще всего соответствует уровню существования квартала и воспевает не сокровенности жизни, а ее зримые данности.
Вершины английской поэзии ныне соответствуют географической вершине Лондона - северным холмам Хэмпстеда, где живут в дорогих домах более удачливые жрецы современного искусства. В Великобритании поэзия пользуется всяческим уважением, она престижна, вот только никто ее не читает - все, как водится, пишут.
Осман Тюркай не стремился выделиться в лондонской гонке честолюбий, но каждый день исправно приходил с утра в свою келью, где редактировал задуманный им самим журнал Cyprus Turkish Association Publications. Над книгами своих стихов, эссе, драматических трагедий и стихотворных переводов он работал только в своей съемной квартирке в Финчли и всегда по ночам. Не потакая собственному честолюбию, он никогда не был чужд местному и мировому литературному процессу - он, например, составил и отредактировал в 1972 году специальный турецкий выпуск всемирно известного журнала "Современная поэзия в переводах", замысленный Тедом Хьюзом и издаваемый по сей день его соредактором Дэниэлом Уайссбортом. В 1989 году в Лондоне вышла его большая книга "Симфонии для мира" (Symphonies For The World), куда вошли классические стихи и поэмы, напечатанные прежде по всему миру от Турции и Мадраса до Аргентины и Австралии.
В 1993 году он издал сборник своих статей и эссе, одно лишь оглавление которого открывает спектр его литературных пристрастий и интересов - от поэтики Аристотеля и Гете до поэтики Маяковского, стихи которого Осман Тюркай переводил на турецкий язык. Да и собственные его стихи переведены на 35 языков мира в 40 странах - первая публикация на русском состоялась в первом номере "Иностранной литературы" за 1996 год. В последние годы жизни самый большой интерес к поэзии Тюркая стали проявлять в США - одна за другой там вышли две его книги "Вселенские странствия" (Roaming About Universe, 1996) и "Косморама" (Cosmorama, 1999). За американское издание "Вселенских странствий" Американский биографический институт в 1997 году присудил ему звание "Человек года". Тюркай трижды выдвигался и на Нобелевскую премию и, словно ради того, чтобы жизнь его на деле показалась литературной мистификацией, в 1995 году его возвели в Индии в сан Императора поэзии.
Император, он властвовал над собственными мирами в совершенно земном осязании подлинной музыки сфер - той музыки, которая творится в хаосе рождения звезд и галактик. То, как эта музыка разлита в его поэмах, не сравнимо ни с чем в российской поэзии: она словно физически диктует себя Осману Тюркаю. При всей космогонии его светящихся звездными туманностями образов, при всех отраженных культурных пластах его поэзия совершенно лишена умозрительной расчетливости: стихотворение всякий раз как бы создается на наших глазах, создавая в этом всеедином процессе творения не только читательское впечатление, но и поэтический импульс самого поэта. Все в стихах Тюркая находится в постоянном движении, как предосенняя стая птиц на ветру... При этом он так и не нашел своего места в земных координатах - страшная, неостановимая устремленность мировой цивилизации к своему окончательному разрушению не вызывала у него циничного интереса, страдание все еще живого человека, запертого в ловушку чужого пространства и времени, - вот что мучило его всю жизнь.
...Все женщины должны быть
ночными,
как все насекомые обязаны быть
весенними,
а звезды - вечерними.
Мои глаза оставляют в небесах
отпечатки,
подобные белым разводам
на мраморе или пятнам
родимым,
придающим свежую новизну
всей структуре Макрополиса...
Я подумал, что я -
музыкальная запись:
так быстро,
так стремительно возникали
музыкальные дивные мысли,
воистину взметывающие
окружающий мир,
>мир колебаний пластмассовой
>плоти...
...В миражах мира, которые все еще блуждают по России вослед призраку коммунизма, правдой подлинности звучат строки человека, которого еще в середине прошлого века (когда слово "космос" еще не вызывало скуки), назвали "первым поэтом космической эры", прозревающим в мелочности механического псевдо-существования грядущее пришествие Человечества Света:
Так пусть твои локоны,
сотканные из света,
развеваются вновь в темноте,
пусть небесные своды опять
дышат тобою,
ибо ты ведаешь путь,
которым досюда дошел,
те воды сверкающие в темном
океане Пространства,
ты ведаешь будущее, ты знаешь
мифический край, где ты жил,
и миры параллельные,
откуда явился,
миры, все еще полыхающие
негасимым огнем,
на голубом и пурпурном атласе
ничьей пустоты
свет рисует пальцы руки -
ветвь за ветвью -
однако следы их струящиеся
вовсе не очевидны...
МОСТЫ НАВОДЯЩИЙ
Осман Тюркай ушел из жизни так же, как жил, - не принадлежа никому, кроме своего призвания. Западные поэты не постигали до конца его восточных корней и не прощали ему неприятия эксцессов западной цивилизации, потому что и неприятие - это дело своих, а не чужих. Поэтов Востока отчуждала от Тюркая его близость к культуре Запада, так что на его долю выпало самое неблагодарное дело - быть мостом между Востоком и Западом: это когда по тебе топчутся и те и другие.
Он умер, словно вдруг устав от мира, как и положено человеку императорcкого достоинства, и не оставил после себя никакого материального наследства, никакого жилья, на котором можно было бы вывесить мемориальную доску. Ничего, кроме таинственного поэтического мира, открыть который во всей его звездной подлинности еще предстоит и нам, поздним его современникам, и надменным потомкам.
Я недавно пришел в лондонскую келью Османа Тюркая - но здесь уже ничего не напоминало о том, что здесь десятилетиями работал этот удивительный поэт ХХ века. От него остались только книги - верное доказательство того, что он не только существовал, но и продолжает оставаться очевидцем нашего существования.
И от сознания этого не хочется делать ничего такого, что смутило или огорчило бы его великое, совестливое и целомудренное сердце. Лондон
