Игорь Волгин
Владимир Лакшин.
Фото А.Козина.
Если собрать воедино все статьи за последние 20 лет, обличающие русскую интеллигенцию, можно издать собрание сочинений, пожалуй, не меньше толстовского. Из указанных статей следует, что во всех бедах страны прежде всего виноват этот сугубо российский институт. Причем любопытно, что такой обличительный пафос исходит не из среды «рабочего класса» или «трудового крестьянства» и даже не из церковных кругов. Он исходит из среды самой интеллигенции. И есть не что иное, как рефлексия интеллигентского сознания. Разумеется, виноваты декабристы («не надо было браться за оружие!»), виноваты некрасовский «Современник» и герценовский «Колокол» (не надо было торопиться с освобождением крестьян!) и т.д., и т.п. В общем, как писал в эмиграции в 1935 году Дон Аминадо: «На скучных берегах, у Вавилонских рек,/ Взирая на прохладные теченья,/ Стоял интеллигентный человек/ И вспоминал былые прегрешенья./ Зачем он государство отрицал,/ В божественности власти сомневался?/ Зачем на потрясение начал,/ Безумием охвачен, покушался?»
Владимиру Яковлевичу Лакшину никогда не нравился этот «нигилизм наоборот», сводящийся в своем пределе к знаменитому высказыванию, что интеллигенция есть не мозг нации, а нечто совсем противоположное. Не снимая с интеллигенции (в том числе и со своего поколения – шестидесятников) ответственности за все, что произошло со страной, он предупреждал об опасности самооплевывания и самоуничижения. «Достоинство покидает пишущую интеллигенцию, и возникает ощущение, что теряет достоинство и великая страна». Потеря достоинства, по его мнению, – это нравственное самоубийство. Он приводил слова Александра Твардовского: «Презирать ордена можно, только их имея». И добавлял, что «громить русских интеллигентов стоит, если ты сам заслужил звание интеллигентного человека».
Недавно я перечитывал дневники Лакшина 1960-х годов. Это – поразительный документ. Это история нашего духа, сжимаемого тисками цензуры, корчащегося под партийной опекой и все-таки находящего выход в той узкой горловине, которая именовалась «Новым миром». Я вижу будущего (да, впрочем, и нынешнего) гуманитария – студента или диссертанта, – пишущего работу по истории журнала: в своих исторических разысканиях ему будет невозможно обойтись без дневников Лакшина. Ибо они – стенограмма эпохи, с ее радостями, огорчениями, сердечными перебоями и т.д. Вместе с его же воспоминаниями о Твардовском это удивительно точный и честный документальный источник. Невозможно воссоздать время без таких драгоценных свидетельств, как, скажем, невозможно представить 60-е годы XIX века без мемуаров А.Я.Панаевой (несмотря даже на все неточности и ошибки, присущие последним).
Кстати, в мемуарной литературе об авторе «Теркина» образ, воссозданный Лакшиным, – один из наиболее впечатляющих. Твардовский – поэт, редактор, человек со всеми своими сильными и слабыми сторонами – в изображении Лакшина фигура мощная, благородная, обаятельная. Это личность, в которой преломилась эпоха. И когда такой почти непререкаемый мировой авторитет, каковым, несомненно, являлся в 1970-е годы А.И.Солженицын, из своего прекрасного далёка укорил «Новый мир» и его главного редактора в непоследовательности, склонности к компромиссу с властью, лавировании и едва ли не в отсутствии гражданского мужества, Лакшин, рискуя навлечь на себя гнев всей «либеральной общественности», не убоялся вступиться как за доброе имя редакции и редактора, так и за историческую правду. Говоря словами О.Мандельштама: «Кто за честь природы фехтовальщик?/ Ну, конечно, пламенный Ламарк».
Так вот, таким фехтовальщиком был Лакшин. Он, знавший ситуацию изнутри, бывший участником и очевидцем событий (в том числе тех, которые сделали Солженицына любимым «дитятком» «Нового мира»), внятно, убедительно и, главное, честно воспроизвел реальную обстановку тех лет, обреченное – но тогда не казавшееся таковым – противостояние «интеллигентского» журнала партийно-государственному Левиафану. Я уже не говорю о «знаковом» противоборстве «Нового мира» и «Октября». От исхода этого спора, казалось, зависело тогда будущее страны.
Воистину Лакшин вышел на литературную арену «в минуты роковые» нашей общественной жизни.
Недавно мне довелось посмотреть спектакль РАМТа по пьесе Т.Стоппарда «Берег утопии», который идет едва ли не десять часов. Там действуют реальные персонажи русской истории – Герцен, Белинский, Кетчер, Станкевич, Огарев: о большинстве из них западный зритель слыхом не слыхивал. Казалось бы: что ему Гекуба? Что ему до дискуссий в московских гостиных 40-х годов ХIХ века, в имении Бакуниных Прямухино или в подмосковном Соколове? Почему Западу вдруг стали интересны наши домашние споры? Потому, что он как бы соглашается с тем отчасти «третьеримским» чувством, которое было всегда у наших духовных вождей, – с ощущением, что главные мировые события совершаются здесь и сейчас. Более того, наши «домашние дела» становятся мировой мифологией (роман Дж.М.Кутзее о Достоевском, рассказы Дж.Барнса и С.Зонтаг о русских писателях и т.д.). С одной стороны, это льстит национальному самолюбию. С другой – это довольно тревожный симптом. Ибо превращение культуры в мифологию может быть и сигналом конца культуры. Лакшин очень остро ощущал единство культурной традиции, то, что Герцен называл «непрерывностью предания». Он чувствовал себя своим в том культурном контексте, в котором пребывали Пушкин, Чехов, Толстой, Достоевский, Солженицын, Твардовский┘
Я познакомился с Владимиром Яковлевичем в самом конце 1960-х годов. Тогда мне удалось разыскать еще не изданные письма актера Бурдина к Достоевскому. И, ободренный недавней публикацией своих стихов в «Новом мире» (они, естественно, шли по отделу поэзии, который курировал непосредственно Твардовский), я поспешил отнести туда же свою первую большую (чуть ли не в три печатных листа) статью. Это было уже по ведомству Лакшина. И хотя Владимир Яковлевич сразу сказал, что такой объем для журнала не подходит, он взялся статью почитать. (Она так и не была никогда напечатана.) Меня, помню, удивил этот живой внередакционный интерес.
Он был веселым человеком. Мне уже приходилось писать о нашей совместной – в составе делегации – поездке на булгаковскую конференцию в Великобританию, в Ноттингем. В.Я. смеясь говорил, что в связи с Булгаковым всегда происходят какие-то неожиданности, ибо нечистая сила не дремлет. И вот, славно поужинав в стерильно чистой университетской столовой, некоторые из нас, в том числе В.Я., почувствовали сильную дурноту. Приехали врачи, анализ показал – сальмонелла. «Ведь я предупреждал вас, – говорил Лакшин, – это все роковые яйца!»
У него была замечательная литературоведческая интуиция и острый глаз. Он очень точно подметил однажды, что «монокль Булгакова представлял как бы оппозицию футуристической желтой кофте». Помню, как я был поражен догадкой В.Я., что знаменитые слова Сталина 3 июля 1941 года: «Товарищи! Граждане!.. Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» – изумившие нацию своей «непартийной» лексикой, были, с одной стороны, устойчивой, памятной еще с семинарии церковной формулой («братья и сестры»), а с другой – ритмическим и смысловым повторением фразы Алексея Турбина, с которой тот обращается к юнкерам: «Слушайте меня, друзья мои┘» Ведь этот спектакль Сталин смотрел не менее 15 раз. Столь же интересна версия Лакшина, что офицерская форма, погоны и т.д., которые «к общему изумлению» были введены в Красной армии на рубеже 1942–1943 годов, не в последнюю очередь явились следствием эстетического воздействия того же спектакля.
Как ни пафосно это звучит, судьба страны в 1960-е годы могла решиться в редакциях журналов – в зависимости от того, какую из предлагаемых моделей предпочтет власть. Это было время выбора. Либо – в той или иной форме – возвращение «к заветам сталинизма», либо движение в том направлении, которое впоследствии будет обозначено как «социализм с человеческим лицом». А.И.Солженицын не зря принес своего «Ивана Денисовича» в «Новый мир». А куда было ему пойти? Как вспоминал Достоевский – о круге Белинского и Некрасова 1840-х годов: «Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина┘ к ним, с ними!»
«Новый мир» времен Твардовского – это не только само чувствилище литературы, это осажденная крепость, и если бы она устояла или паче чаяния победила, то, возможно, наша дорога не уперлась бы в Беловежскую Пущу. Когда все-таки это произошло, Лакшин был далеко не в восторге от краха страны. И тех идеалов, которые они с Твардовским честно пытались отстоять. Лакшин отказался пить заздравную чашу на пиру победителей, быть в компании «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». Он, как позднее Синявский и Максимов, преодолевшие свои «вековые» распри перед лицом национальной катастрофы, поистине спас честь русской демократии. Его фигура неотделима не только от истории отечественной словесности, но и от «большой истории».
Конечно, по Лакшину будут изучать нашу жизнь и судьбу. Я полагаю, что лучшей данью его памяти стало бы преобразование мемориальных Лакшинских чтений в полноценные научные конференции, где ученые, писатели, критики смогли бы обсудить те или иные проблемы русской культуры. Я думаю, Владимиру Яковлевичу такая идея пришлась бы по душе.
