Александра Николаева Занимательная, хорошо изданная книга*: в формате библиофильского прямоугольника, в твердом переплете с золотым и серебряным тиснением. Масса иллюстраций - на супере, титуле, контртитуле, форзацах, нахзацах и в двух тетрадках на мелованной бумаге. Фотоматериалы из личного канцлерского альбома, опубликованнные впервые. Примечания, указатель имен. Прочтите сами, полюбуйтесь.
Но кто эта дама, Надежда Акинфьева (или Акинфова, Акинфиева)?
Издательская аннотация к книге написана по всем законам рекламы коммерческо-исторической романистики и мемуаристики: "Надежду Сергеевну Акинфьеву самозабвенно и страстно любил князь А.М. Горчаков, более четверти века стоявший со главе российской внешней политики: ради нее он готов был пожертвовать карьерой... Этой незаурядной женщине посвящал свои стихи Тютчев, а ее многолетний роман с герцогом Н.М. Лейхтенбергским послужил Льву Толстому поводом для создания одного из выразительных эпизодов в романе "Война и мир", а затем... отразился в замысле и сюжете "Анны Карениной". Около 10 лет, по негласному распоряжению Александра II..., вся мощь тайной политической полиции Российской Империи и усилия лучших ее агентов были направлены на то, чтобы помешать двум любящим друг друга людям соединить свои судьбы. Неизданные материалы Секретного архива III Отделения и фотографии из личного фонда Горчакова позволили реконструировать перипетии этой романтической истории..." Какие имена - Александр II, Горчаков, Тютчев, Лев Толстой. А еще внук принца Богарне и Николая I. А еще Мезенцов, Тимашев... Казалось бы, XIX век изучен вдоль и поперек. И все же, все же... В этих новых материалах о первых лицах российского государства эпохи реформ, глубоко личное неразрывно связано с макрополитическим. Рядом с первыми лицами - не менее значительные, как оказывается, вторые и третьи лица, в отношениях с которыми первые лица познаются в их личных потребностях, мотивах и страстях, часто противоречащих их высокому положению (старый сюжет романтической трагедии) и как-либо влияющих на общий ход истории.
В подзаголовке - "Роман великосветской дамы глазами тайной политической полиции". Это, пожалуй, самое интересное, что есть в книге. И жаль, что опубликованы только цитаты. Автору хочется быть не историком, а скорее журналистом, да еще немножко и романистом. Просеиваются факты, сильно разрежается исторический фон повествования, опускается многое необходимое из предыстории героев. Так занимательней и проще. Ведь нынешний читатель не знает или не держит в памяти множества важных событий той эпохи. И не стремится в утомительный путь к историческим истокам. Хотя они-то, пожалуй, куда романичней, авантюрней, скандальней... Но вряд ли романтичней. "Русская история до Петра, - говорил Тютчев, - сплошная панихида, а после Петра - сплошное уголовное дело".
Увы, но роль Тютчева в истории с Надин в книге Экштута сильно искажена. Как и вообще его историческая роль. Мне захотелось уплотнить исторический фон, предложить свое прочтение истории с Надин и опровергнуть домыслы автора о реальном содержании стихов Тютчева 1860-х годов. Теперь не секрет, что Тютчев был также выдающимся политиком и историософом. Хотя, бывало, вел себя и как светская Дама. Самойловский Пушкин говорил Пестелю (как бы возражая пушкинскому Моцарту): "В политике кто гений, тот злодей", но возражения Моцарту фактически нет: гениальный поэт в политике, если он гений и в политике, - безусловно, злодей. А Тютчев, к сожалению, в отличие, например, от Ламартина (министра иностранных дел революционной Франции в 1848 году), был велик и в поэзии, и в политике. Как Демон "в любви и злобе"...
Клюxи от миссии
Личному в исторических публикациях, в отличие от романических, отводят подчиненное место, детерминируя его социальными факторами или даже подменяя социальное национальным (понимаемым по-российски). Вот, например, рассуждение: канцлер Горчаков (изначально) и Тютчев (с 1850-х годов) отказались от жен-иностранок и от дипломатических услуг немецких "вавилонских блудниц" (П.А. Вяземский) типа Амалии Крюденер-Адлерберг в пользу типично русских православных, хотя незнатных, но любящих женщин и повели курс на защиту национальных интересов, выступив против еврея-австрофила канцлера К.В. Нессельроде, сознательно проводившего подрывной антирусский курс. Что, выдумываю? Да нет, приблизительно так и рассуждал почивший недавно в бозе известный русофил Вадим Кожинов. Нам вульгарный псевдоэтнолог Кожинов не указ. Как и его антипод - вульгарный псевдосоциолог. Или индертерминист, рассуждающий лишь по известной модели "бабочки Брэдбери".
А вот занятные сведения (и "сослагательные" рассуждения) о героях книги Экштута - может быть, для вульгарного исторического психолога, а может, и для психологически основательного историка. Если бы Нессельроде в августе 1841 года не уволил Тютчева за проступок, связанный с его личными мужскими делами, то обиженный Тютчев, по своим привычкам истинный европеец, не связался бы тут же с опекаемыми С.С. Уваровым чешскими панславистами (Ганкой, Палацким, Шафариком и др.), которые окончательно заразили нашего поэта идеей Всеславянской империи во главе с Россией. Если бы при этом у Тютчева были доходы с поместья в России или за рубежом (здесь мешал старший брат, а там - надвигающаяся революция), ему не пришлось бы идейно продаваться в России. А если бы еще Амалия Крюденер-Адлерберг была общей пассией не Тютчева, А.Х. Бенкендорфа и Николая I, а Тютчева, Уварова и Блудова (такое, впрочем, вряд ли было возможно), Тютчеву не пришлось бы вести двойную политическую игру. А если бы у императора были деньги на осуществление тютчевского проекта идеологических диверсий в западной печати (1845), поэту не пришлось бы принимать одобренную императором идею Бенкендорфа (уже успевшего к тому времени скончаться) о личном участии Тютчева в изготовлении диверсионного материала (при работе лишь на чиновничью зарплату мидовца).
Это-то и было самое страшное: Тютчев блистательно владел французским литературным языком, лучше французов (которых, кстати, считал "глупым народом"). Статьи Тютчева 1840-х годов, анонимно опубликованные на Западе в виде утечки информации из Кабинета императора, - все его славянско-имперское блудомыслие, в переводе на семиотически амбивалентный дипломатико-историософский язык, да в эффектной франкоязычной упаковке, произвели во Франции, Англии и части Германии устрашающее впечатление (всего было более 50 откликов в виде целых книг и статей), и эти страны стали готовиться к войне. Тютчев заигрался. Но, вскоре разоблаченный Пьером Лоранси и Жюлем Мишле как "агент императора", сконфуженный и обескураженный, "подставивший" императора и Нессельроде, да еще грубо оскорбивший канцлера, Тютчев в том же 50-м на несколько лет ринулся в пучину беззаконной страсти к Денисьевой (до самого конца Крымской войны). И лишь после изгнания Нессельроде вернулся к своим любимым идеологическим диверсиям: разработал проект борьбы с герценовским свободным словом (прямой результат - должность Председателя Комитета цензуры иностранной).
А ведь "большая история" начинается с "историй маленьких": Нессельроде отстранил Тютчева от должности временного поверенного в Сардинском королевстве (Пьемонте) после смерти первой супруги поэта, здоровье которой было разрушено неудачной попыткой самоубийства, после чего Тютчев поспешно женился на "причине" этого самоубийства мюнхенской красавице графине Э. Дернберг-Пфеффель и в суматохе свадьбы, совершенной при самовольной отлучке из Турина в Швейцарию, потерял ключи от миссии, важные документы и дипломатические шифры...
И еще - к вопросу о связи частной жизни, поэзии и политики. Если бы Тютчев не увернулся от тяжеленного пресс-папье, брошенного в него Е.А. Денисьевой и отбившего большой изразец от печи, то скорее всего не было бы и денисьевского цикла (во всей его полноте) и всех прочих тютчевских шедевров 50-70-х годов ("Я встретил Вас - и все былое..." и др.). А заодно не было бы и прорвы панславистских стихов Тютчева (которые Лев Толстой называл жуткой чепухой) и организованной им в 60-е годы утечки секретной информации из Петербурга в московские славянофильские органы печати... Кто знает, может не было бы и наиболее агрессивных форм панславистского курса, который под явным влиянием поэта вел с 1856 года его приятель и начальник князь А.М. Горчаков.
А вот рассуждение еще об одном герое этой истории. Если бы не Англия, запротестовавшая в 1863 году против кандидатуры герцога Николая Максимилиановича Лейхтенбергского на греческий трон (его хотели видеть "королем эллинов" Александр II, Наполеон III и сами греки), сидеть бы ему в Афинах, на месте свергнутого Оттона, сына Людвига Баварского (кстати, воцарившегося не без участия Тютчева). И не было бы у него романа с Акинфьевой. И книги Семена Экштута. И Надин - кто знает? - стала бы канцлершей. А так - в Афинах сел датский принц Георг, сын Христиана IX, будущий зять вел. кн. Константина, брата Александра II. А герцог Николай в том самом 1863 году как раз и окунулся в частную жизнь, сюжет которой оказался романическим.
Конечно, подобные рассуждения будут уместны, если будет разобрана предыстория действий большого числа исторических персонажей, включая все, что связано с общей историей российского национального самопознания, все, что в психологическом плане привело к катастрофе Крымской войны и ее отдаленным последствиям. Но это - тема отдельной и более основательной публикации.
Теперь же обратимся к истории Надин.
НЕ ЭЛЕН, НЕ АННА
Семен Экштут весьма романтизирует и романизирует эту историю и образы ее участников - и Надин, и Горчакова, и Принца, и других. Он симпатизирует почти всем своим героям - и совсем не простодушной, порой смахивающей на куртизанку Акинфьевой, ведущей двойную игру, и самовлюбленному, вечно вещающему бахвалу Горчакову, и первоначально нерешительному, слабонервному герцогу, и талантливому сыщику К.А. Романну, и его начальникам - цвету полицейского сыска, в силу нелепых обстоятельств вынужденному длительное время следить за амурными делами политически неопасных фигур и копаться в чужом грязном белье. Слишком ли романтично? Время пушкинской Татьяны и эпоха героинь ранних тургеневских повестей прошли. Но пока Достоевский писал свои ранние сентиментально-романтические повести, рождались и созревали иные жизненно-психологические типы, те, среди которых будут и прототипы героев его зрелых произведений, в том числе различные своевольные, религиозно-экзальтированные и болезненно-кроткие женщины.
Надин, конечно, - и не Элен, и не Анна Каренина. Но гораздо ближе к Элен. Что касается отношений с канцлером, поселившем ее, неразведенную жену своего внучатого племянника, в собственной служебной квартире, надо согласиться с Тютчевым, трезво оценившим произошедшее. "Никогда еще не совершалось большей глупости с меньшим увлечением" (письмо к Э.Ф. Тютчевой от 8 октября 1867 года). То же - в письме к И.С. Аксакову от 18 декабря 1867 года: "глупая история с Акинфьевой". О "любовной интриге бедного канцлера" Тютчев пишет в письме к супруге как о явлении незначительном и "легко поддающемся оценке" (пишет после сообщения о международных событиях, описания погоды и вечеринки, обошедшейся в 7 руб.) "Затруднение" он видит лишь в заломленной мужем Акинфьевой за жену и ее имущество сумме (120 000 руб.). В высшем свете такие сделки не были редкостью. "Все это издали кажется довольно некрасивым, но при близком общении впечатление притупляется и сглаживается..." История, действительно, была нелепая и некрасивая, обязывавшая всех вокруг канцлера лукавить и лицемерить. Если б не знать всей сути истории, можно сказать языком шекспировских сонетов: светлейший князь Горчаков пытался "своровать молодость" Надин (он был старше ее на 41 год), точнее - обменять ее молодость на свой опыт, ум, талант, положение в обществе. Но на деле все было не так возвышенно в этой "нимфоманско-геронтофильской" сделке. Потому что приходилось давать деньги, и большие - и на многочисленные пышные наряды и разъезды, и на откуп от не разведенного пока мужа, и на содержание оставшихся с ним двоих детей, и на покупку молчания слуг (как оказалось - ненадежного)...
Отношение к Акинфьевой было отрицательным не только у светской черни, ханжей, мещан и т. п. "Недостойной женщиной" называли Акинфьеву многие достойные люди, например воспитатель ее Принца генерал Г.К. Ребиндер. Она ведь изначально вела хитрую двойную игру. И почти все это видели. Изучившие лисьи следы Акинфьевой полицейские агенты и перекупленные ими слуги называли ее "хитрой бабой", которая "кого хошь" обведет вокруг носа. И были правы. Если бы Горчакову удалось выхлопотать ей развод (дело тогда совсем непростое), она сделала бы старику благодарный жест ручкой и тут же перешла бы к решению главной проблемы: как овладеть герцогом Лейхтенбергским вопреки воле его царских родственников. В крайнем случае она довела бы нервнобольного герцога до состояния, в котором он решился бы на незаконное соединение (добрачное зачатие) и на побег с ней, неразведенной и не имеющей выездной визы. Скандальность ситуации заставила бы царских родственников пост фактум признать и как-то "нострифицировать" в России их заключенный за границей брак. Хотя брак и морганатический, лишающий его титула князя Романовского и всех должностей в России, но делающий ее графиней де Богарне!
Поняв двойственность и неловкость своего положения, Горчаков все еще бездумно рассчитывал воспользоваться честолюбивыми устремлениями жены внучатого племянника, чтобы, внушив ей невозможность соединения с герцогом, предложить свои услуги. Это привело не только к светским пересудам, но и к крупной разборке с семейством императора и действительно чуть не стоило канцлеру карьеры. Горчаков ошибался. Она выбирала совсем не так, как Элен Безухова: вельможу или принца при живом муже. Она не колебалась в выборе, она уже давно выбрала одного мужчину. Другого, собственно, и не было. Выбрала не чистокровного русского знатного вельможу, а союз России и революционной Франции - представителя русской императорской фамилии и потомка возлюбленной Наполеона Бонапарта. Выбрала человека, который более дорожил частной, в том числе домашней жизнью. Не "ходячий анахронизм" (Ю.С. Карцов), не фразистого фанфаронистого старика, а молодого, технически образованного, боевого офицера, пусть раненого и уже с больными нервами, но любящего и верного мужчину. К тому же человека европейского, делового, разбирающегося в минералогии и горном деле, умеющего вложить капитал в общественнополезное и при этом экономически выгодное производство.
Впоследствии Акинфьева добилась-таки своего, хотя не без жертв. Оставив в России двух девочек, она стала графиней де Богарне. А тогда... Исчерпав все резоны, Горчаков выбил из нее саморазоблачение и признание решимости пойти на крайние меры. Между ними произошел один из тех крупных разговоров, которые (так громко они кричали) не были секретом даже для коридорных слуг: "- Что Вы думаете? Да я на Ваше место десятерых найду. - Ну, а я Вам советую, Надежда Сергеевна, быть осторожнее, потому что я могу спрятать Вас туда, откуда Вы никогда не выберетесь" (с. 105). Какой тут "русский Эрос"... Уголовщина!
ЧЕСТЬ МУНДИРА
Как все эти страсти влияли на политику? Если верить Экштуту, то весной 1867 года Горчаков, узнав о существовании августейшего соперника, уже решившегося на брак с Акинфьевой, был до того поглощен личными переживаниями, что не смог оценить всей опрометчивости состоявшейся тогда продажи Аляски. "Точка бифуркации процесса развития российско-американских отношений совпала в пространстве и времени с переломным моментом во взаимоотношениях князя Александра Михайловича с его внучатой племянницей", - пишет Экштут. Но смотреть надо в корень, а не на цветки и вершки. Продажа Аляски была актом бессилия и безволия всей России, актом признания бесперспективности дальнейшего экстенсивного развития страны на Дальнем Востоке - при полном российском равнодушии к США и к географии (многие считали, что Аляска - всего лишь "остров"). Это было отчаянное кулуарное решение правителей страны, оставшейся один на один со всей буржуазной Европой. Мстить враждебной Европе Россия могла преимущественно двумя путями: ударом в сердце - через панславистские диверсии в различных регионах разваливающейся Австро-Венгерской империи (что и осуществлялось с 1856 года) и ударом в спину - путем военного продвижения через Среднюю Азию поближе к английской Индии (взятие Хивы в 1873-м). Вырученные за Аляску 7 млн. долларов нужны были царю для того, чтобы решить внутренние проблемы: в частности, выполнить свои обещания перед помещиками по части компенсаций за освобождение крестьян сверху, против воли большинства их (тех компенсаций, которые будут спущены в разных Монте-Карлах). Вот и вся бифуркация.
В середине декабря 1867 года, Горчаков, якобы проявляя благородство, а на деле спасая честь мундира и карьеру, решил хлопотать об устройстве женитьбы герцога и Акинфьевой, и в кабинете государя произошла стычка между канцлером и матерью герцога - вел. кн. Марией Николаевной, озабоченной судьбой сына. Она хотела быть уверена, что Горчаков женится на Акинфьевой после ее развода с внучатым племянником канцлера. Это больно ранило бы сердце сына великой княгини, но обезопасило бы его от морганатического брака и от потери всех должностей и титулов на родине, да и от потери самой возможности жить на родине. Государь занял выжидательную позицию, Горчаков тоже. Ждали действий молодых участников драмы - многое зависело от их намерения и решимости соединить судьбы вопреки неизбежным серьезным жертвам. Кроме того, оставались непосильные финансовые условия мужа Акинфьевой.
Весной 1868 года удалось уговорить мужа принять на себя вину, подкупив двух свидетелей якобы совершенного им прелюбодеяния и начать бракоразводное дело в духовной консистории в Москве. Отъезд Акинфьевой 14 апреля в Москву потребовал установления за ней наблюдения со стороны III Отделения, ибо было известно: она договорилась с отъехавшим в тот же день за границу герцогом, что в случае промедления с разводом она нелегально, без визы, направится к нему (и если потребуется, то даже с чужими документами). Наблюдение за ней, тратя немалые деньги, вели под руководством управляющего III Отделения и начальника штаба корпуса жандармов генерала-майора Н.В. Мезенцова. Благодаря ревностному и бдительному сыщику Романну, Акинфьевой, как она ни петляла, не удалось получить документы на выезд. Но 15 июня 1868 года Акинфьевой, уже ожидавшей ребенка, было все-таки разрешено выехать за границу, иначе ребенок получил бы фамилию ее законного мужа, а не отца. К тому же после нескромных вопросов в консистории была бы раскрыта продажность мужа, что бросило бы тень также на канцлера и семью государя. А 23 июля того же года нелегально пересек границу герцог Николай Максимилианович...
Вернемся к политике.
В 1830-е годы произошли первые серьезные столкновения России славянофильской и западнической. Автором первого варианта "русской мысли" (как национальной идеи) явился - в конце 1831 года, после очередного взятия Варшавы - Тютчев, тогда скромный второй секретарь русской миссии в Баварском королевстве. В основе этой "мысли" об "общей свободе" славян, возникающей, как Феникс из их общего пепла, была агрессивная православно-имперско-расовая панславистская идея, позаимствованная у западнославянских националистов. Панславизм у словаков и чехов внешне выглядел более расово. Так, в 1832 году в поэме "Дочь Славы" великий словацкий поэт Ян Коллар в пику немецкому Ф.Л. Яну заявил: "Нацию почитай единственно как сосуд человечности. Пусть имя "славянин" звучит как синоним слова "человек". Но тютчевский мистический панславизм оказался еще страшней. Демонически неверующий человек, изворотливый ритор-дипломат и непревзойденный поэт-визионер, Тютчев предстает в своих историософских писаниях как причудливое сочетание новоявленного старца Филофея и славянско-византийского де Местра. Его сверхценноидейное блудомыслие и мыслеблудие (до 1844 года распространявшееся лишь в списках с частных писем, а потом и печатно), заразит А.С. Хомякова и И.В. Киреевского, Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева и многих других, хотя во всей полноте смысл мистико-эсхатологических и агрессивно-некрофильских фантазий Тютчева впервые дойдет, кажется, лишь до позднего Владимира Соловьева (это отметил в своих статьях конца 1920-х - нач.1930-х Г.В. Флоровский). Немногие знают, что Тютчев на 5 лет "упредил" западнический выстрел Чаадаева и на целых 6 лет опередил считающегося основоположником новой русской философии А.С. Хомякова (я имею в виду его "Письмо г-же Н."), будущего теоретика соборности.
А БЫЛ ЛИ ЦИКЛ?
Несколько необходимых слов об "акинфовском цикле" - неудачной попытке Экштута сделать Тютчева "поэтом Акинфьевой". При этом оказалось отброшено все главное, чем жил поэт в эти годы (трагедия, вызванная смертью Е.А. Денисьевой (1864) и их двоих детей (1865), увлеченность поэта реформами, активнейшая политическая, цензурная и пропагандистская работа, вызванная необходимостью реакции на подавление польского восстания (1863), на папские заявления о непогрешимости (1864), на развал Империи Габсбургов (1866) и возникшие трения Франции и Англии, Пруссии и Австрии. А еще были теракты и студенческие волнения в России, Славянский съезд (1867) и т. д.) "Цикл" составлен по простенькому принципу: из имеющихся в фонде Горчакова (ГАРФ) стихотворений Тютчева отобрались те, которые можно было бы, переосмысливая (при неизбежной переадресации и "перемотивации"), отнести к Акинфьевой. Заодно в стихах, обращенных к Горчакову, выискивались строки, которые можно было бы перетолковать в контексте мнимого романа канцлера и Надин. Так, стихи 1870 года об "упорстве умников и бессознательности глупцов" (о политиках, следующих букве Парижского мирного трактата 1856 года) были отнесены Экштутом на счет сплетничающих по поводу горчаковской влюбленности. Как научный редактор последнего научного "Полного собрания стихотворений" (Л.: Сов. писатель, 1987, Большая серия "Библиотеки поэта") должен развеять миф об "акинфовском цикле". Как было три альбомных стихотворения Тютчева, достоверно связанных с Акинфьевой ("Как летней иногда порою...", "Велели Вы - хоть, может быть, и в шутку..."), так пока и остается. Первое написано от лица всего МИДа. Второе ("Проходя свой путь по своду...") - от лица Горчакова, Тютчев его даже не подписал. Третье ("Велели Вы - хоть, может быть, и в шутку, - // Я исполняю Ваш приказ..." (5 июня 1865 ) написано для альбома Акинфьевой по ее настоятельной просьбе-велению, которую Тютчев прямо называет "приказом". Чего уж там: ежели "Даже он, Ваш дядя достославный, // Хоть всю Европу переспорить мог, // Но уступил и он в борьбе неравной // И присмирел у Ваших ног", - откровенно признается поэт, - что же остается делать мне, чиновнику по его "особым" поручениям? Только исполнять приказ. В стихотворениях "Как ни бесилося злоречье..." и "Две силы есть, две роковые силы..." (1869) речь идет не о женской, а о девичьей чести (на это указывает словоупотребление). Стихотворение "Сентябрь холодный бушевал..." имеет в автографе посвящение драматургу Н.И. Кролю. ""Нет, не могу я видеть Вас"..." был вручен А.М. Горчакову. Это его Тютчев называет "лучшей звездой", которой годами "вся Русь привыкла любоваться". Какое отношение Акинфьева имеет ко всей официальной России? Экштут пишет: "Однако трудно представить себе конкретную жизненную ситуацию, при которой один из чиновников Министерства иностранных дел, хотя бы раз, сказал при свидетеле что он не может видеть канцлера?" Между тем, одобряя по долгу службы (часто и по сути, но не по времени совершения), официальные действия канцлера, Тютчев многократно и глубоко возмущался "жалким поведением" и бездействием Кабинета министров и МИДа. Этим возмущением - прежде всего по внешнеполитическим причинам (особенно резким - начиная с конца 1866 года) - переполнены письма Тютчева. А за что, собственно, ему было искренне одобрять Горчакова? Только за тактический сговор с Наполеоном III в 1856-1863 годах, когда Россия позволила Франции делать все что угодно, лишь бы не мешала сепаратизму австрийских славян)? Или за опоздавший на много лет отказ от унизительных для России условий Парижского мира? В 1870-м их фактически отменил не Горчаков, а Бисмарк, разгромив французские войска и взяв в плен Наполеона III. Или за то, что Горчаков слишком медленно проводил политику внутренней русификации. (На ней, кроме Тютчева, настаивали военный министр (с 1861 года) Д.А. Милютин и обер-прокурор Синода (с 1865 года), а также министр народного просвещения (с 1866 года) Д.А. Толстой)? Или за то, что Горчаков был нерешительным агрессором, в своих декларациях часто не поспевая за ретивыми действиями рядовых агентов-провокаторов, действовавших во всех славянских регионах. Всего четыре года не дожил Тютчев до решительных шагов правительства на Балканах (кстати, мало кто знает, что при взятии Шипки погиб внебрачный сын Тютчева Николай). Или хвалить этого "нарцисса собственной чернильницы" за страсть к пустозвонной риторике.
В знаменитом афоризме "Нам не дано предугадать..." Экштут усмотрел "дальнейшее развитие" вышеозначенного "глубокого личного для Тютчева мотива". Какая же связь? Да никакой. В первом случае - необходимость избежать возможных последствий критических отзывов в адрес приятеля-начальника, во втором - неожиданный сочувственный отклик на высказанное в другой адрес заветное убеждение. А стихотворение "Как нас ни угнетай разлука..." (14 октября 1869) относится к Е.К. Богдановой и находится среди посланных ей писем поэта. Разлука с нею особенно мучила поэта в последние недели его жизни. Так что никакого "акинфовского цикла" у Тютчева нет.
И в заключение. В молодости Тютчев перевел монолог из 31-й главы "Путевых картин" Гейне - о будущем "счастливейшем племени, зачатом в объятьях произвольных, не под таможенным надзором духовных приставов" и о том, что солнце свободы озарит их, уже "преждевременно одряхших" (это был перевод, но как бы собственного текста, записанного другим поэтом на его языке). Это тоже имеет отношение к нашей теме. Напомню также, что Тютчев первым из русских поэтов, еще в конце 1840-х годов - до Некрасова! - заговорил о печальной судьбе женщины в России. Речь идет о стихотворении "Русской женщине". Цензура потребовала изменить название на "Моей землячке". Цензура, пусть и на интуитивном уровне, понимала: судьба "национальной" женщины - это судьба всего народного духа, всей народной веры, судьба всей страны. Предвидел ли поэт эту судьбу в "истории с Надин"?
* Семен Экштут. Надин, или Роман великосветской дамы глазами тайной политической полиции. По неизданным материалам Секретного архива III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии. - М.: Согласие, 2001, 228 с., илл.
