Сергей Яковлев Где Битов и где я?..
Стыдно прямо писать о человеке, которого любишь. Да и упрек в приторговывании чужой славой можно заслужить. Мне хотелось сначала спрятать Битова под псевдонимом, назвать другим именем или вообще никак, просто – Писатель. Но потом я подумал, что Битов один, что ни с кем другим из живущих у меня бы не было и быть не могло таких отношений, что дело тут совсем даже не во мне, не в избыточной чувствительности или честолюбивой фантазии, а в нем: в том, какой уровень мировосприятия он задает, какую берет ноту. А значит, это должен быть именно Битов и никто другой.
Тут – судьба...
Когда в 1977 году, вторично и без малейшей надежды представив на творческий конкурс в Литературный институт свою прозу, я вдруг получил приглашение в семинар Андрея Битова, это имя ничего не говорило ни мне, ни моим близким. Сестра предположила, что он юморист с последней полосы «Литературки» – там будто бы попадался ей на глаза. Я загрустил: раздумчивый и в целом, как мне казалось, трагический роман «Средиземное море», первую часть которого я отсылал в Литинститут, был весьма далек от юмора вообще и уж тем более от специфического юмора 16-й полосы.
Хотелось увидеть того юмориста, что отобрал меня для своего семинара.
Встреча состоялась сразу после экзаменов. Он вызвал на отдельную беседу троих, чьи работы, как мы поняли, особенно его обнадеживали – основательного казака из краснодарской станицы Виктора Калашникова, еще одного семинариста и меня.
Поразило – все. Он был небожителем, высшим представителем того загадочного и пленительного мира, что cконцентрировался для нас в корпусах герценовского дома на Тверском бульваре и садике за чугунной оградой, где в любое время запросто можно было увидеть пару-тройку мирно беседующих классиков┘
Конечно, осанка. Конечно, голос. Джинсы и свободный свитер, очки-полароиды, сумка через плечо – совсем простой, но через эту оболочку (чем она была оплачена, могут представить только жившие в то время) даже малоискушенному взгляду светили подлинная искренность, свобода, душевная грация и какая-то вечная трагическая незащищенность┘
Мне было 25. Я учился тогда в очной аспирантуре в Ленинграде, родном городе Битова, и, благо академический режим позволял, с утра до ночи просиживал под уютной лампой в Публичной библиотеке и писал повести и романы. Думаю, мысли и устремления моих однокашников в ту пору мало отличались от моих. Впрочем, кто-то был, наверное, поумнее и уж наверняка опытнее меня. Многие знали, почем фунт лиха. Мне же это только предстояло узнать.
А Битов┘ Но лучше я процитирую его письмо, адресованное мне, заочнику-семинаристу первого года обучения, в ответ на очередные сетования и надежды.
«Недостатки Вашей повести – не столько ее недостатки, сколько Ваши достоинства (в будущем). Т.е. нельзя сказать, что Вам следует где-то поджать, что-то переделать, а Ваши грехи перед жанром состоят в том-то. Все это мог бы делать редактор, если эту повесть печатать. Я не вижу, что это совсем уж невозможно, но и не сразу представляю себе такую возможность┘
Все хорошо, и можно продолжать, однако ответить на Ваш вопрос, в какой степени Вы имеете право положить всю судьбу на писание, я не компетентен. Это Ваше дело. Тут нет гарантий. Пока Вы не гений, но и я не гений. Вы серьезный русский интеллигентный человек, с традицией, из семьи, таких мало, просто нет, и такие нужны (Вы на эту тему прекрасно рассуждаете). Вам и решать свою судьбу. Вы будете всюду необходимы (к сожалению, в высшем и перспективном смысле). Писание для такого человека, как Вы, судьба гибельная, главное – была бы она, судьба┘»
А затем начались чудесные превращения.
«Юморист» оказался скорее уж трагиком, глядел на мир с печальным удивлением и без оптимизма. От других писателей, выносивших окружающему приговор, его выгодно отличало то, что он с таким же удивлением глядел на себя. Сестра моя прочла (достала-таки книжку Битова) коротенькую раннюю вещицу под названием «Дверь» и сказала, что это будто я написал.
А я в ту пору сдал в Литинститут очередную повесть – «Реку», и девушки с кафедры творчества, иногда заглядывавшие в ученические опусы, с круглыми глазами уверяли, что по стилю – это вылитый Битов┘
Позже, через много лет, я узнаю, что повесть эта нравилась маме Андрея Георгиевича, Ольге Алексеевне, – подойдя однажды к телефону и услышав мое имя, она сразу вспомнила «Реку».
Разумеется, я Битова уже почитывал. И ту «Дверь» (высокомерно находя ее незрелой, хотя и близкой), и классическую «Пенелопу», за которую готов был простить автору все его прошлые и будущие грехи, как писательские, так и человеческие, и – с восторгом – упоительные «Уроки Армении»┘ Но более всего ценил сессии, когда можно было его увидеть и услышать. Мы учились заочно, встречи происходили только два раза в году.
Помню обсуждение на семинаре повести Виктора Калашникова. Битов сказал именно те простые слова, какие так хотелось сказать мне: что его оттолкнула первая фраза, но он себя пересилил┘ И под конец, видимо, досадуя на меня, обратился с вызывающим вопросом ко всем:
– Что такое мастерство?..
Он не давал ответов. Он больше ставил вопросы. Сам ждал ответов только от работы, творчества: говорил, что писание и есть уяснение.
В другой раз читал нам на семинаре чеховского «Студента» и спрашивал: будь автор сегодня жив – какие бы слова он вычеркнул? Мой друг Володя Харьковский предположил: слова о том, что в этом мире всегда будут царить правда и красота. Ответ был признан остроумным, но неполным. Все же – что?.. Да пресловутое горлышко бутылки, вот что, потому как – персональный штамп.
Он вообще любил читать и хорошо это делал. Без его «уроков чтения», без этого голоса я бы никогда, возможно, не сумел по достоинству оценить Мати Унта (как раз вышла в Таллине «Эстонская молодая проза» с его «Голым берегом», что было по тем временам фантастическим событием) или совершенно уже невероятную, категорически запрещенную, Бог знает где изданную, невесть как оказавшуюся в руках учителя, обернутую в газету загадочно-прекрасную «Школу для дураков» Саши Соколова┘
Так настраивался слух.
Достоевщина по-битовски
«Как» – это, конечно, вопрос вопросов. «Важно не что, а как»┘
Как я относился к написанному Битовым?
С одной стороны – весь погрузился в аромат его прозы. В очарование мира, которому хотелось уподобиться, в котором (по какому-то неведомым путем внушенному праву) мне надлежало быть. Автор – признанный законодатель моды. Высокий ум. Изысканный вкус. И трепещешь, и стараешься соответствовать.
Доходило до смешного. Краска заливает лицо при воспоминании, как я, нелепый и скованный, посетил однажды Битова в Ленинграде на квартире его бывшей жены и как, расшаркиваясь перед ними двумя на лестничной площадке, зачем-то вздумал на прощание поцеловать у нее руку┘ А после, подняв глаза, увидел: она бросает вопросительный взгляд на него, он недоуменно смотрит на нее┘
Это невозможно описать, надо видеть. Чистая достоевщина (между прочим, в антураже старого петербургского дома!), а по-новому – битовщина. Само мое мучительное переживание было как будто позаимствовано у него, из его прозы!
С Битовым я отчего-то всегда попадал в неловкие ситуации. То перепутаю имена-отчества его близких. То вылетит из головы какое-нибудь самое простое понятие, приходится мычать и объясняться на пальцах. То в ответ на элементарный житейский вопрос начинаю декламировать нечто высокопарное. То, например (это уже много позже), приглашаю на правах сотрудника «Нового мира» отобедать в редакционном буфете, а стерва-официантка в моем присутствии орет на гостя, что у нее и без него порций не хватает.
С другими такое и вообразить было нельзя, с Битовым – пожалуйста! Точно я разом лишался всех и всяческих защитных оболочек, оставался раздетым и даже без кожи.
┘Думаю, ему со мной бывало нелегко. Он передо мной, наверное, тоже осекался. Понимал (при своей чуткости), что в обращении со мной нужен какой-то другой язык.
С другой стороны┘
«Господи! После смерти не будет памяти о Тебе! Я уже заглядывал в Твой лик┘ Если человек сидит в глубоком колодце, отчего бы ему не покажется, что он выглядывает ИЗ мира, а не В мир? А вдруг там, если из колодца-то выбраться, – на все четыре стороны ровно-ровно, пусто-пусто, ничего нет? Кроме дырки колодца, из которого ты вылез? Надеюсь, что у Тебя слегка пересеченная местность┘
За что посажен пусть малоспособный, но старательный ученик на дно этого бездонного карцера и позабыто о нем? Чтобы я всю жизнь наблюдал эту одну звезду, пусть и более далекую, чем видно не вооруженному колодцем глазу?! Я ее уже усвоил».
Это он читал нам в классе, не признаваясь. И хотя я догадывался, что это написано им, мой отзыв был по-детски жестоким. Беда не в том, что лирический герой рассказа или даже сам автор не верит в Бога, говорил я (сегодня это, на мой взгляд, менее чем когда-либо беда, скорее уж достоинство). Беда в том, что Бог не водит рукой художника, и та далекая звезда, которую герой «уже усвоил», мне просто не видна.
Грубо говоря, я с дурацким эгоизмом молодости хотел, чтобы мой учитель стоял вровень с Достоевским или хотя бы Набоковым. И, при всей очарованности собственно битовской прозой, не упускал случая об этом желании ему напомнить.
Теперь, с изумлением вчитываясь в его строки или который раз просматривая, например, снятый Эфросом по замечательной киноповести Битова «Заповедник» фильм «В четверг и больше никогда», я понимаю, что был кругом неправ. Просто Битов отображал свое время и делал это блестяще, со всеми богатством красок и динамизмом, на какие эпоха была способна. Может быть, адекватнее, чем кто-либо другой из современников. Во всяком случае, совестливее многих.
Было и другое. Осознание огромности ноши, которую он держал на своих плечах. Почти органическое переживание родства по крови, общей посвященности – не по части быта «современных патрициев», конечно, но в отношении, простите за пафос, судьбы России.
Вот почему я твердо знал, что все написанное им, как бы оно ни написалось, равно как и вырвавшиеся у него однажды в тяжкую минуту слова о том, что русский писатель в любых обстоятельствах должен делить судьбу народа, – это не поза.
Со временем у нас «под Битовым» сложилось крепкое студенческое братство, не распавшееся до сих пор, несмотря на разделяющие нас расстояния. Витя Калашников – литератор с фантастическим кругозором, всю жизнь проработавший в Краснодаре крановщиком; Володя Харьковский – иронический философ из районного городка на Урале; два-три студента из смежных семинаров, среди которых не могу не назвать безвременно ушедшего из жизни Николая Мантрова, даровитейшего драматурга из Белгорода.
Когда после издания на Западе сборника «Метрополь» перед Битовым закрылись двери не только всех редакций, но и Литературного института (ректор Пименов нагло врал студентам, будто «Андрей Егорович (так. – С.Я.) решил заняться творчеством»), наш семинар в полном составе, с подписанным всеми приветственным адресом, вышел ясным осенним днем для встречи с учителем на Тверской бульвар.
Не ахти какие храбрецы, шли с опаской, смешно озираясь┘ И все-таки это была маленькая демонстрация протеста, а более того – дань уважения человеку, заместить которого в наших душах не мог уже никто.
Жизнь и постмодернизм
Говорят о постмодернизме: что он и откуда, не чисто ли головное образование. Ну, ничего головного в искусстве создать нельзя. Просто время от времени (так было, например, во времена эллинизма, барокко, романтизма) у людей возникает потребность иронически переосмыслить прежнюю культуру. В особенности если культура эта, а лучше сказать, вся выстроенная ею закоснелая система, убивает вновь нарождающуюся жизнь, лучших ее представителей, соль земли.
┘После вынужденного ухода Битова из Литинститута я не прерывал с ним отношений – напротив, внутренне еще больше привязался к нему.
Знал о его трудностях, усугубленных, как это часто совпадает, чередой личных бед. («Такие вещи┘ никак не могли входить в систему «организованной травли» – я все-таки не либерал нового толка, чтобы все вокруг подчеркивало мое существование» – из его письма.)
Одно время с наивной жертвенностью фантазировал: вот завершу диссертацию по гироскопам, стану доцентом и смогу от своей синекуры немного отстегивать ему на жизнь – только бы он писал! Все вышло иначе: сам я попал (к тому времени уже родилась дочь) в положение отчаянное, годами скитался по стране без жилья и работы.
Странно, как только вынес все это. И уже не я Битову, а он мне старался помочь, подбадривал словом, перед кем-то за меня хлопотал┘
┘Когда сегодня я слышу рекламу: «Приятно сравнивать приятные моменты. «Эльф» – моторное масло, которое заводит», – то, не глядя на телеэкран (не знаю, что при этом показывают), сразу почему-то вспоминаю битовский рассказ той поры «Вкус», вышедший в «Литературной Грузии» – единственном журнале, где его осмеливались печатать┘
Есть там эпизод: герой, жизнь которого вопреки душевным усилиям идет вразнос, проводит хмельную ночь с навязавшейся ему барышней Светочкой, а утром надо ехать на чьи-то похороны, не заводится старая машина, он проверяет аккумулятор, лижет электролит – и кислый вкус напоминает ему┘ Нет, прежде он еще прощается с покойницей, целует ее лоб, и вот тогда-то его окончательно заполоняет странный вкус, и он, «почти взвыв и зажмурившись», понимает, что это – вкус Светочки...
Такое приятное сравнение приятных моментов.
Постмодернизм наяву.
Реплики, эпизоды,
вспышки┘
Битов – человек сверхчуткий, сверхточный и в этом смысле к вахлачеству безжалостный.
Забавные эпизоды из позднейших лет.
В конце 1980-х нечаянно сталкиваемся у дверей «Нового мира».
– Чем сейчас занимаешься?
– Начал деньги зарабатывать! – отвечаю с легкомысленной гордостью (какие уж там деньги┘).
– Поздно начинать. – С досадой.
Как-то рассказываю ему, что перешел на работу в журнал «Родина».
– «Родина»?.. Подозрительное название.
Оказался, как всегда, прав.
Решаюсь позвонить ему с утра в день его 65-летия (говорить по телефону тоже мука: голос выдает!). Он меланхолично-грустен (как, наверное, всегда в день рождения), в беседе преобладают эсхатологические нотки. Но – приглашает вечером этого дня на свое выступление в сад «Эрмитаж».
Говорим о чем-то еще. А под конец у меня само собой вырывается:
– Я обязательно буду там!
– Порадовал! Все там будем┘
Как началось, так и идет. Но, с другой стороны, кто заметит, кто посмеется над такими вещами в душе, кроме Битова?
Там, в саду «Эрмитаж», он читал в тот раз под звуки джаза черновики Пушкина: к «Медному всаднику», «Из Пиндемонти» (о правах), еще что-то. «Точно владея паузой», – как отметил один из поздравителей. С грустью оглядывал не слишком заполненный летний театр:
– Пришли те, кто пришли┘ (Нарочитая цитата из великолепного Саши Соколова – с любовью и без малейшей зависти.)
И еще одна реплика осталась в памяти – так, проходной пустячок в ответ на чью-то шутку по поводу недавнего прошлого: присвоить звание Героя. Язык выдает┘
┘У меня дома в туалете подключен репродуктор – я его называю «принудительной трансляцией». Изо дня в день невольно слушаю там радиопостановки по современным книгам.
Литература убита? Или сама умерла?..
Но можно ли так думать, пока жив, например, Битов┘
Пока есть голос Битова?
