Ефим Лямпорт
Партия сказала "Надо!", писатели ответили "Есть!".
Г. Клуцис. Выполним план великих работ. М., РГБ
Прежде всего следует пояснить, хотя бы и лично для себя, зачем я вообще взялся написать об Окуджаве.
После физической смерти Окуджавы его творчество оказалось немедленно заброшено. Поскольку яркой личностью Окуджава никогда не обладал, о нем самом вспоминают с трудом, исключительно по официальному принуждению годовщин. Песен его больше не знают, а прозу, кажется, не знали никогда. Несколько вокальных иллюстраций, сделанных на заказ для кино, может быть, все еще на слуху, но они существуют на анонимном положении музыкальной дорожки к видеоклипу, и явно недостаточны, чтобы спровоцировать полноценный очерк о творчестве <...>.
* * *
Очень хорошо помню фотографию на большом конверте пластинки: в густых клубах сигаретного дыма морщинистый лоб, купол лысины; несколько чрезмерный для анатомии шеи поворот в три четверти и откровенно насильственный, по просьбе фотографа, скошенный взгляд – вбок и вниз, не с грустным даже, а с кислым выражением<...>.
Лицо на обложке явно выражало глубокое неудовольствие.
Спустя много лет, прочитав в дневниках Нагибина, что он называл Окуджаву «старый окурок», я подумал: в самую точку <...>.
Высокопарное
Тема священного дружеского союза – одна из основных в творчестве Окуджавы.
Хотя только двое – Фазиль и Белла – названы в песне, и оба всего лишь по именам, но, во-первых, фамилии и так всем были отлично известны, а во-вторых, остальные имена и фамилии, что называется, просвечивали: Андрей (поэт), Андрей (режиссер), Андрей (писатель), Евгений (с этим было всегда непросто; из-за его слабохарактерности принципиальные друзья то выдворяли его вон из своего круга на время, давая возможность одуматься и исправиться, то снова признавали своим), Юрий (режиссер), Юнна, Владимир (больше известный как Володя), опять же Василий; сложнее обстояло с Робертом, но и Роберт вроде был одним из них; ну еще там Борис и Майя, державшиеся несколько на отшибе, величественным, так сказать, особняком.
За ними определенно стояло молчаливо подразумевавшееся анонимное множество – активная могучая кучка...
Все они таланты, и все они поэты.
Поднявший меч на их союз – так провозглашалось – достоин самой худшей кары. Но эти слова слушателей нисколечко не смущали. Ясно же было, что угроза – сугубый поэтизм. Фигура речи. Ну кому они что сделают – творческие-то люди? Это он – безумный наш султан – сулит дорогу им к острогу. А все, что они могут, – так это безобидно собираться вместе, греть замерзшие руки над каким-нибудь романтическим огоньком, – кстати, над каким и где? – ну, скажем, у костра или у печки на заваленной снегом переделкинской даче – и вести свои мудрые беседы о вечном. И вот за эти-то беседы – подумать только! – и собирается безумный наш султан отправить их куда Макар телят не гонял.
А они не телята – они агнцы, по собственной воле взошедшие на жертвенный алтарь, лицеисты, благороднейшие люди, бессребреники, горят на вечном творческом огне, камлают, себя позабыв, подставив горящие вдохновением лица под студеные струи Аквилона; эфирные и надмирные... Защитники прав – то есть правозащитники, радетели общенародного блага, наследники лучших традиций, а заодно и их воплотители.
Такой беспримерный пафос лирики Окуджавы, посвященной друзьям, мог быть оправдан только исключительно превосходным характером дружеских отношений и немыслимыми достоинствами его друзей.
Поэтому так важно для нашего очерка бросить сегодня взгляд, пускай и короткий, на окружение Булаты Окуджавы – на его дружбы, на людей, им воспетых. Чтобы увидеть, как сияет само благородство, освященное огнем им же воспетого дружеского союза. Увидеть самое лучшее в еще лучшем свете.
* * *
За последние годы издано множество мемуаров. Их авторы выходят из прошедшего времени, как ловкий рабочий из проходной завода, вынося на свет сегодняшнего дня похищенные дефицитные детали. Все необходимое для исторической реконструкции.
Ирина Гинзбург-Журбина – дочь высокопоставленного функционера Союза писателей, переводчика и партийного публициста Льва Гинзбурга – выпустила книгу воспоминаний «Без поблажек» (М.: Zebra, 2007), замечательную по трезвости суждений и ясности описаний.
Высокий круг друзей – членов духовного ордена показан с точки зрения уставов орденского союза и повседневного быта:
«Жизнь советской интеллигенции и вправду была «элитной». Именно на них прежде всего возлагалась высокая миссия формирования духовного мира советского человека. Дело не из простых, а поэтому и оплачивалось неплохо. У советской интеллигенции было свое замкнутое почетно-обособленное место, своя особая ниша, свои прибежища, свои достояния, которыми ни с кем из чужих не делились. Жить на «Аэропорте» было все равно что теперь на Рублевке... Как сладостен был тут и там аромат французских духов «Клема» и «Фиджи»... А как прелестны были в вожделенно болгарско-афганских дубленках заспанно-томные юные «феи»! Как величественно-великолепно в норковых шубах, при брильянтовых гроздьях, гляделись «маститые» жены! Аэропортовцы были по большей части людьми выездными, и привезенные ими из заграницы шмотки зачастую сразу же перекочевывали в нашу славную комиссионку... Бытовала здесь и своя аэропортовская униформа. Зимой у мужчин – дубленка с ондатровой ушанкой, осенью и весной – кожаный пиджачок с водолазкой... Была у писателей и своя собственная Центральная поликлиника Литфонда, что по-барски располагалась на первом этаже нашего дома. Непосредственно под нашей квартирой находился спортзал... Было у нас и свое писательское ателье, где можно было не только с головы до пят «обшиться», но и по государственной цене получить ондатровую шапку, норковый воротник или даже шубу...»
Булат Окуджава и его друзья имели к этому потребительскому раю самое непосредственное отношение, – были его главными и почетными гражданами:
«Помню, как выгружались на Белорусском вокзале бессчетные «командировочные» чемоданы Булата Шалвовича Окуджавы, благодаря песне которого этот вокзал из одноименного фильма Андрея Смирнова неистребимо вклинился в историю Второй мировой... Папа не раз вместе с Окуджавой путешествовал по Восточной и Западной Германии».
Речь не идет о том, чтобы осудить жиров(авш)ую межклассовую прослойку. Выбрав творческую профессию, люди выбрали и свою судьбу. Состояли на довольствии ведомства пропаганды. Получали что следовало: жалованье, льготы, квартиры, пайки, поездки, всевозможные удобства и блага.
Речь о другом: о подлинном смысле «высокопарных слов» песен Булата Окуджавы. Что заключается в этой, вскормленной и заматеревшей на спецпайке высокопарности?
Бард воспел во весь голос творческое и духовное содружество поэтов, несравненное товарищество, драгоценный дружеский союз, а по сути, создавал общественное лицо шайке сытых стяжателей, наперегонки вырывающих премиальные, шмотки, анитиквариат, премии, гонорары, квартиры, дачи, косметику и дубленки.
Дальнейшее следует из предшествующего: высадившись с чемоданами на Белорусском, побагровев от натуги и озираясь – столько-то барахла, чтоб ненароком не свинтили чего, – Окуджава распихивал добычу. Надсаживаясь, язык на плечо, пер до такси; громоздкое и тяжелое – в багажник, ценное – в кабину; и, опомнившись, подавив лихорадку тревоги и возбуждение, уже так – постненько, как ни в чем не бывало – таксисту:
– На «Аэропорт», полегонечку давай.
А с утра пораньше, к открытию, давай шуршать по комиссионкам, раскидывать товар-базар.
Сипел, торговался за каждый червонец; надсаживаясь, махал короткими ручками перед лицом оценщика:
«Как мне все это чуждо! Сдать фирменную новую вещь за 90 рэ!! Шутить изволите?! Пааапрааашу! Сто двадцать – последнее слово!»
И так еще пальчиком в воздухе рисовал – сто, мол, двадцать. Прописью. Чтобы без ошибки.
От начала и до конца фальшива вся военная тема. В частности – «Белорусский вокзал». И фильм, и песня.
Военное прошлое персонажей – незамысловатая уловка, крышующая заунывный мещанский скулеж: шарик улетел, любимый ушел к другой, квартира маленькая-маленькая, надо бы побольше; начальство не ценит, потребительская корзинка – хорошо б пожирней! И то сказать – шарик прилетит когда еще. Бифштекс принесут, а зубы все выпали. Чем жевать станем? Так что давайте поскорей. Мы люди все заслуженные. Просим по-хорошему. Пока.
Вы слышите – грохочут сапоги <...>.
Задушевное
Теснота творческих союзов была и фигуральной, и буквальной.
Пишет поэт Инна Лиснянская («Хвастунья». М.: Вагриус, 2006): «В начале семидесятых переделкинский дом творчества состоял из трех коттеджей и главного корпуса. На каждом этаже – общие душевые, общие уборные (мужская и женская), однокоечные номера и двухкоечные (если писатель приезжал с женой, и наоборот). Одноместные комнаты похожи на пеналы, высокие потолки только подчеркивали пенальность, делали номер еще более узким. В пенале помещались письменный стол перед окном, полутораспальная кровать, тумбочка, платяной шкаф, кресло для отдыха – большое, плюшевое, по-домашнему уютное, и два стула. Если постараться, то между креслом и шкафом можно было втиснуть раскладушку или узенькую оттоманку, что я и делала. Рядом с дверью, с двух сторон обитой дерматином, – раковина, и над ней кран-елочка и выше – зеркало. Увы, не всем приезжающим в дом творчества охота среди ночи ходить в уборную, и часто, когда я въезжала, от раковины подолгу несло мочой».
У всех городские квартиры, а выбрали жизнь сирот в приюте.
Созданный для кратковременного отдыха дом творчества в Переделкине, как и остальные подобные заведения, литераторы быстро превратили в свои постоянные резиденции. Жили круглогодично на всем готовом, практически бесплатно, кино и концерты по вечерам.
«За путевки (дешево и удобно) шли бои <...>. Я должна была делать хоть малый перерыв между двумя сроками (сроком называлось двадцатичерырехдневное пребывание в доме творчества по путевке)...»
Обстановочка.
Столовались, знакомились, совокуплялись, стучали на машинках, ссорились, ходили в лес гулять, пили, курили под лестницей, гоняли на бильярде, сплетничали, подслушивали друг дружкины разговоры и, вконец освинячившись, засвинячили хорошее место.
Гадили в умывальники.
Писатели, композиторы, поэты, драматурги, журналисты сидели друг у друга на головах. Ухитряясь своей визгливой перебранкой ставить на уши всю страну. Выясняли и до сих пор публично выясняют отношения. Последние годы, правда, потише. Денег почти не осталось. Кончились вместе с СССР. Нечего стало выяснять<...>.
* * *
Взрослые люди, рассуждавшие о «краденом воздухе свободы», по собственной воле, ради харчей и шмоток, сами обрекли себя на жизнь обитателей дома престарелых или пионерского лагеря. Института для инвалидов.
Песни Окуджавы оглушены, приглушены, сдавлены и обращены к близкому слушателю исключительно оттого, что режим домов творчества, где скаредный Окуджава проводил вместе со своими коллегами большую часть года, запрещал громкие песни. Более того, вся «задушевность» лирики шестидесятых, ее так называемая камерность рождена исключительно бытовыми обстоятельствами.
«Задушевность» = задушенная душа. Духота. Заставленный банками подоконник. Тряпки в щелях окон. Вата в ушах. Опустите, пожалуйста, синие шторы.
«А то придут, скажут, сидим после отбоя. Мы ж поем, правда, Верочка. Давайте на ушко. На бочок. На спине. Пружины тут у большевиков ржавые, скрипят».
Вера, Надежда, Любовь, Жульетта, Жоржетта, Лизетта и, ммм, Мариетта.
А какая, хрен, разница с какой.
Звуки гитары и голос Окуджавы генерировали удушливую задушевность, происшедшую от задохлого и затхлого спертого воздуха казенной халявы, сознательно предпочтенной свежему воздуху свободы. Атмосфера его сочинений вредна для слушателей. Противопоказана подлинному, красочному, живому. Вызывает спазмы.
Социальные иждивенцы, трутни, активные и пассивные творческие импотенты, созревшие на той же общественной почве и в то же время, что и Булат Окуджава, – составляли его благодарную аудиторию<...>.
* * *
Окуджава был плоть от плоти советских работников умственного труда, реквизировавших сословную принадлежность «интеллигенции» в свою пользу. Попросту, нагло присвоивших.
Совписы исторически ничего общего с дореволюционной интеллигенцией не имели. Что ясно показывает все та же система творческих союзов.
Содержанки государства, зависимые от власти во всем, горячо мечтавшие войти еще глубже в эту зависимость, не имели ничего общего с культурой, вышедшей из дворянского сословия, и поэтому чувствовавшей себя в отношениях с монаршей властью по меньшей мере на равных. А то еще, если родословная позволяла, так и взиравшей на нее свысока (генеалогического древа).
Граф Толстой и поручик Лермонтов за социальным заказом не бегали, а тем более за продуктовым. Некрасов – богатый помещик и счастливый игрок – во вспомоществованиях не нуждался. Герцен на «Колокол» у англичан не брал.
Пришло бы в голову Тургеневу купить по дешевке пудры и духов в Париже, чтобы в Москве втридорога перепродать? Безумный вопрос. Тургенев во Франции барином жил. Это приказчики с товарами туда-сюда по лавкам. У бар голова по-другому устроена, и мысли в ней другие.
За материальной помощью не строились. Это они устраивали благотворительные обеды, а не для них.
Жили независимо, потому что в первую очередь были независимы. Экономически и политически. Поэтому и писали что хотели, выражая в первую очередь свое независимое «я».
Позже интеллигенция строила свою независимость на профессиональном фундаменте. Чехов, Булгаков, Вересаев – врачи. Блок – юрист. Белый – биолог и химик. Алексей Толстой – инженер. Короленко – агроном. Олеша и Паустовский – учились на юридическом.
Хорошо, если талант кормит, а нет, так они были готовы кормить свой талант. Сами. С протянутой рукой никто бы из них не стоял.
Немыслимо.
Система советских профессиональных творческих союзов организовала умственный труд в госучреждение. В трудовой коллектив. Съезды союзов оглашали разработанные государством планы. Писатели принимали обязательства. И отдельно взятый литератор был, попросту говоря, государственным служащим. Государство, принимая в расчет специфику производства, обеспечивало его всем необходимым, включая элементы бытового комфорта. Чтобы работалось хорошо и продуктивно.
Какими бы хорошими или плохими – не важно – ни были отношения совписа с государством, в их основе лежали принципы, исключавшие независимость писателя.
Фундамент отношений – различен.
Один – закладывался под дворец, усадьбу, особняк. Другой – под Воронью Слободку. Писательский кооператив.
Во дворце жил барин, хозяин. В Слободке – обслуга.
Русская интеллигенция и советские работники умственного труда никаких общих точек соприкосновения не имели.
Никакой интеллигенцией совписы не были по определению. Исторически они не могли ею быть. После 1917 года сословия интеллигенции больше не существовало. Объективно.
И называть себя интеллигентом в СССР – это все равно что играть в хоббитов. Для детей – может, и нормально, для взрослых – проявление неполноценности. И умственной, и творческой, и культурной.
Честная служба государству имеет свое собственное достоинство, и многие бывшие интеллигенты нашли это достоинство на советской службе. Первые пришедшие на ум имена: Валерий Брюсов, Алексей Толстой, Михаил Булгаков, Борис Пастернак, Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Шолохов, Валентин Катаев... Мощная литература.
Пока существовало полновесное «советское» – в 30–50-е годы, ему служили по убеждению. Не только из страха или корысти.
Демонтаж принципов советской системы оставил совслужей буквально ни с чем. И когда советская идея была Хрущевым подпорчена, то совписы обанкротились именно что идейно. Все общество пострадало, но в первую очередь они. Поскольку работали непосредственно на идею.
Осталась государственная кормушка с советской эмблемой, а за ней почти ничего. Обломки.
Кормушку совписы оставлять не хотели ни за что. А служба пустой вывеске с серпом и молотом их попросту свела с ума. Они уже больше не знали, кто они, что и зачем. Мысли и поступки возникали самые причудливые. Искали корни, идейных покровителей, духовных вождей. Попадали все больше на службу к иностранным разведкам, находили (политическое) убежище в «Березках» и комиссионках.
Беспардонная эклектика песен Окуджавы пришлась ко двору как нельзя кстати.
Несостоятельность: не имея своего, тянет чужое. Окуджава украл дворянство, кавалергардский мундир, произвел себя в «ваше благородие». А самоутвердившись, принялся возводить в чины и звания остальных.<...>.
