Александр Кирьянов Как начиналось самодержавие
22 октября 1721 года на празднестве в честь победы во второй Северной войне – Россия тогда вернула себе балтийское побережье, отнятое у нее в XVI веке в ходе первой Северной войны, Ливонской, – канцлер Головкин, выражая общее мнение, так сформулировал главную заслугу Петра: «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены».
Четыре года спустя русский посол в Константинополе Неплюев высказался еще более определенно: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди». Полвека спустя это мнение сотрудников Петра подтвердил руководитель внешней политики России при Екатерине II граф Панин. «Петр, – писал он, – выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса».
Итак, Петр извлек Россию из небытия и невежества, научил нас узнавать, что и мы люди. На протяжении столетий стало это убеждение общим местом – и не только для профанов-политиков, но и для экспертов-историков.
Точка отсчета
Один из лучших русских историков Сергей Михайлович Соловьев уверенно писал в своем знаменитом панегирике Петру о России допетровской как о «слабом, бедном, почти неизвестном народе». И коллеги, включая его постоянного оппонента Михаила Петровича Погодина, были с ним в этом совершенно согласны. И никому не пришло в голову спросить, а когда, собственно, почему и как оказалась допетровская Россия в состоянии упомянутого небытия и невежества? Почему стать даже «державой второго класса» было для нее счастьем? Или еще проще: а правда ли, что все допетровские века были одной сплошной тьмой небытия, из которой Отец Отечества вывел страну к свету, славе и богатству?
Вот, однако, пример, который – на фоне приведенных выше гимнов Петру – звучит странным диссонансом. Современный английский историк М.Андерсен, специально изучавший вопрос о взглядах англичан на Россию, пишет, что в XVII веке знали в Англии о России МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЗА СТО ЛЕТ ДО ЭТОГО. Что, по-вашему, мог он иметь в виду?
Еще пример. В 1589 году в Англии были изданы записки Ричарда Ченслера, первого англичанина, посетившего Россию за полтора столетия до Петра. Одна из глав посвящена царю. И называется она почему-то не «О слабом и бедном царе пребывающего в небытии народа» или как-нибудь в этом роде, а напротив: «О великом и могущественном царе России».
Нужны другие примеры? В документах, циркулировавших в первой половине XVI века при дворе и в канцелярии германского императора, говорится, что «Московский великий князь САМЫЙ МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ГОСУДАРЬ В МИРЕ после турецкого султана и что от союза с великим князем всему христианскому миру получилось бы неизреченная польза и благополучие. Была бы также славная встреча и сопротивление тираническому опаснейшему врагу Турку».
А вот уже и вовсе удивительное свидетельство, относящееся к августу 1558 года. Французский протестант Юбер Ланге в письме к Кальвину пророчествовал России великое будущее: «Если суждено какой-либо державе в Европе расти, то именно этой».
Совсем иначе, выходит, обстояло дело со «слабостью и неизвестностью» допетровской России, нежели выглядит это у классиков нашей историографии. Теперь немного о ее «бедности».
Тот же Ченслер нашел, что Москва середины XVI века была «в целом больше, чем Лондон с предместьями», а размах внутренней торговли, как ни странно, поразил даже англичанина. Вся территория между Ярославлем и Москвой, по которой он проехал, «изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве... Каждое утро вы можете встретить от 700 до 800 саней, едущих туда с хлебом... Иные везут хлеб в Москву; другие везут его оттуда. И среди них есть такие, что живут не меньше, чем за тысячу миль».
Современный немецкий историк В.Кирхнер заключает, что после завоевания Нарвы в 1558 году Россия стала практически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнорируя Ригу и Ревель, направлялись в Нарвский порт. Несколько сот судов грузились там ежегодно – из Гамбурга, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции.
Монопольное право торговли с Россией принадлежало в Англии Московской компании. Современный историк Т.Виллан обнаружил жалобу членов этой компании Королевскому Тайному Совету. Оказывается, «коварные лица», т.е. не связанные с компанией купцы, проводили свои корабли через Зунд с официальным назначением в Данциг или в Ревель, а на самом деле направлялись в Нарву. Нарушение торговой монополии было делом не только «коварным», но и в высшей степени опасным: тем, кто попадался вооруженной охране монополиста, пощады не было. Выходит, выгоды московской торговли перевешивали риск.
На пути к процветанию
Это полностью согласуется с многочисленными сведениями о том, что экономика России в первой половине XVI века переживала бурный подъем. Как и повсюду в Европе, сопровождался он усилением дифференциации крестьянства и перетеканием его в города, т.е. стремительной урбанизацией страны, созданием крупного производства и образованием больших капиталов. Множество новых городов появилось в это время на русском Севере: Каргополь, Турчасов, Тотьма, Устюжня, Шестаков. Еще больше выстроено было крупных крепостей в центре страны – Тульская, Коломенская, Зарайская, Серпуховская, Смоленская, Китай-город в Москве. А менее значительных городов-крепостей выросло в это время несчетно: Курск, Воронеж, Елец, Белгород, Борисов, Царицын на юге, Самара, Саратов, Уфа на востоке, Архангельск, Кола на севере.
Новые города заселялись так быстро, что некоторых наблюдателей это даже тревожило. В 1520-е жители Нарвы писали в Ревель: «Вскоре в России никто не возьмется более за соху, все бегут в город и становятся купцами... Люди, которые два года назад носили рыбу на рынок или были мясниками, ветошниками и садовниками, сделались пребогатыми купцами и ворочают тысячами». Документы это подтверждают. Например, смоленский купец Афанасий Юдин кредитовал английских коллег на баснословную по тем временам сумму 6200 рублей (это почти полмиллиона в золотом исчислении конца XIX века). Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров кредитовали литовских купцов на 1210 рублей (больше ста тысяч золотом). Член английской компании Антон Марш задолжал С.Емельянову 1400 рублей, И.Бажену – 945, С.Шорину – 525.
Советский историк Д.П.Маковский предположил даже, что строительный бум первой половины XVI века играл в тогдашней России ту же роль, что известный железнодорожный бум конца XIХ в индустриализации и формировании третьего сословия. Иначе говоря, по его мнению, уже тогда сложились экономические предпосылки для социальных и политических процессов, которым суждено было реализоваться лишь три столетия спустя.
У меня решительно нет здесь возможности рассматривать эту гипотезу. Ограничусь лишь простейшими фактами. Сохранились, например, расчеты материалов, которые потребовались для строительства Смоленской крепости. Пошло на него 320 тысяч пудов полосового железа, 15 тыс. пудов прутового железа, миллион гвоздей, 320 тыс. свай. Есть и другие цифры, но не хочется делать текст похожим на прейскурант. И без них нетрудно представить, сколько понадобилось материалов для строительства такого числа новых городов.
И кто-то ведь должен был все эти материалы произвести. Не везли же в самом деле доски, гвозди и железо из-за границы. Значит, существовало тогда в России крупное специализированное производство. И не было нужды государству искусственно насаждать его, опекать и регулировать, как станет оно делать при Петре. Крупное частное предпринимательство рождалось спонтанно. Во всяком случае, все предпосылки для него были налицо – и экономический бум, и рынок свободной рабочей силы, и свободные капиталы, и правовая защита частной собственности, совершенно очевидная в Судебнике 1550 года.
Короче, как старинные, так и современные источники не оставляют ни малейших сомнений, что, вопреки классикам, Россия первой половины XVI века была богатой и сильной европейской страной, о «невежестве» и тем более о «небытии» которой не могло быть и речи.
Деградация
Так что же, ошибались классики русской историографии?
Нет, так тоже сказать нельзя. Парадокс в том, что они были и правы, и неправы. Ибо там, где Ченслер в 1553 году видел деревни, удивительно населенные народом, четверть века спустя его соотечественник Флетчер неожиданно обнаружил пустыню. Там, где крестьяне начиная с конца XV века деятельно расчищали лесные массивы, расширяя живущую (т.е. обрабатываемую) пашню, теперь была пустошь. И размеры ее поражали воображение.
По писцовым книгам 1573–78 годов в станах Московского уезда числится от 93 до 96% пустых земель.
В Можайском уезде насчитывается до 86% пустых деревень, в Переславле-Залесском – до 70%.
Углич, Дмитров, Новгород стояли обугленные и пустые, в Можайске было 89% пустых домов, в Коломне – 92%.
Живущая пашня новгородской земли, составлявшая в начале века 92%, в 1580-е составляет уже не больше 10%.
Не лучше была ситуация и в торговле. Вот лишь один пример. В 1557 году в посаде Устюжны Железопольской 40 лавок принадлежало «лутчим людям» (т.е. оптовым торговцам металлическими изделиями), 40 лавок – «середним» и 44 – «молодшим». При переписи 1597 года «лутчих» в Устюжне не оказалось вовсе, а «середних» не набралось и десятка. Зато зарегистрировали писцы 17 пустых дворов и 286 дворовых мест.
И так – повсюду. Страна стремительно деградировала.
Экономические и социальные процессы, совсем еще недавно обещавшие ей замечательный взлет, не просто останавливаются, но исчезают, словно их никогда и не было. Прекращается дифференциация крестьянства. Пропадает трехпольная (паровая) система земледелия, разрушается крупное производство. Прекращается урбанизация страны, люди бегут из городов. И так же неудержимо, как только что шло превращение холопов (рабов) в наемных рабочих, идет их превращение в холопов. «Удельный вес вольного найма как в промышленности, так и в сельском хозяйстве в XVI веке безусловно был МНОГО И МНОГО ВЫШЕ, чем в XVII», – замечает тот же Маковский.
Короче говоря, случилось нечто невероятное, вполне сопоставимое, по мнению Н.М.Карамзина, с последствиями монгольского погрома Руси в XIII веке. За четверть века, буквально на глазах у одного поколения, между визитами в Москву Ченслера и Флетчера, богатая и могущественная европейская Россия и впрямь превратилась вдруг в «бедную, слабую, почти неизвестную» Московию, прозябающую на задворках Европы. И время потекло в ней вспять. Надолго. На полтора столетия. Ко времени Петра Россия, правы классики, действительно погружается в пучину политического и экономического небытия. И действительно на много десятилетий перестали нас считать за людей. И действительно счастьем было для России, восставшей при Петре из московитского праха, обрести хотя бы статус «державы второго класса». На столетия отныне обречена она была «догонять» Европу.
Что же произошло в те роковые четверть века? Какой-нибудь гигантский природный катаклизм? Нашествие варваров? Что должно было случиться в стране, уверенно, как мы видели, шагавшей к процветанию и могуществу, чтобы она так внезапно и страшно деградировала? Согласитесь, это очень важный вопрос – не только для прошлого России, но и для ее будущего. Что-то очень неладно должно быть в стране, где возможны такие неожиданные и сокрушительные катастрофы. Так что же все-таки произошло в России в 1560-е годы?
Короткий ответ
Можно ответить на этот вопрос по-разному. Можно подробно – такой ответ в первой книге трилогии. Но можно и коротко – с помощью нескольких цитат. По правде говоря, нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание национальной катастрофы в официальных актах, продолжавших механически крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. Вот смотрите.
«В деревне в Кюлекше, – читаем в одном из таких актов, – лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины – опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...»
И тянутся, и тянутся бесконечно, как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые, нисколько не покушавшиеся на государеву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся вина которых заключилась в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля была, которую можно отнять – пусть хоть потом «запустеет».
Соблазн Карамзина
Читатель, имеющий хоть какое-нибудь представление о русской истории, догадался уже, я думаю, что произошло в России в те роковые четверть века. Произошла самодержавная революция, беспощадно разрушившая какие бы ни были ограничения царского произвола – писаные и неписаные. Произошло то, что всегда в такой ситуации происходит, – тотальный террор, без которого ввести в России самодержавие оказалось невозможно. Догадка правильная, здравый смысл не подвел читателя. Но историческая наука шла к ней кружным, тернистым путем.
Не в последнюю очередь потому, что велик был для историков соблазн объяснить зверства террора и внезапную деградацию страны особенностями характера возглавившего эту революцию Ивана IV, известного в потомстве как Грозный царь. Вот, мол, по жестокому капризу судьбы оказался на троне России злодей, который бессмысленно уничтожил все лучшие военные, административные, дипломатические кадры страны, снес все думающие головы, перечеркнул «крестьянскую конституцию» своего деда Ивана III (Юрьев день), обратив уцелевших от опричнины крестьян в крепостное рабство, и вообще разорил Россию. Короче, как сказал в свое время об Иване Грозном М.П.Погодин, «злодей, зверь, говорун-начетчик с подъяческим умом... Надо же ведь, чтобы такое существо, потерявшее даже облик человеческий, не только высокий лик царский, нашло себе прославителей».
Особенно велик был этот соблазн для историков, которым непременно требовалось оправдать созданную революцией Грозного политическую систему, самодержавие. Тем, кто жил в России в 1956 году, задача, стоявшая перед этими историками, вполне понятна: нужно было сурово осудить коронованного палача, четверть века терзавшего страну, но и, осудив его, не затронуть созданную им политическую систему.
Это был непростой маневр. Самый влиятельный из родоначальников русской историографии Николай Михайлович Карамзин справился с нею, лишь призвав на помощь силы потусторонние. «По какому-то адскому вдохновению, – убеждал он читателей, – возлюбил Иван IV кровь, лил оную без вины и сек головы людей славнейших добродетелями».
Нельзя сказать, что Карамзину удалось убедить всех читателей. Нашлись и такие, что разгадали его маневр. Пушкин, например, написал известную эпиграмму:
В его истории изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Иваниана
И тем не менее спор о смысле той четверти века, что так неузнаваемо изменила судьбу России, затянулся на столетия. Я назвал этот спор Иванианой и проследил его с XVI века до наших дней. Был он тяжелый и в значительной степени бесплодный. Здесь не место рассказывать о нем подробно. Скажу лишь, что, пытаясь подвести ему какой-то итог в 1870 годы, знаменитый тогда идеолог русского народничества Николай Михайловский не мог скрыть своего отчаяния. «Так-то рушатся одна за другою, – писал он, – все надежды на прочно установившееся определенное суждение об Иване Грозном. Принимая в соображение, что в стараниях выработать это определенное суждение участвовали лучшие силы русской науки, блиставшие талантами и эрудицией, можно, пожалуй, прийти к заключению, что сама задача устранить в данном случае разногласия есть нечто фантастическое... Если столько умных, талантливых, добросовестных и ученых людей не могут сговориться, то не значит ли это, что сговориться и невозможно?»
Почти столетие спустя, в сталинские времена, к аналогичному выводу пришел один из самых замечательных советских историков Степан Веселовский: «Со времени Карамзина и Соловьева было найдено и опубликовано большое количество новых источников, отечественных и иностранных, но созревание исторической науки подвигается так медленно, что может поколебать нашу веру в силу человеческого разума вообще, а не только в вопросе о царе Иване и его времени».
Прорыв
Между тем во времена Веселовского решение вековой загадки было уже, можно сказать, за ближайшим поворотом. И решающий вклад в него внес человек, имевший, в отличие от Карамзина или Веселовского, самое смутное представление о русской истории вообще и уж тем более о царе Иване и его времени.
Впервые мысль о том, что убедительный ответ на сложнейшую и казавшуюся, как мы видели, неразрешимой загадку дал совершенный профан, пришла мне в голову еще полвека назад, в 1956 году, когда я читал знаменитый доклад Никиты Сергеевича Хрущева ХХ съезду КПСС. Задним числом это, впрочем, понятно. Просто Хрущев оказался в той же ситуации, что и Карамзин за полтора столетия до него: требовалось сурово осудить коронованного палача, четверть века терзавшего страну, но осудить так, чтоб не затронуть породившую его политическую систему.
Да, царь Иосиф точно так же, как царь Иван, создал опричнину и учредил тотальный террор, с помощью которого, говоря словами Карамзина, «лил кровь без вины и сек головы людей славнейших добродетелями». Да, он тоже уничтожил все лучшие военные, административные, дипломатические кадры страны и, перечеркнув освободительные реформы Александра II, вновь закрепостил русское крестьянство, разорив и подорвав – на десятилетия, если не навсегда – сельское хозяйство России. И так же, как царь Иван, строил он империю, руководясь той же идеей «першего государствования» (то бишь мирового первенства). И, наконец, так же, как тот, привел свою страну – пусть не сразу, нефть позволила преемникам продержаться на плаву еще несколько десятилетий, но в конечном счете все-таки привел к катастрофе и Смутному времени.
Короче, черт сходства с великим тираном XVI века (о чем, впрочем, ни Хрущев, ни люди, готовившие для него этот роковой для судьбы СССР доклад, не подозревали) было предостаточно. И задача, стоявшая перед Никитой Сергеевичем, была вполне карамзинской. Что ж удивляться, если впал он в соблазн Карамзина? Другое дело, что «адское вдохновение», подвигнувшее, по мнению историка, царя на все его злодейства, едва ли звучало в ХХ веке убедительно. Но заменитель, придуманный для самодержавной революции Сталина кремлевскими бюрократами, – «культ личности» – звучал, согласитесь, совсем уже невнятно. Как в самом деле мог один человек, будь он хоть семи пядей во лбу, придумать самому себе «культ» и убедить в нем таких прожженных политиканов, как Хрущев, не говоря уже о громадной стране и мире?
Так или иначе, беспомощность «карамзинского» объяснения Хрущевым самодержавной революции Сталина сразу пролила свет (для меня, во всяком случае) на бесплодность Иванианы, заставившую Степана Борисовича Веселовского усомниться в силе человеческого разума. Конечно же, невозможно было постичь смысл революции Грозного, не выходя за пределы его времени. Точно так же, как невозможно судить о природе семени, не зная, что из него произросло.
Опыт сталинского террора, разоблаченного Хрущевым, должен был убедить даже самых закоренелых скептиков в том, что именно произросло из семени революции Грозного. Произросло самодержавие. То есть политическая система, основанная на тотальном произволе. Система, глубоко укоренившаяся за столетия в политической культуре и способная поэтому давать рецидивы (сталинская самодержавная революция была лишь самым массовым и последним по времени таким рецидивом).
Об этом важно помнить тем, кто сегодня провозглашает суверенность российской демократии, – в том смысле, что опираться должна она, по их мнению, не на универсальные образцы, но исключительно на отечественную традицию. Важно это потому, что самодержавие – тоже ведь отечественная традиция. И ни время, ни правительственная риторика, ни вера (Сталин был неверующим) от нее, как мы видели, не защита.
Возвращаясь к Иваниане, напомню, что и впрямь невозможно было понять смысл той роковой четверти века, которая беспощадно разрушила европейский марш России к богатству и преуспеванию, с описания которого начиналась эта статья, пренебрегая ВСЕЙ СОВОКУПНОСТЬЮ ее исторических последствий. Для того чтобы включить в Иваниану всю эту совокупность, нужно было написать серию книг, обнимающую пять столетий русской истории – с XV века по ХХ. Вот я и написал эту трилогию.
Благодаря ей, в частности, можем мы теперь, кажется, с уверенностью утверждать, что никакого самодержавия в России до революции Грозного не существовало. Можем также понять, почему прижилось оно в России на столетия. Можем, наконец, компетентно утверждать, что и Карамзин, и Хрущев были одинаково неправы, пытаясь взвалить вину за ужасы обеих опричнин, разделенных четырьмя столетиями, на одинокого злодея, оказавшегося у руля страны. На самом деле у обоих самодержцев были мощные соавторы. Так же, как стояла за Сталиным грозная партийно-силовая группировка, нуждавшаяся в самодержавии, так и за царем Иваном стояла могущественная военно-церковная котерия, подталкивавшая его к революции.
* * *
И много еще чего можем мы теперь с уверенностью утверждать о политической культуре России благодаря тому, что в изучение той роковой четверти века вовлечена теперь вся совокупность ее исторических последствий. Но это уже не для обещанного короткого ответа на вопрос о том, что произошло в 1560-е. Это для ответа подробного. Того, что читатель, надеюсь, найдет в трилогии.
