Сумеркин богов

Любимый житель Нью-Йорка Александр Сумеркин.
Фото автора

Сумеркин. Сборник воспоминаний/ Составитель К.Плешаков. – Нью-Йорк: Стороны света, 2008. – 160 с.

Александр Сумеркин – любимый житель Нью-Йорка. Незаметный, словно сливающийся с его пейзажем, незаменимый, поскольку «пейзаж» города без него неузнаваем – холодный и пустой, как Манхэттен с вечным зиянием пустоты вместо силуэтов башен-близнецов. В Нью-Йорке в библиотеке журнала «Стороны света» вышла небольшая книга воспоминаний о Сумеркине.

I

Чисто формальная идея составителя – механически собрать под одной обложкой скорые, неотредактированные (читай – сырые) полувоспоминания полунекрологи – превратилась в начало одной истории и аппендикс другой.

Если говорить о начале – то это история третьей волны русской эмиграции. Конечно, она довольно плотно и эгоцентрично описана в форме рассказов отдельных персонажей об их собственном переезде из Одессы (или Кишинева) в столицу мира. Ну а аппендикс – в данном случае это что-то типа комментария к биографии и библиографии Иосифа Бродского. В течение всего американского периода своей жизни Бродский работал с Александром Сумеркиным, числя его своим помощником, редактором, литературным секретарем. Не то чтобы никто до Сумеркина из окружения Бродского не попадал в «аппендикс», но большинство из них видели себя куда значимее этого контекста. А Саша был счастлив.

«Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким «ц»;/ классическая перспектива, где не хватает танка/ либо – сырого тумана в ее конце;/ голый паркет, никогда не осязавший танго./ В новой жизни мгновенью не говорят «постой»:/ остановившись, оно быстро идет насмарку┘» Когда читаешь Бродского и попадаешь время от времени на слово «сумерки», невольно ищешь ассоциации с Александром Сумеркиным, это ведь логично? «В новой жизни мгновенью не говорят «постой»: остановившись, оно быстро идет насмарку┘» Александр Сумеркин – это новая жизнь Бродского вне СССР, с сырым туманом Венеции, где они познакомились, или Гудзона, на берегу которого жили.

Сумеркин в одном из интервью рассказал любопытную историю их знакомства. Шел 1977 год, первый год эмиграции на Запад и была первая поездка Саши в Венецию. Октябрь в Венеции оказался довольно холодным, зябким, оттого Саша как-то особенно отчетливо затосковал по своему старому тулупу, который, по его словам, был «похож на слона». Тулуп этот оставался в Москве, а своей тоской Сумеркин поделился со своей подругой француженкой Вероникой Шульц. Та была дружна с Бродским. «Я, конечно, не ручаюсь, но попробую тебе в Венецию этот тулуп переправить», – сказала девушка.

Дальше я дам слово Сумеркину: «Через какое-то время она звонит и говорит: «В Венецию на фестиваль инакомыслия должен приехать Бродский из Америки. Он поедет через Лондон, и я попробую ему твой тулуп передать». А тулуп все еще был в Москве у мамы. Поэтому мне показалось, что это немного странная система. Во-первых, Бродского я никогда не видел. Я, конечно, слышал о нем, когда жил в Москве, но мы никогда с ним не встречались... Я не очень-то рассчитывал на эту историю. И вдруг она мне звонит и говорит: «Вот завтра Бродский прилетает с твоим тулупом». Уж не знаю, как ей это удалось. «А как же я его узнаю, я же его никогда не видал?» – «А, подумаешь, не так много народа летит из Лондона. Вот увидишь такой человек рыжеватый, немножко лысеющий, главное, очень симпатичный». Вот с таким точным указанием я отправился в венецианский аэропорт. Народу действительно было немного. И я заметил, что действительно среднего роста рыжеватый и симпатичный человек берет с конвейера огромный мягкий чемодан, из которого торчат клочья шерсти. Я понял, что это и есть моя овца, которая наконец прилетела. А человек, естественно, Бродский. Так мы встретились и познакомились».

С 1977 года и до последних дней Сумеркин помогал Бродскому в его делах: делал подстрочники английских стихов поэта, переводил эссе, заказывал некоторые тексты. Каждодневная дружба-служба. После смерти Бродского я приезжал со съемочной группой в Нью-Йорк, и Александр сделал для нас экскурсию по любимым местам Иосифа Александровича в этом городе. Мы посидели в его любимых кафе, побывал в квартире и внутреннем зеленом дворе дома поэта, чем-то удивительно напоминавшем питерский, здесь на небольшой террасе стоял стол, за которым он любил работать, вытаскивая сюда из квартиры письменную машинку; постояли под мостом через Гудзон, где тот любил гулять┘

II

Александр Сумеркин окончил филологический факультет МГУ, работал переводчиком-синхронистом. Уже в Америке возглавлял русское эмигрантское книжное издательство «Руссика», состоявшее фактически из него одного. Александр Генис назвал его работу над изданием знаменитого пятитомника Цветаевой «тихим филологическим подвигом». Оказавшись на Западе, благодаря знаменитой пианистке Елизавете Леонской Александр устроился билетером в знаменитый венский «Концертхаус». Ему казалось, что большего счастья быть не может. Любитель и знаток музыки, в первую очередь – классической, – Александр сумел оказаться в том месте, о котором можно было только мечтать: «Это было славное время, эдакий благожелательный лимб, когда у нас практически не было обязательств, было минимум денег – и новая жизнь впереди». Переехав через год в Нью-Йорк, он предложил владельцам книжного магазина «Руссика» Дэвиду Даскалу и Валерию Кухарцу выпускать книги. Так возникло издательство, которое можно сравнивать со знаменитым Ardis. Первый же проект Саши был амбициозным и невероятным – пятитомное собрание сочинений Марины Цветаевой. Он нашел исследовательницу Цветаевой Викторию Швейцер и предложил ей заняться подготовкой этих книг.

– Вдруг раздается телефонный звонок, – вспоминает Виктория Швейцер, – говорит очень приятный музыкой голос, что это Александр Евгеньевич Сумеркин, не хочу ли я принять участие в затеваемом им пятитомнике Цветаевой. И я просто онемела, думала, что это розыгрыш, это не может быть правдой. Оказалось, что это правда, что издательство «Руссика» готово издать такую неподъемную вещь, как собрание сочинений Цветаевой, которого не было до этого никогда и никто его не делал. Я, естественно, сразу согласилась. Оказалось, что это затея именно Сумеркина. Он всю жизнь любил Цветаеву, был привязан к ней невероятно, знал ее отлично, и это была, как и моя, его мечта. И мы взялись за дело┘ А работали мы так. Я жила в Амхерсте, это три часа до Нью-Йорка на поезде, Саша жил в Нью-Йорке. Я ездила работать в колледж, до которого было в общей сложности часов семь-восемь с тремя пересадками. Ездила туда раз в неделю. Вот я доезжала до Нью-Йорка, Саша меня встречал на вокзале, и между поездами было какое-то время, час-полтора. И вот эти час-полтора мы с ним работали над Цветаевой. Я привозила то, что я сделала, он мне давал то, что он сделал, мы обсуждали это. Я тогда же подумала: боже мой, если бы мне такую работу предложили в Советском Союзе, я бы, наверное, не эмигрировала, потому что это было очень важно для меня. А с другой стороны, я подумала, когда он мне позвонил и предложил такую работу: боже мой, какое счастье, что я здесь и на меня свалилась такая работа.

Цветаевское собрание Саша начал с двухтомника прозы, предисловие к которому написал Иосиф Бродский. Он обещал написать всего лишь страничку, но, начав работу, так увлекся, что подклеивал новые листы, не доставая исписанную страницу из пишущей машинки. В результате эссе приняло вид свитка и стало одним из лучших у Бродского. Потом вышел пятитомник поэзии Марины Цветаевой (1980–1993 годы), дальше – трехтомник Высоцкого, «Курсив мой» и «Железная женщина» Нины Берберовой, а также ее стихи. «Что касается до главного редактора издательства «Руссика», Александра Сумеркина, то, работая вместе с ним, я оценила тщательность его работы и тонкость его замечаний, и я рада, что судьба свела меня с таким внимательным, чутким и знающим человеком», – писала потом Нина Берберова. «Руссика» выпускала кроме этого просто редкие книги – Кузмина, Аверченко, Ходасевича, Тэффи, Ремизова┘ Под редакцией Сумеркина вышли также литературный альманах «Руссика-81», книга Иосифа Бродского «Римские элегии», он редактор последней прижизненно подготовленной книги Бродского «Пейзаж с наводнением» (1996), инициатор выпуска первых книг Лимонова «Это я – Эдичка» и «Дневник неудачника».

III

«Сумерки богов» – название для рецензии напрашивается само собой. Надо было бы от него, наверное, отойти, назвать, например, «перекресток» – так кто-то из мемуаристов определил место Саши на литературной карте Нью-Йорка. Но я подумал – пусть будут сумерки, отсылая нас к Висконти, к краху прежнего мира, распаду империи┘ Тем более что, говоря о Саше, нельзя не сказать и о некоторых из людей, его окружавших.

Один из них – Юрий Кашкаров. Как и Саша Сумеркин, он окончил филфак МГУ, работал редактором в издательстве «Искусство», с 1976 года (на год раньше Сумеркина) эмигрировал сначала тоже в Вену, где, как и Сумеркин, при протекции Елизаветы Леонской устроился работать билетером, потом – поступил на работу в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, затем – в манхэттенскую больницу и потом уже перешел работать в издающийся в Нью-Йорке «Новый журнал». Сначала он работал в нем секретарем редакции при Романе Гуле, а после смерти Гуля с июня 1986 года возглавил это старейшее эмигрантское издание. Кашкаров был поэтом, прозаиком, его любовь и понимание искусства были завидными, чему, возможно, помогало и то, что он был племянником выдающегося отечественного искусствоведа Георгия Карловича Вагнера. Сумеркина и Кашкарова связывала не только дружба, но глубокое понимание современной литературы в контексте преемственности традиций русской словесности. Не случайно уже больной раком Кашкаров предложил возглавить «Новый журнал» после себя Александру Сумеркину. 6 декабря 1994 года Юрий Кашкаров собрался лететь на родину. Утром он встретился с Александром, тот посадил его в такси┘ но через два часа Юрий скончался у стойки «Аэрофлота» в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке┘

IV

В «Новый журнал» надо было вносить воздух перемен, ведь консервативный Юрий Кашкаров считал даже Бродского «слишком молодым» для публикации в этом издании. Сумеркин подготовил к выпуску два следующих номера журнала, но потом у него возник конфликт с литературоведом Вадимом Крейдом, человеком довольно поверхностных знаний, но считавшим себя специалистом по литературе русской эмиграции и Серебряному веку. Крейд еще до Кашкарова пытался занять место главного редактора «Нового журнала». Тогда ему это не удалось. Воспользовавшись сменой прежнего редактора, он на этот раз также захотел перехватить бразды правления. Сумеркин ушел. После этой истории Александр Сумеркин выпустил в издательстве Ardis литературный сборник «Портфель», в котором собрал тексты, отобранные им ранее для публикации в «Новом журнале». Сборник открывался новыми рассказами Нины Берберовой, новыми стихами Бродского, среди участников Генрих Сапгир, Эдуард Лимонов, Татьяна Толстая, Марина Георгадзе, Манук Жажоян и другие. Сам Сумеркин опубликовал в нем прекрасную рецензию на двухтомник Евгения Харитонова.

В эти дни он мне пишет в письме: «Милый Саша! Прости, что не сразу отвечаю: ждал, пока прояснятся ближайшие планы. Прояснились: в конце августа отправляюсь на пару недель в Европу – в Париж и, может быть, еще куда-нибудь оттуда. Поскольку в Париже много лет уже живет мой старый, московский еще, приятель, то я там как-то пообвыкся. Но, кроме него, близких знакомых там практически нет. Жарой нас в этом году не слишком мучили: в Нью-Йорке поставлен рекорд по холодности лета, с каких-то незапамятных веков. Но все равно надо иногда менять места, как мы знаем. Получил несколько экземпляров «Портфеля»; тираж будет во второй половине сентября. Элендея сделала чудесную обложку, «всю в голубом», как я и просил».

Обложка цвета морской волны с помещенной на ней голубкой Фаворского перекликалась со знаменитыми ардисовскими сборникам Бродского, создавая невольное их продолжение┘

V

Над всеми этими людьми, казалось, всегда парил где-то вверху, сливаясь с гудками ли кораблей, вершинами ли небоскребов┘ голос, дух, силуэт, воздух Бродского. Именно он познакомил Сумеркина с Викторией Швейцер (начало «Руссики»), он посвящал стихи Лизе Леонской (классическая музыка), он давал стихи для сборника «Портфель» (в пику «Новому журналу»). Он был частью Нью-Йорка давно уже большей, чем частью Петербурга, в который его зазывали. Он пишет рецензию на книгу Барышникова, он посвящает стихи Геннадию Шмакову (книгу о Шмакове мы с Сумеркиным мечтали выпустить, казалось, совсем еще недавно). Шмаков умер в Нью-Йорке 21 августа 1988 года.

27 января 1996 года, вечером в гости к Бродскому пришли Александр Сумеркин и Елизавета Леонская. Это было после концерта Леонской, на котором она играла Чайковского, музыку которого поэт недолюбливал. Бродский спросил Леонскую: «Лизка, есть у вас эта книжка?» – «Нет», – ответила она. «Ну хорошо!» Стал грызть карандаш, что-то мычал-мычал и написал: «Стихи дарю Елизавете, прошу почтить меня за эти – стихи! Как я, в душе рыча, Петра почтил бы Ильича».

На следующий день, когда Леонская зашла к Сумеркину, тот встретил ее на площадке: «Иосиф скончался». «Ужас! Мы поехали к нему, – вспоминает Леонская. – Квартира была в два этажа, и в кабинет к Иосифу вела лестница. Мы поднялись, и я увидела его мертвое, одутловатое лицо. Он, видимо, когда ночью хотел выбежать из кабинета, упал и долго пролежал лицом вниз...»

Хоронили Бродского в Венеции. Вероника Шульц, которая когда-то познакомила Сумеркина с Бродским, вела переговоры с властями Венеции о старинном кладбище Сан-Микеле. Какая-то удивительная перекличка людей и событий, можно сказать – их бесконечная зарифмованность. Не находите?

VI

В «Новом журнале» Александр Сумеркин познакомился и подружился с поэтессой и прозаиком Мариной Георгадзе. Потом благодаря пианистке Елизавете Леонской у нее вышла книга стихов, и, когда Саша серьезно заболел, именно Марина стала помогать ему, чуть ли не ежедневно приезжая на Манхэттен из Нью-Джерси. Я их помню вдвоем – идущих по улицам Нью-Йорка голова к голове, размышляющих о чем-то своем, о поэзии, о друзьях, которым они все время спешили помочь. Никто не ожидал, что у Марины окажется рак. Да и она сама как-то не верила в этот диагноз, пока это не стало уже явно.

София Чандлер вспоминает: «Я везу его к Марине на Лонг-Айленд. Мы уже близко, выходим на какой-то залитой предзакатным солнцем торговой площади размяться и проверить, так ли едем. Саша, кажется, не утомлен. Он с удовольствием переживает приключение. Это был хороший день, почти счастливый. Марине было легче. Тогда, сразу по приезде, Саша обрил ей голову привезенной машинкой. У Марины оказалась прелестная форма головы. Она стала похожа на Нефертити».

Александр Сумеркин умер 14 декабря 2006 года. Через полгода после Марины. Через десять лет после Бродского. Через двенадцать лет после Кашкарова, через восемнадцать лет после Шмакова┘ Шмаков попросил, чтобы его прах развеяли в Эгейском море, точно так же, как произошло это с Марией Каллас. «А меня – хоть на помойку», – сказал Сумеркин. У него не было амбиций, он хотел всегда оправдывать свою фамилию, быть в сумерках, едва ли не в тени своих друзей. «Я заметила, что когда люди входят в лифт, то кабинка лифта колышется, подрагивает, а когда доходит очередь до Саши, то вибрации нет совершенно – словно дух бесплотный влетел, – вспоминает его подруга София Чандлер. – Я спросила его, почему. А он ответил: «Потому что я хочу как можно меньше оставить своих «колебаний» в этом мире».

Прах Сумеркина развеяли в небольшом скверике между Второй авеню и 16-й улицей – в восьми блоках от Сашиного дома. Саша любил бывать в нем в жаркие, влажные, душные нью-йоркские летние дни. Сквер этот носит имя Стайвисанта – бывшего военачальника тогда еще Амстердама, не Нью-Йорка. Сквер окружен красивой чугунной резной решеткой, посередине пустой фонтан. Летом внутри парка растут цветы, а зимой стоит рождественская елка. Сквер-перекресток – чем не памятник Саше?

VII

Я какой-то коллекционер ушедшего. Вот стоят у меня на книжной полке сборник «Портфель» с доброй надписью Сумеркина и книжечка «Маршрут», подписанная Мариной Георгадзе, – «Саше Шаталову от авторицы, с очень дружескими чувствами. (Очередной кандидат на выброс в мусорную корзинку.) Ждем в гости. Марина. 18 февраля 1998 г.». Рядом удивительная книга прозы Юрия Кашкарова, стихи Ирины Машинской и Александра Пушкина┘ София Чандлер вспоминает: «Его записочки, его открытки, его сложенные вдвое и спрятанные в дары листочки, мелким почерком – аккуратным, простодушным, чуть детским. Переписанная им музыка – вначале кассеты, потом диски. После смерти Саши я сложила их в отдельную большую коробку. И все равно попадаются новые, то тут, то там. Они не кончаются. Кассеты надписаны аккуратно, но кратко, толково: композитор, произведение, исполнитель. Ничего лишнего, пространного. Его записочки уже по интернету: Ваш С. Удивительным образом даже в них – его почерк┘»

Александр Сумеркин был удивительным гедонистом – поэзия, музыка и┘ выпечка. Он был пренебрежителен к одежде и быту, зато знал лучшие кондитерские Нью-Йорка, и мы провели с ним долгие беседы о том, какая сейчас сдоба в Париже и исправилась ли в этом плане Москва. «Благодаря тебе Москва была как в юности – дружелюбной и своей», – писал он мне в одной из записок.

Одним из последних так и не завершенных проектов Александра – было составление книги стихов Бродского «на случай». Она задумывалась еще с Бродским при его жизни, но не вышла до сих пор, хотя стихи собирались. Одно из таких стихотворений Бродского «на случай» дня рождения Сумеркина впервые опубликовано в этой книге:

По осени одни ведут подсчет
цыплят.
Другие ищут гвоздь,
чтоб подсушить сырое.
Все прочие скулят
или грибы солят.
Откроешь календарь.
В нем – ноября второе.
Чем данное число пленяет
праздный зрак?
Не тем ли этот день
приятен человечку,
что он есть тайный знак,
что наш всеобщий враг
способен Хаос дать
внезапную осечку.
Второго ноября, воскликнув
«Voila»,
в наш злополучный мир
с пластинками под мышкой
явился Александр, озимые поля
напоминая нам небритостью
и стрижкой.
Из бездны хромосом
(к тому же – в стиле Рюс)
извлек наш Александр
два уха и два глаза,
способных отличить хорей
от ямба, плюс
Моцарта от Люлли, Обухову
от джаза.
Давно ль он начинал
с фокстрота на кости?
А нынче он как свой
в Париже или в Вене
И в силах что хотишь
легко произнести,
Как будто на родной,
на бусурманской фене.
Творец, его творя,
задумывал кота.
Отсюда – гардероб,
не выглядящий сложным,
избыток мягкости
и очертанья рта,
украшенного то улыбкой,
то пирожным.
Любезный Александр!
Александрийский стих
на многое горазд
по части словословья.
Но тезке своему он
радостей простых
стремится пожелать
и – главное – здоровья.К