Ольга Голодная
Чудаков называл ее своим эротическим идеалом.
Фото из архива Анны Герасимовой
Обретаясь по краям, а то и на дне жизни, поэт Сергей Чудаков каким-то образом оказывался в самом центре ее – он был всем интересен. Но первая книга его стихов – «Колёр локаль» – вышла только в 2007 году в издательстве «Культурная революция». Мы же сегодня знакомим наших читателей с воспоминаниями одной из его возлюбленных.
Я познакомилась с Сергеем Чудаковым в 1958 году. Мне было 16. Его привел мой друг, художник Саша Камышов. И поразил Сергей меня не своей образованностью, потрясающими знаниями литературы, искусства, а своей красотой. Именно красотой своего лица – скуластого, с прядью пепельных волос, падающих на высокий лоб, серыми глазами, уплывающими к вискам, как серебристые рыбки, со вздернутым носом и красивым очерченным большим ртом. Он смотрел весело, нахально, часто смеялся, сыпал неожиданными яркими остротами. И как будто все время приплясывал. Я стушевалась. В доме часто бывали актеры, музыканты, литераторы, но такого я еще не видывала. Он ассоциировался с внезапно хлынувшим в форточку свежим вихрем свободы. Теперь, когда прошло уж полвека, трудно вспомнить, о чем шел разговор, но встреча была ослепительная. После его ухода я поняла, что хотела бы еще его увидеть, попросила его телефон у Камышова, но Саша сказал, что не помнит номера. Я досадовала.
Но Чудаков не заставил себя ждать, вскоре позвонил и куда-то меня пригласил. С этого момента – с зимы 58-го до 60-го – мы общались очень часто. Это было и ужасно интересно, и одновременно мучительно для меня. Я чувствовала, что он очень много дает мне, я слушала его, открыв рот, а мучительно – потому что втюрилась в него по уши.
Звонок телефона: «Ольга, спускайся вниз, идем в запасник». Запасник – в ту пору мало кому доступное помещение Третьяковки. Там хранились картины, рисунки Фалька, Лентулова, Ларионова, Кустодиева. Мир искусников. Сергей обаял девушку-искусствоведа из запасника, и вот мы там┘ Она освещает лампой на шнуре картины, штабелями стоящие по стенам помещения, открывает папки, и я завороженно гляжу на работы Серова, Коровина, смотрю на толстуху-«красавицу» Кустодиева с недоумением и восхищением. Это был дорогой подарок Сережи.
Еще эпизод. Звонок: «Ты сумеешь завтра пропустить свою музыкалку? Мы пойдем в консерваторию на Баха». А я до этого и понятия не имела об органной музыке. «Да, конечно, пропущу». – «Надень ботиночки на каблучках, покажи ножки, оденься мило». Сам он был одет с сегодняшней точки зрения чудовищно. Он был невысок, но широк и крепок, с крепкими руками и широкими кистями рук. Обычно на нем была бежевая куртка с капюшоном (польского происхождения), которая казалась тогда модной, мешковатые неопределенные брюки и потертые ботинки.
Если мы выходили «в свет», как он говорил, то есть в мастерскую к художникам, на концерты или вечеринки, он принаряжался – надевал шелковую косоворотку, вышитую крестиком, и это казалось шиком, а я узкую юбку с кофточкой и туфли на каблучках с хорошими чулками.
В консерватории я, волнуясь, в узкой юбке с трудом одолевала высокую лестницу с бесчисленными ступенями и, оступившись, покатилась вниз стремительно. В самом низу смущенная и ушибленная встала, поправилась, а он, улыбаясь и как бы одобряя, сказал: «Это было красиво, киска».
Еще эпизод – на каком-то спектакле в Театре Ермоловой. В антракте он попросил у меня губную помаду и скрылся. Вернулся смущенный. Возвращались поздно (мы шли пешком от театра мимо «Националя», потом через Библиотеку Ленина по Большому Каменному мосту к моему Лаврушинскому переулку), я спросила, зачем нужна была помада, он признался, что записал телефон понравившейся ему девушки, спонтанное знакомство с которой прошло в театре вне моего зрения. Почувствовав мою ревность, он сказал: «Ольгусь, не сердись, будь у меня сейчас деньги и положение, я непременно предложил бы тебе руку и сердце». Такие истории случались неоднократно, и я давала себе слово больше никогда не встречаться с Чудаковым. Но стоило ему позвонить и мне услышать его веселый голос: «Привет, киска», как я уже собой не владела – и наши встречи продолжались. Я не знала, на какие средства он живет, чем зарабатывает, хотя он всегда находил деньги на такси, на консерваторию, зал Чайковского, угощения в «Пльзене» или «Национале». И никогда не приходил ко мне с пустыми руками, приносил вино, конфеты, фрукты. Я порой слышала его торопливые звонки от меня в какие-то редакции, к каким-то литераторам. У нас не было разговоров ни о его работе, ни о роде занятий и т.д. Я ведь тогда была еще просто школьница. Он дарил мне самиздат. Перепечатанные на машинке стихи Мандельштама и Заболоцкого.
Однажды он затащил меня к себе домой, где они с матерью жили в коммунальной квартире.
Меня поразила убогость комнаты даже по тем временам. На окне что-то вроде грязной простыни, окурки, неуют и измученная цыганского вида рано состарившаяся мать с тусклым взором когда-то, видимо, красивых цыганских глаз. Он просил ее дать ему денег на цирк. Я перед этим ему в такси сказала, что хотела бы пойти в цирк. Мать бросила на меня усталый равнодушный взгляд, не здороваясь и не спрашивая, кто я. «Какой цирк?! Дома свой цирк, тебе мало!» Он что-то возразил, и мы ушли. Мне было неловко, я увидела обнаженную бедность и безысходность, и мне стало стыдно за свой холеный буржуазный вид. Отца его я не видела никогда.
Помню нашу летнюю прогулку по Москве после ливня, я – босиком, распустив волосы, а он почтительно сопровождал. Сережа целует меня взасос прямо при всех. На улице всеобщее внимание. Но мне плевать на все. Мы берем такси и едем к «Метрополю». Потом пошли в кафе, пили портвейн, в этот вечер мне было хорошо, я была счастлива. Мы бродили по улице Горького. Чудаков говорил, что любит меня и все время целовал и обнимал. Реакция публики на нас была необыкновенная. На последнем сеансе смотрели «Последний дюйм» по Олдриджу, и я заснула на его плече. На такси мы возвратились домой.
Я заболевала от ревности, когда он лестно отзывался о какой-нибудь знакомой девушке или даме. Например, восхищался красотой жены критика Ермилова, к которой он тоже забегал (мы жили в одном доме), или восклицал, что «Маша Алигер – это воплощение романтики юности», или отмечал необыкновенность актрисы Ольги Бган. Однажды в Ленинской библиотеке я познакомилась с пригородной девушкой, которая сказала, что она спала с Чудаковым. И она тут же мне показалась необыкновенным существом. Я ее пригласила домой и оставила у себя ночевать. Я разглядывала ее, пытаясь понять ее «красоту», расспрашивала. Она сказала, что они были пьяны, и все произошло на обеденном столе в комнате у Чудакова. Кончилось пропажей некоторых лучших моих нарядов. Когда я это рассказала Сереже, он долго хохотал и отозвался об этой девушке самым нелестным образом. «Не знаю, откуда взялась, где-то ко мне навязалась, коротконогая тыква».
Я призналась ему, что лет в 13 была неравнодушна к Илюше Москвину. Этот оригинальный молодой человек жил в соседнем подъезде, а познакомились мы на Рижском взморье, где я отдыхала с мамой. Особенно он поразил меня, когда, вывернув веки, под видом нищего собрал милостыню в рижской электричке на выпивку для своих друзей. Чудаков не преминул явиться к нему домой. «Ничего особенного, Ольгусь, оригинальность его ты преувеличила. Какой-то молчун», – сказал он. Я позвонила Илюше. «У тебя был Чудаков?» – «Я и не знал, что это Чудаков. Пришел хмырь какой-то. Молча уставился на меня. Посидел и ушел».
Он давал яркие точные характеристики знакомым девушкам. Лилю Кастаки он назвал очень красивым античным юношей. Аню Герасимову картинкой из декадентского журнала «Весы». Гуляя со мной по московским улицам, он не стеснялся с интересом разглядывать встречных женщин. И громко комментировал их внешность, одежду и прически: «Вот эту бы брюнетку поставить на огромные каблуки, и она стала бы женщиной более высокого уровня, а этой рыжей нужно красное бархатное платье с большим декольте, и тогда она будет смотреться┘» – и так всю прогулку.
Мы часами лежали на тахте в моей комнате и целовались до изнеможения. И Сергей, видимо, жалея меня, не слишком активно пытался сломить мое сопротивление. Сейчас я удивляюсь, почему, любя его, я не отдалась ему. Наверное, это был мощный инстинкт самосохранения┘
Сереже дал поносить свой свитер Алик Гинзбург, а вскоре Алика посадили за журнал «Синтаксис». Чудаков, у которого остался свитер, сказал: «Это свитер покойного Гинзбурга». Иногда от Сережиного цинизма мне делалось дурно. Но он был таким независимым, глаза его искрились надмирным холодом. Ни к кому не привязанный. Я не встречала ни одного литератора или художника, каким-либо образом не столкнувшегося с Чудаковым. Но друзей у него не было.
В нем было что-то, чего ни в ком не было. Подлинная внесоциальность, свобода, смелость, интуиция и что-то, чего я не могу определить словами. Иногда я думала, что он не человек.
Сережа говорил, что в Сибири он все детство и отрочество сидел под дубом и читал книги. Мне он рассказывал о своем прошлом романе с незнакомой мне Таней Царапкиной, которая вышла замуж. В его голосе чувствовалась досада. Ее он называл своим платоническим идеалом, а меня своим эротическим идеалом. «Обожаю эльгрековские пропорции».
Как-то встретив во дворе мою маму, Юрий Олеша, к которому Чудаков часто забегал, сказал: «За вашей дочерью ухаживает замечательный молодой человек, эрудит. К тому же он сын авиаконструктора Чудакова. Это прекрасная партия». Самое забавное, что через несколько лет я познакомилась с настоящим сыном авиаконструктора Чудакова...
Сережа вдруг упорно начал звонить моей подруге Ане Герасимовой с просьбой передать привет ее сокурснице по Литинституту Алене Милеткиной. «Это девушка с узкой фигурой и зелеными глазами», – говорил он загадочным голосом. Аня наконец передала привет, вызвав изумление у Алены. «Что он мне приветы передает? Мы же с ним в одной коммуналке живем».
Последняя значительная встреча с Сережей была у Ленинки, и потом пошли вместе в библиотеку и там заговорили почему-то о жизни и смерти, и он, торопясь, мне объяснял состояние человека умирающего, как будто уже был им. Он говорил, что в сознании умирающего прокручивается вся жизнь его, как в кино, только гораздо быстрее – кадрами наиболее значимыми.
Потом наши пути разошлись, хотя всю жизнь по сие время меня не оставляло чувство тоски по нему, интереса к нему и его жизни. Я слышала о его неблаговидных поступках. О том, что его посадили в психиатрическую клинику. Об этом мне рассказывал благородный и талантливый Миша Ярмуш, который, будучи психиатром и знакомым директора клиники, мог навещать Сережу. Затем Чудакова перевели в закрытую спецбольницу, куда уже никто не мог проникнуть. Дальнейшей его судьбы я не знаю. В моей памяти он остался таким, каким я увидела его в первый раз. Красивым и молодым.
