Владимир Миронов Вам я душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! –
и окровавленную
дам, как знамя.
Владимир Маяковский
Маяковский был первым поэтом пролетарского государства. Он предельно обостренно переживал пафос труда, беспощадной борьбы и кровавых жертв во имя будущего. Это будущее в его мировосприятии было лучезарно. Именно Маяковский открывает советскую эпоху.
Но великим пророком русской революции, безмерно боящимся ее, но и показавшим ее неотвратимость, стал Достоевский.
Он изображает такую безмерность человеческих страданий, что становится очевидной смерть Бога. В его романах эта смерть явлена как крах всей метафизики спасения и смирения. Именно Достоевский называл грядущую революцию «неизбежностью невозможного».
Природа строя
Крупнейшей теоретической проблемой остается вопрос о природе строя, возникшего в СССР и в ряде других стран «реального социализма». Генезис этого строя, рожденного русской революцией, уходит своими корнями в Столыпинскую реформу начала 1900-х годов. Суть реформаторских усилий Столыпина заключалась в форсированном разрушении крестьянской общины с целью капиталистического преобразования аграрных отношений. Однако она явила собой вопиющий пример того, как не следует проводить реформы. Совершенно нежеланным результатом реформы стало ускоренное расслоение крестьянства, беднейшие слои которого были вытолкнуты в большие города и составили ту самую пролетарскую массу, которая и совершила три русские революции (1905–1917). Ленину принадлежит мысль: если бы реформа Столыпина удалась, то никакой революции не было бы.
Октябрьская революция явилась стержневым событием XX века. Она стала великой не только для России, но для всего мира. Она реально упраздняла капиталистическую формацию и открывала дорогу в будущее. Она действительно сыграла, по формуле Карла Маркса, роль «локомотива истории», она реально меняла общественный строй.
Гораздо позже, в начале 1920-х годов, Ленин совершит крутой поворот «во всем нашем взгляде на социализм». Однако выражение «рыночный социализм» имеет не больше смысла, чем выражение «деревянное железо», и отражает собой человеческую, слишком человеческую надежду доделать недоделанную капитализмом работу. Нэпманская экономика вошла в антагонистическое противоречие с коммунистическо-пролетарской властью, которая – усилиями Сталина и его Политбюро – задушила бурно развивающийся капиталистический уклад. К концу 1920-х годов становилось ясно: еще один-два года НЭПа – и советская власть будет опрокинута.
Особую угрозу для советской власти представляло разрушение под влиянием НЭПа крестьянской общины. Она неудержимо расслаивалась на богатых кулаков и бедноту, которая, оказавшись в больших городах, впоследствии составила социальную базу сталинизма – миллионы шариковых, столь талантливо описанных Булгаковым в «Собачьем сердце».
По сути, НЭП в точности воспроизводил социальные последствия столыпинской реформы, также расколовшей крестьянскую общину и втолкнувшей в города миллионы крестьян, составивших социальную базу октября. Во время НЭПа произошло как бы второе, еще более радикальное издание Октябрьской революции. Оседлав пролетарский протест против капитализма, Сталин и его группа развязали вторую гражданскую войну, которая привела к установлению специфической антагонистической формации. В СССР и других социалистических странах были почти физически уничтожены классы и утвердилось бесклассовое общество. Роль денег была сведена до минимума, они перестали быть мерилом человеческой ценности. Однако при этом общество оказалось глубоко иерархизированным: появилась высшая номенклатура, технократия, армейская верхушка и т.д.; они в силу своего статуса обладали монополией на власть и привилегии. Именно бюрократия захватила власть. Вместо социализма в странах «реального социализма» неотвратимо складывался, по определению Маркса, азиатский способ производства, сродни деспотиям, господствовавшим в Древнем Египте, Месопотамии и т.д. Поистине прав Ницше, утверждая, что новое входит в мир поначалу в искаженном и карикатурном виде.
Вечное возвращение
Сама природа революции полна загадок: как, например, объяснить, что содержанием Великой русской революции в конечном итоге стало восстановление дореволюционных порядков в самых архаичных формах. Складывается впечатление, что в основе революционного механизма истории лежит ницшеанский миф вечного возвращения. Но при этом революция утверждала радикально новое начало, провозглашала фундаментальное обновление мира. Возможно, суть подлинной революции и состоит в этом схождении крайностей. Революция несет космический масштаб перемен, дополняется глубочайшим метафизическим измерением. Революция преображает глобальный характер: рушится вековечный космос.
Трагедия Октябрьской революции состояла в том, что изначально по своим движущим силам, своей природе и своим глубинным тенденциям она была вполне социалистической, то есть нацеленной на выход за пределы антагонистической формации, но строй, который утвердился в ее результате, практически не имел ничего общего с социализмом в марксистском понимании этого термина. Мощи Октябрьской революции, реально уничтожившей капитализм, все-таки не хватило, чтобы пробиться к социалистической формации. Это был удивительный гибрид на уровне идеологической и культурной надстройки – вполне социалистическое общество, которое осознавало себя в терминах свободы и равенства. По своему вектору революция была нацелена на выход за пределы экономической метаформации (рабовладение – феодализм – капитализм), то есть типов обществ, структурированных по оси собственности. На деле же был реализован регрессивный срыв к такой политической формации, при которой общество структурируется по оси власти. Иными словами, в «СССР и других» социалистических странах, по сути, сложился однотипный азиатскому способ производства, который с учетом более высокой технологической основы можно определить как этатистско-бюрократический. К сожалению, Ленину были неизвестны «Экономические рукописи 1857–1859 гг.» Маркса, где, собственно, и разрабатывается концепция «азиатского способа производства». Хотя сама проблематика Ленину хорошо была известна: в дискуссии с Розой Люксембург он признает, что в дореволюционной России долгое время господствовал строй азиатского деспотизма: «Всем известно, что подобного рода государственный строй обладает очень большой прочностью в тех случаях, когда в экономике данной страны преобладают совершенно патриархальные, докапиталистические черты и ничтожное развитие товарного хозяйства и классовой дифференциации». Его суть – тотальное поглощение государством всего гражданского общества (по теории Маркса должно быть как раз наоборот). В очередной раз история продемонстрировала свою «иронию», всякое дело рук человеческих в какой-то момент оборачивается своей противоположностью и посрамляет порывы к свободе.
Ницше о социализме
Удивительно, насколько точно Ницше предугадал грядущий образ азиатского социализма: «Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, которой обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется непомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив ее в целесообразный орган коллектива». Социализм «нуждается в такой верноподданнической покорности всех абсолютному государству, какая еще не существовала доселе; и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, то ему остается надеяться на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма».
Устанавливается тотальный контроль над всеми сферами жизни: от экономики до сексуальных отношений и образа мыслей. Это общество структурировалось на социальные группы, обладающие монополией на государственную власть (бюрократия в терминологии Джиласа – «новый класс»), и группы, лишенные всякого доступа к государственной власти (коммунитариат). Полное огосударствление собственности было, в сущности, противоположно реальному обобществлению и оборачивалось сосредоточием собственности в руках бюрократии. Причем ее господство становилось максимально анонимным: кто, например, мог сказать, кому принадлежит московское метро?
Бюрократия затемняла факт владения с тем, чтобы выдавать себя за слугу народа. Собственность растворялась во власти, которая, пронизывая общество сверху донизу, превращала общину в материально-организационную форму бюрократической формации. Именно так появилась коллективизация, возродившая общину в форме колхозов и совхозов. Более того, сама структура общины была экстраполирована на все общество: общинный характер имели не только «социалистические предприятия» в промышленности, но и творческие союзы, профсоюзы и парторганизации. Крайне любопытно, что в революциях происходит реставрация давно минувших укладов – таким укладом как раз и была община. В итоге, как констатировал Троцкий, «бюрократия победила не только левую оппозицию. Она победила не только левую оппозицию. Она победила большевистскую партию. Она победила программу Ленина, который главную опасность видел в превращении органов государств «из слуг общества» в господ над обществом». Она победила всех этих врагов┘ не идеями и доводами, а собственной свинцовой тяжестью. Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского Термидора!»
Революция и тоталитаризм
Коренной вопрос марксистской теории: почему все ранние, «социалистические» революции XX века вырождались в тоталитарные режимы? По-видимому, потому, что главной движущей силой этих революций (от Советской России до КНР и Кампучии) было крестьянство, которое отчаянно сопротивлялось разрушению общины под натиском либерально-индустриального уклада.
Уже в 1930-е годы псевдосоциализм начал компрометировать саму идею социализма. Однако подлинно народный характер революции отодвинул гибель Советского Союза и социалистического лагеря еще на полвека. Мировой социализм спасло тогда то, что люди чувствовали себя участниками величайшего в истории строительства. Они воочию видели, как некогда отсталая страна превращается в мировую сверхдержаву. И в жизни каждого человека происходили разительные перемены. Ленинский лозунг «Мы научим каждую кухарку управлять государством» осуществлялся реально: кухаркины дети становились маршалами и академиками, народными артистами, признанными поэтами. Сутью Октября было радикальное расширение низовой демократии, выразившееся в могучем порыве масс к самоорганизации. Произошло, по сути, взрывное вторжение масс в сферу политики с целью захвата власти.
Достоянием всех было бесплатное образование, здравоохранение и отдых. Но советский строй давал даже больше: он давал каждому ощущение великой борьбы за другой мир, ощущение штурмующего небо деятеля, от которого зависят судьбы истории. У десятков миллионов людей появилось общее дело, за которое они были готовы отдать жизнь. Благодаря революции Советская Россия шагнула в самый эпицентр мировой истории, напрочь отбросив всякую захолустность и провинциальность. Именно это радикальное раскрепощение масс давало широкую народную поддержку сталинскому деспотизму и порождало ощущение того, что в СССР строится социализм.
Знаменитая фраза Линкольна Стеффенса: «Я видел будущее, и оно работает», которую он сказал по возвращении из Советской России, вскоре после большевистской революции, выражает дух коммунистического милленаризма, пропитанного эсхатологическими настроениями – конца всех времен. Великая русская революция противопоставила Западу радикально иную систему ценностей, иной образ жизни. Новая держава выдвинула революционный мессианизм, угрожавший самим основам Запада. Слова пролетарского гимна: «Кто был ничем, тот станет всем» воплощались в жизнь. Именно благодаря этому мироощущению народы СССР одержали победу в самой жестокой войне XX века против фашистской Германии. Закрывает же эпоху советской власти пронзительная и великая поэзия Владимира Высоцкого, надрывно, на разрыв аорты выразившая ощущение всемирно-исторического краха советского народа, так и не сотворившего царства Божия на земле.
Нынешний уровень развития социальной теории не позволяет определить, поддаются ли в принципе реформированию политические формации или же возможен лишь их крах, ведущий к реставрации капитализма. Роковой причиной краха СССР и антикоммунистических революций в Восточной Европе стало маразматическое состояние, в которое был ввергнут марксизм.
Кровавый карнавал на празднике угнетенных
Но как могло случиться, что лучезарная теория освобождения, каковой был марксизм, будучи выхолощенной, оказалась низведена на уровень оправдания свирепого сталинского деспотизма. Как получилось, что почти 70 лет именем Маркса были пролиты потоки крови, совершены чудовищные преступления и создана страшная репрессивная система, превратившая общество в ГУЛАГ? Наконец, почему и как «штурм неба» (любимое Марксово выражение) обернулся котлованом ада? Почему «праздник угнетенных» (выражение Ленина) выродился в «кровавый карнавал» (по слову Макса Вебера).
Вопрос о вине мыслителя, выступившего с радикальной интеллектуальной инициативой, можно адресовать не только Марксу. Вполне законен вопрос: а насколько ответствен Христос за насилие крестовых походов и ужасы инквизиции, или Ницше – за ужасы гитлеризма?
Маркс как никто другой в истории понимал силу идей, которые овладевают людьми. Ведь идейная инициатива развязывает колоссальную энергию и активность больших человеческих масс. И тогда они начинают творить новую реальность (в полном соответствии с девизом: «Главное – не объяснить мир, а переделать его»). На мой взгляд, Маркс несет ответственность за то, что он не инкорпорировал в свою теорию систему страховки против ее превращения в идеологическое оправдание тоталитарной власти. Маркс предсказывал, что в России революция задавленных гнетом людей будет страшной, жесткой и предельно насильственной. А какой иной могла быть революция в стране, где на протяжении 400 лет подавляющее большинство населения было рабами, которыми торговали, как лесом или пенькой?
В английской и французской революции рубили головы королям, в русской – расстреляли царскую семью. По-видимому, казнь старого вождя – парадигма утверждения нового мира. Через эту жертву истории проходят народы, символически разрушающие легитимность старого миропорядка. Октябрьская революция была жестоким восстанием самых низших классов общества, тех, кого Достоевский называл «униженными и оскорбленными». Русский бунт вопреки Пушкину оказался вполне осмысленным, но все-таки беспощадным.
Однако открытое революционное насилие эпохи Гражданской войны совершенно меняет свою природу при сталинском режиме: оно превращается в тайный ночной террор полицейского государства, главной функцией которого становится создание атмосферы парализующего страха. Смысл сталинского террора как раз состоял в том, чтобы загнать разбушевавшуюся народную стихию в рамки репрессивного порядка. Сталин очень чутко уловил потребность народа к привычным формам господства–подчинения. Великая Октябрьская революция одновременно разрушала и воссоздавала государство, и общество добровольно отказывалось от собственной свободы в пользу сталинского деспотизма, всеми силами желая восстановить беспощадное государство: ведь самое ужасное государство лучше беспорядка.
Высокомерие диалектики
Освящением террора явился марксизм. Почему? Я убежден, что главной причиной превращения величайшей теории освобождения в идеологическое освящение сталинского деспотизма стала своего рода роковая болезнь марксизма, пораженного метастазами гегелевской идеалистической диалектики. Высокомерие диалектики начинается тогда, когда она забывает о том, что она лишь набор логико-полемических приемов, и выдает себя за онтологию. Немецкий философ Питер Слодердайк пишет: диалектике «бесспорно, удалось вторгнуться в сферу онтологии, она пытается овладеть всем сущим, как своей вотчиной. Она тем самым превращает космос во всеохватывающий «диалектический процесс» – так, как будто он есть не что иное, как противоречивый феномен┘ С этим онтологическим раздуванием диалектики в самое большое системное образование истории европейской философии был достигнут пункт, после которого становится неизбежным ответный удар.
Постмодернизм утверждает иную логику, в которой вводятся в качестве необходимых элементы иррационализма и пралогического мышления.
Судьба гегелевской системы, которая кажется нам из исторического далека призрачными руинами идеалистической метафизики, достаточно ясно обрисовывает возникшую необходимость поворота».
Главный практический аргумент, который Слотердайк выдвигает против диалектики, состоит в том, что она «заканчивает спор диктатом победителя, тем самым она, как и прежде, вмешивается в происходящую борьбу┘ на стороне власти и господствующего сознания: она усиливает позицию власти в столкновении верхов и низов┘ Получается результат, достойный иронии: позитивные диалектики от Платона до Ленина действуют на практике как помехи для того, что они сделали своей темой, – как помехи для┘ примирения противоборствующих сторон (в синтезе)». Маркс действительно пытался освободить диалектику от идеализма. Он первым увидел экономику и политику как предмет для философской рефлексии. Тем самым он предельно демистифицировал философию, введя в сферу философского анализа общественную деятельность.
Марксизм – первая постметафизическая философия. Второй (хронологически) стало ницшеанство, а третьей – фрейдизм. Однако в марксизме сохранилось внутреннее противостояние и коллизия между метафизикой и ее порождением – диалектикой. В разные исторические периоды на первый план выходило то или иное начало этого противоречия. Именно поздний Энгельс несет ответственность за реметафизацию марксизма, навесив на него метафизический такелаж вроде «основного вопроса» философии, «диалектики природы» с ее тремя противоречиями, «восхождением от конкретного к абстрактному», единства логического и исторического и т.д. Однако Энгельсу так и не удалось это довести до конца, что впоследствии дало основание его эпигонам превратить его теорию в инструмент диктатуры.
Лишь через сто лет после смерти Маркса по диалектике был нанесен ответный удар усилиями яркой группы постмодернистов: Фуко, Лиотара, Делеза, Гватари, Негри, Деррида, Джеймисона. Именно эти философы разработали мощный антидиалектический инструмент. Они, по сути, проделали с марксизмом обратную работу по отношению к той, каковую проделал Энгельс с его «Диалектикой природы» и Сталин с его «Проблемами ленинизма» и «Кратким курсом ВКП(б)».
Наступление на диалектику было развернуто по трем направлениям.
Во-первых, диалектика – это мышление оппозициями. Догматизированный марксизм – а именно таков сталинский марксизм – предельно абсолютизирует и противопоставляет друг другу бинарные оппозиции и противостояния. В итоге мы не можем вырваться за рамки диалектических пар, например буржуазии и пролетариата.
Во-вторых, крупнейший изъян диалектики – гипертрофирование противоречий, доведенное до предела в сталинскую эпоху. Абсолютизация противоречий блокирует мышление целостными комплексами в стиле Гераклита и досократиков, когда противоречия преодолеваются и интегрируются в более высокое единство.
В-третьих, диалектика абсолютизирует категорию субъекта. Наше мышление, противопоставляя субъекта объективному положению вещей, волей-неволей гипертрофирует объективную реальность. Ведь картезианско-гегелевский субъект является идеальным носителем платоновско-христианского логического мышления, которое автоматически переносит диалектические законы, которым оно подчинено, на мир онтологии.
Кроме того, диалектика в сути своей теснейшим образом связана с идеализмом, с миром трансцендентных идей, что составляет ядро метафизики. Термин «материалистическая диалектика» звучит как «деревянное железо». Не в этих ли изъянах марксизма причина того, что теория лучезарного освобождения была извращена и превращена в инструмент жесточайшего угнетения? Иначе говоря, не несет ли именно идеалистическая диалектика ответственность за то, что марксизм был превращен в идеальную обслугу тоталитарных режимов? И не было ли попыткой неомарксистов Франкфуртской школы вырваться за пределы метафизики, предложив негативную диалектику?
Спасибо постмодернизму, или Смерть диалектики
Блестящий опыт беспощадной критики диалектики демонстрирует Жиль Делез в книге «Ницше и философия». Он показывает, что диалектика порождена рабским, рессентиментным сознанием, пронизанным духом мстительности, затаенной обиды и беспомощности. Она была изобретена Сократом, оформлена Платоном и освящена Христом, чтобы духовно оправдать униженное положение рабов, а затем примирить их с этим положением. В этом, собственно, и состоит искусство диалектики – искусство вскрывать противоречия.
Важнейшее достижение постмодернизма – упразднение метафизического субъекта, наделенного логическим мышлением и нечистой совестью. Первый сокрушительный удар по диалектике субъекта нанес Ницше, возвестивший о смерти Бога. Подрыв идеи Бога, которая метафизически структурировала 25 веков весь человеческий мир, открывала дорогу к следующему шагу, который сделал Фуко, провозгласивший смерть платоновско-христианского, метафизического человека. И наконец, окончательный удар наносит Делез, постулируя смерть субъекта.
С этой третьей смертью исторически исчерпывает себя диалектика – логическое мышление оппозициями и противоречиями, имманентно ценностное, то есть ранжирующее мир по шкале добра и зла. Наконец, метафизика заставляет человека искать во всяком своем действии смысл. Однако уже Ницше провозгласил: «Жить так, чтобы не было в жизни смысла, – вот что становится теперь смыслом жизни». Именно постмодернизм взрывает большую триаду Истины, Добра и Красоты, которая скрепляла мир смыслом. Отныне «Нет ничего истинного, все позволено». Открывает эпоху постмодерна ницшеанская фраза: «┘ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос┘» Видимо, именно из-за этого разрушения этой большой триады многие не приемлют постмодернизм.
Интерпретируя знаменитую формулу Гераклита «Жить смертью, умереть жизнью», французский философ Эдгар Морэн по существу осуществляет деконструкцию диалектики и демонстрирует необходимость в сверхлогическом мышлении: «┘сложная мысль требует уйти от альтернативы, которая устраняет одну из частей противоречия, сохраняя другую┘ Нильс Бор, такой же великий титан научной мысли, как и Эйнштейн┘ говорил, что противоположно глубокой истине не ошибка, но другая глубокая истина. Он пришел к такому результату на основе микрофизических экспериментов, которые показали, что частица ведет себя то как нематериальная волна, то как индивидуализированная корпускула. Необходимо поэтому допустить логическое противоречие, которое позволило бы признать сложность частицы. Интеграция и конфронтация противоречий, которая составляет мой способ мыслить, имеют, таким образом, как философский, так и научный источник. А также литературный источник, в частности Достоевский. О Ставрогине он пишет: «Когда он верит, он не верит, что он верит. А когда он не верит, он не верит, что он не верит».
Можно ли преодолеть марксизм?
Славой Жижек, выдающийся словенский философ-марксист, говоря о Фредерике Джеймисоне, отметил, что в теории случаются чудеса. Именно Джеймисон сотворил чудо, соединив марксизм с наивысшими достижениями постмодернизма и французского структурализма. Я полагаю, что без апроприации марксизмом всех достижений новейшей философской мысли (в том числе и постмодернистской) невозможно выработать марксистскую концепцию социализма XXI века.
Жан-Поль Сартр утверждал, что марксизм нельзя преодолеть, ибо еще не сложились условия, при которых возможно его преодоление. Мартин Хайдеггер, которого отнюдь не заподозришь в симпатиях к марксизму, считал, что марксизм стоит выше всех социальных теорий, потому что увязывает в единое целое движение истории и сущность человека. Ленину принадлежит мысль, что с каждой новой исторической эпохой будут меняться и формы марксизма. Я полагаю, что диалектика не является содержательным ядром марксизма и что гегельянская форма марксизма является исторически преходящей. Именно преодоление диалектики совершает творческий марксизм, который был для Ленина и Грамши философией практики, философией прямого политического действия.
Сегодня мы нуждаемся в перемене всего нашего взгляда на марксизм. Нам необходимо отказаться от многих традиционных левых догм, которые уже обветшали. Например, сегодня любая система советов, фабзавкомов и тому подобное, выстраиваясь в жесткую иерархию, неизбежно ведет к авторитаризму и сталинизму. Ей может противостоять лишь низовая сеть, которая возникает в каждой деревне, городе и, таким образом, противостоит централизованной власти. Перед марксистами стоит задача соединения марксизма с новейшими философскими достижениями. Я хотел бы подчеркнуть то фундаментальное обстоятельство, что феномен отчуждения в марксизме, явление рессентимента в ницшеанстве и теория невроза у Фрейда – грани различных аспектов бедственного положения человека в современном мире. В начале XXI века мы должны воздать должное трем мыслителям, чье творчество заложило предпосылки нашего возможного освобождения. Если Фрейд показал нам пути освобождения нашей психики, а Ницше – освобождения нашей культуры, то Маркс указал нам пути эмансипации нашей экономической деятельности. По-видимому, все эти три концепта – отчуждение, рессентимент и фрейдовское явление вытеснения – нуждаются в увязывании в единую критическую теорию.
Сегодня очевидно, что капитализм стимулирует в человеке самые низменные инстинкты: стяжательство, страсть к наживе, зависть, корысть, эгоизм. Человек полностью превращен в придаток к технологиям, развитие которых все в большей мере порабощают его, навязывая ему все новые и новые потребности. В этой логике капиталистического господства и скрывается глубинная динамика господства – подчинения. Только преодолев эту динамику, человечество может прорваться в сферу, где отношения обмена сменяются отношениями дара.
Сегодня очевидно, что мирная эпоха, наступившая после Второй мировой войны, заканчивается. Человечество подошло к радикальным тектоническим сдвигам. Быть готовым к этим сдвигам – задача революционеров XXI века.
Карл Маркс писал: «Революцией я называю превращение, происходящее в сердцах, и воздетые в едином порыве руки – во имя человеческой чести!»
Нравится нам это или нет, но люди испытывают жгучую потребность сокрушения старого уклада, расчистки старого мира и воссоздания его заново. Революции происходят из состояния безысходности и онтологического отчаяния. Народы не выносят рутины, их охватывает жажда уничтожения и жертвенности. В революциях человеческая воля переживает триумф. Ведь подлинным источником революции является сама природа человека, этого существа, способного к сопротивлению. В принципе революционность поэтому нельзя вытравить из человеческого существа. Перечеркнуть Великую Октябрьскую революцию так же трудно, как отменить день и ночь. Революции были и будут. Сама суть истории – в движении разрывами и синкопами.
