Пентаграмма

Две линии шли с Алтая, три – с Украины. Пересеклись в Москве, одна отклонилась в Питер. Семидесятые прошлого века. Сознанию – тем более общественному, инерционному – легче иметь дело с видом, чем с отдельной особью. Этих пятерых поэтов соединили одной линией, не отрывая руки, назвав эту пентаграмму метафигурой. «Что общего у трех разбойников, привязанных к дереву? – спрашивал Павич. – Ничего, кроме дерева и веревки».

Второй (по возрасту) – шел по пути интуитивного видения. Косноязычная предгрозовая строка. Скачки напряжения между «пророком» и «лжепророком». Плавающие, как шаровые молнии, смыслы. Преимущество метонимий. Лейтмотивное чередование Холма и Ниши. У него и динамика строк задана этим чередованием: ниша строки и выход – в обход через холм – к следующей нише. Его мир не знает земли под ногами, расходясь вверх и вниз двумя зеркальными конусовидными безднами через точку призрачного равновесия между ними – воронку голоса. «О холод ледяной!/ На гребень той, кого уж нет,/ я в спальне наступил», – доносится голос Басё со дна этой воронки и восходит к плавающим во тьме осколкам зеркала – голосам Сведенборга, Тютчева, Даниила Андреева...

Простор его шаток, разматываясь по вертикали, и, похоже, не держится ни на чем. У него нет ни слова на вдохе, он пишет выдохами: выдох длиной в строку, за которой обрыв света. Там, внизу, где река завивается, как чалма, в приступе агорафобии. Он идет без глаз, запрокинув голову, с поводырем челночащей над ним строки. Написано им не много. Когда милость Божья его отпускает, он сидит, коротая закаты, на горных уступах, глядя сквозь объектив на скользящие солнечные ноготки.

Первый шел по пути снов языка – к Платоновой пещере синтаксиса. Походка праздного философа, идущего налегке, чуть пританцовывая, с Запада на Восток. Но если приблизить взгляд: этот танец – тактильная интонация человека, говорящего вслух с самим собой как с незримым собеседником. Никогда не живопись, не холст, не картон. Тонкая сновидческая бумага. Узор касаний, без нажима. Нитевидный, как пульс, карандашный рисунок мысли. Мерцание переходов. Размывы. Метафора встречается столь же редко, как и человек (близкий) в жизни. С Запада на Восток идет, а под ногами – Север. Белесый курсив подробностей, сноски, примечания, эпительный слой памяти. Платон, Лейбниц, Деррида, заблудившиеся в Карелии┘

Кто-то заметил, что его письмо похоже на прижигание льда. Топленая геральдика. Он свой на кампусах американских университетов, он приращивает страницы к поэтике калифорнийской школы языка, оставаясь при всей своей внимательной открытости отвернутым на три четверти и от «здесь», и от «там».

На карте его письма нет ни гор, ни рек, ни государств. Это карта климата речи, синтаксис ее состояний, изоморфемы температур, влажности, атмосферных режимов. Метеозапись мышления. Тридцать лет он ведет наблюдения на этой безлюдной станции. Бочка дождевой воды во дворе, низкие бельевые над ней облака.

Третий – Робин Гуд речи. Техника боя – смешанная; опыт тибетских монахов, русских стрельцов и королевских мушкетеров. На знамени, как у Лермонтова: презрение к огнестрельному оружию. Нож, лук, шпага. Голая грудь. Птолемеево мирозданье. С Босхом, глядящим ввысь на Гагарина. Русский дзен. Под шапкой природы – ироничный чертеж механики. Под шапкой Бога – чертеж культуры. Ближний круг чтения: Вийон, Пушкин, Мелвилл, Верлен, обэриуты, Булгаков, Венедикт Ерофеев. Активный интерес: прикладные науки, вино, друзья, приключения. Пассивный: женщины. Обиход: улица, ночь, кухня. Белая рубаха, клошарный быт, звездное небо, закон в груди. Стилист, дуэлянт, король поэтов.

Строй стиха, указывающий на пушкинский исток с серединным течением в отсветах разоренных усадеб русской литературы, и ниже – на рукав Высоцкого, и далее – расплетаясь в систему парадоксально-ироничной мелиорации.

Ясный, светлый взгляд речи, редкий случай, когда поэзия не выше и не ниже нравственности, а сращены спинами, как в бою. «Чтоб каждый, кто летает и летит,/ по воздуху вот этому летая,/ летел бы дальше, сколько ему влезет». Брейгелианец, зима, один в поле.

Смолкает в расцвете. В час, когда оживает страна, развязывая язык. Уходит в дзенскую схиму речи, сплевывает ключ. Из него, как из троянского коня, выходит войско эпигонов; вороватый топоток босоногого беса.

Четвертого вела оптика восприятия, ее, как сказали бы сейчас, наноуровень. Этот веер живых зеркал, развернутых под ревнивым углом друг к другу, играл мнимыми перспективами, взвинчивая скорость ассоциаций. Поле виденья заверчивалось на ребре, как монета, которая не может лечь ни на орла речи, ни на свой номинал.

Между ними и разыгрывались его оптические мистерии, в которых сам автор играл роль некой медитативной стволовой клетки.

Критерий дара – способность к порождению индивидуальных образов. Ангел на этом пути – метафора.

Мир как роящийся улей возможностей, «я» двоюродное по отношенью к событию, первородство воображенья и памяти.

Выкройки возможных миров. Химия зрения. Страсть к территориям риска и трансформаций. Тактика Протея, барочный гедонизм, гоголевские хутора. Витиеватая проселочная строка, вкрадчивые танцы Дионисия с Аполлоном, капризно-невротичный дискурс.

Отношение к речи, как к женщине: физиология иной реальности... После чего мир отряхивается за кулисой, выводя на поклон своих двойников.

Пятый – путь кота: от смуглых александрийцев до лембергской Венеры в мехах, от золотой цепи ученого до тощего вольноотпущенника камышового. Кошачья пластика речи, кульбиты анжабманов, закавыченные коготки, рулевой хвост, приземленье на лапы. Шип и выгиб спины, рай зрачка в черном теле. Стекленеющий взвыв и мурлычная нега с утратою очертаний. Эластика формы, хищная метрика, Рим ритма. Крыши, луна, расписные кувшины. Лакомка шороха. Сенсорный словарь. Тектоника фразы. Фонетический синтаксис. Прыжки и извивы, короткие замыкания, дыбом шерсть, боковой ход.

У изголовья: Соснора, Катулл, Бродский, Паунд, Пастернак, Кавафис, английские метафизики викторианской эпохи, Джойс, Державин, Транстрёмер, бесчисленные словари.

Экстатичный интеллектуал, пятиборец чувств, американский профессор, баловень и изгой, скарабей труда.

То лежит, как цветущий затон, то по свету слоняется, перелистываясь, как всемирная библиотека, то стоит в суицидном окне, облетая, как роща.

А к весне проступает утес, на утесе – герой, пригвождающий пенные буруны, ходуном ходящие оды.

Последний эпос, уходящий на мягких лапах лирики.