Карен Степанян
Что хотят, то и делают...
Аньоло Бронзино. Венера, Купидон и Время (аллегория похоти). 1540–1545. Национальная галерея, Лондон
«И вот сын петербургских отцов самым спокойным образом отрицает море народа русского и принимает его за нечто косное и бессознательное, в духовном отношении ничтожное и высшей степени ретроградное. «Велика-де Федора, да дура, годится лишь нас содержать, чтобы мы ее уму-разуму обучили и порядку государственному» <…> Изучают отечество в канцеляриях и, разумеется, чему-то научаются, но не России, а совсем иному, подчас очень странному. Это что-то иное и странное России и навязывают». Замените в этих строках Достоевского слово «петербургских» на «московских» (а, пожалуй, просто добавьте) и «канцелярии» на «офисы» – и получите точную характеристику отношения многих нынешних «креативных» интеллигентов к живущему за пределами столиц «косному», «тупому», «совковому» «быдлу», по советской привычке голосующему за Путина, никак не желающему «поумнеть» и задуматься над насущными правами человека и настоятельной необходимостью модернизации. Интеллигенция наша, с горечью констатировал Достоевский, убеждена в своем праве «возносить народ до себя. Если же народ окажется неспособным к образованию, то – «устранить народ». Это жуткое прозрение Достоевского после 1917 года нередко оправдывалось в прямом своем смысле, а ныне – в более мягкой форме: мнение народа учитывать не стоит. Заявила же недавно одна из ведущих сотрудниц «передовой» радиостанции (имена здесь и далее не называю, потому что пишу не о конкретных людях, а о тенденциях): «Такое наступило время, когда нечего задумываться над глобальными вопросами вроде «пользы для народа». Каждый отвечает только за себя». Между тем «способность быть гражданином, – писал Достоевский, – это и есть способность возносить себя до целого мнения страны».
Статьи Достоевского из «Дневника писателя» – уникального моножурнала, на страницах которого он в 1870–1880-х годах вел диалог со всей Россией, – вообще можно печатать на первых полосах нынешних газет, и никто не догадается, что написано это не сегодня (разве что по стилю – ныне так красиво и убедительно не пишут).
Когда оказался не услышан его наиболее открыто-публицистический роман «Бесы» – где с поразительной точностью предсказано все имеющее произойти в России и в ближайшем, и в отдаленном будущем, – вспомним хотя бы осквернение иконы Богородицы, с чего и началась смута в городе N. (тут ведь не только похищение и осквернение всероссийской святыни – Казанской иконы Божией Матери за несколько месяцев до революции 1905 года, но и указание на нынешние события), или вот такой пассаж о наступившей смуте в умах, в результате которой «передовые люди» оказались вдруг окружены отребьем: «А между тем дрянные людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное <…>, а первейшие люди, до того так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать, а иные так позорнейшим образом подхихикивать» – так вот, когда этот роман оказался не услышан, Достоевский стал говорить с Россией напрямую, через «Дневник писателя». Некоторые злободневные мысли оттуда и попробуем вспомнить сегодня.
Обособление
Самым страшным для Достоевского в те годы представлялось все усиливавшееся в стране разделение и «обособление»: между богатыми и бедными, между верующими и атеистами, между интеллигенцией и народом, а в самой интеллигенции – между славянофилами и западниками. Подлинных представителей либеральной мысли было немного, но зато появилось очень много «плутов, торгующих либерализмом», утверждавших, что «варварская» Россия не способна к самостоятельному развитию. «Мы видим доблесть в даре одно худое видеть, – с горечью писал Достоевский, – тогда как это одна лишь подлость». Наиболее радикальные перешли к прямой войне с государством, устроив настоящую охоту на Александра II как главного виновника всех бед. Чем все закончилось, известно. Но даже в те времена не звучали призывы к такому разделению, о котором всерьез говорится сегодня. Заявил же недавно один известный писатель: в России много народов, даже среди русских есть разные народы, живущие по своим законам, в единой стране им ужиться невозможно (много веков почему-то было возможно…). Утверждается и желательность разделить Русскую православную церковь на множество отдельных церквей, чтобы каждый мог выбрать себе церковь по вкусу. Между тем известно ведь, что станет с организмом, если руки отделить от ног, а голову от туловища…
Еще одним результатом столь долго чаемой свободы (отмена крепостного права, либеральные реформы) стал в 1860–1870-е годы почти мгновенно утвердившийся культ «денежного мешка». «В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю в данном случае преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу. <…> Народ видит и дивится такому могуществу: «Что хотят, то и делают» – и поневоле начинает сомневаться: «Вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и всё твое, и всё можешь». Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой». Утратились всякие критерии нравственности: «Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было» (это из написанного в 1874–1875 годах романа «Подросток»).
Все это вело к усилению пороков в народе, и главного из них – пьянства. Достоевский с горечью писал о таких случаях, которые сейчас вряд ли вызвали бы удивление: отпилили бронзовую руку у памятника Сусанину и отнесли в качестве платы в кабак, а в кабаке приняли; загорелось село – и целовальник обещал, что, если бросят спасать церковь, а спасут кабак, он выкатит народу бесплатную бочку водки – кабак отстояли, а церковь сгорела. «Примеры эти еще пока ничтожные ввиду неисчислимых будущих ужасов».
Но «чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно или даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок». Когда в последние века русский народ поднимался на «высоту духа»? В первую и главнейшую очередь когда спасал свое Отечество в абсолютно, казалось бы, безнадежных ситуациях: когда враг был в столице и государства вроде бы уже не существовало (1612 год), когда победоносные наполеоновские и спустя полвека гитлеровские войска, перед которыми как карточные домики падали европейские государства, обрушивались всей мощью на Россию. И вот эти-то подвиги народные и подвергаются наибольшей идеологической атаке в последние годы…
Церковь
По другому волнующему нас сейчас поводу – отношениям Церкви и общества, положению дел в самой Церкви – Достоевский тоже высказывался неоднократно. И тогда, как и теперь, писали о том, что вся вера народа – от безграмотности, верит он лишь в обряд и молится «доске» (великая красота и глубина древнерусской иконописи тогда еще не были открыты и лишь интуитивно угадывались такими гениями, как Достоевский). То же происходит сейчас – написал же недавно уважаемый автор по поводу церковных событий минувшей зимы: «Может создаться впечатление, что православие без остатка сводится к поклонению материальным реликвиям, культу тряпочек и косточек». Но, предупреждал Достоевский, «кто не понимает в народе нашем его Православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего <…>, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть и каким себе напредставит его».
 "А ведь в этом и всё" Василий Верещагин. Великая церковь Киево-Печерской лавры. 1905. Государственный Владимиро-Суздальский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник |
И тогда (но, конечно, не с такой интенсивностью и яростью, как сейчас) «средства массовой информации» обличали священников и монахов в мздоимстве, пьянстве и даже прямом разврате. Достоевский признавал, что многое в этих обвинениях верно: «Обеспечить их (священников. – К.С.) надо, но желательно было бы в них видеть и подвиги самоотвержения…» Но, как и в отношении к народу, в своем видении Церкви он придерживался тех же принципов, разоблачая прием так называемой группировки фактов. «В сущности, в этой группировке фактов всегда заключается только половина правды, а лишь половина всей правды, по-нашему, хуже лжи. Прямую ложь еще можно опровергнуть, но как опровергнуть целую систему фактов, если они справедливы? <…> Но если грех и мерзость (в Церкви. – К.С.) были еще при святом Феодосии и в первые века христианства, то были зато и сам св. Феодосий, и мученики за Христа, и основатели христианства, и основатели всего современного христианского общества. А ведь в этом и всё». И тогда, и потом «в церквах и во многих религиозных обществах повторялись несомненно подобные же случаи и, в конце концов, не повредили решительно ничему». И сейчас в русских монастырях есть «много чистых сердцем людей», есть «несколько строгих, смиренных и богобоязненных старцев», может, именно они «ведут и сохраняют таинственно людей».
Россия и Европа
Что говорить, порой (например, когда выйдешь на заплеванную с самого утра привокзальную площадь) вспомнишь слова Достоевского: «В злые минуты мне представлялась иногда Россия какой-то трясиной, болотом, на котором кто-то затеял построить дворец». Никогда не мог читать эти слова без кома в горле. Но за помощью обращаемся к Достоевскому же: как без веры в бессмертие души нет жизни для отдельного человека, так и «без великой мысли не живет» ни народ, ни человечество. Если мысль о «болоте» верна, значит, не жить России. А если не жить России, то зачем тогда жизнь каждого из нас, зачем мы все? Человек, однако, рожден для жизни, и значит, все, что ведет к уничтожению, к отказу от жизни, есть наветы «отца лжи». В чем же заключается для Достоевского эта «великая идея» России?
«Великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его <…> окончательное слово братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону! <…> Русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа во всех своих национальностях»; «национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение». И тогда, и теперь над этими словами Достоевского в нашей стране смеялись, а на Западе считали их доказательством того, что даже гениальные умы России лелеяли мечту о завоевании Европы. На слова о «братском единении» не обращали внимания или считали лицемерием, зато обильно цитировали инвективы писателя в адрес европейских народов. Но на самом деле отношение Достоевского к Европе было сложным. Европа для него всегда была «страной святых чудес» – чудес, созданных духом, умом, гением европейцев; «Европа нам второе отечество <…>. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия <…>. У нас – русских – две родины: наша Русь и Европа». Но в результате вероисповедного и, как следствие, культурного и цивилизационного размежевания в Средние века Россия и Европа двинулись по разным путям. В Европе главенствующей идеей становились права личности, все более отдалявшейся от Бога, все более склонной видеть свою жизнь ограниченной земными рамками (как следствие – великие успехи в науке и технике, в достижении все большего бытового комфорта). В результате жизнь на Западе уже во времена Достоевского очень точно характеризовалась его формулой: «Страстная жажда жить и потеря высшего смысла жизни». В России же утверждалась другая идея.
«Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие». «Вглядитесь и увидите, что у нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом» (сейчас, конечно, делается все, чтобы сломать этот цивилизационный код). Естественно, что жизнь, основанная на такой идее, кажется Европе – как все органически чуждое – непонятной, загадочной, а потому угрожающей мировому порядку. «Мы для них (европейцев. – К.С.) совсем другой мир, точно с луны сошли <…> идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество – вот причина!». К этому добавляется и идолопоклонство перед Европой, и во времена Достоевского присущего многим из «образованного сословия», а ныне усилившееся стократ, и бахвальство богатством у выезжающих за границу (рождающееся из того же комплекса неполноценности). Не удивительно, что ныне Россию в мире или боятся, или презирают (а порой то и другое вместе). «Великой мысли» от нее не ожидает почти никто.
Но, писал Достоевский, «если взять за правило, что обо всех мировых событиях <…> надо непременно судить по принципу: «Нынче как вчера, а завтра как сегодня», – то <…> правило это решительно ляжет вразрез с историей наций и человечества». Если бы кому-нибудь в 70-х годах прошлого века обрисовать нынешнее положение в стране и мире, на вас посмотрели бы с недоумением или сочувствием в лучшем случае.
Над предсказаниями Достоевского вообще часто смеялись (пока все не «оправдывалось действительностью», как грустно писал он). Уже в наше время довелось быть свидетелем спора между двумя известными филологами по поводу комментариев к собранию сочинений Чаадаева: как нам отнестись к предсказаниям Достоевского по поводу братской семьи славянских народов во главе с Россией, учитывая то, что происходит ныне не только в Чехии и Польше, но и в Болгарии, и даже в Украине и Белоруссии? Однако Достоевский предвидел и такой временный период в отношениях восточных славян с Россией: «Не будет у России и никогда еще не было таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!»
Но для того, чтобы приступить в будущем к осуществлению своей великой идеи, России сегодня надо сохраниться как сильное и независимое государство (сознательное или подсознательное понимание этого и объясняет столь не устраивающие некоторых результаты голосований) и многое изменить в себе, «излечиться» (слово Достоевского). Многие, наверное, удивятся, узнав, что предпоследняя статья Достоевского в «Дневнике писателя» была посвящена финансам. Но не о дебетах, кредитах и процентах там шла речь, а о том, что занимало писателя все эти годы: какая бы «благословенная сила» явилась на Руси, если бы осуществилось «единение духовное» – и какие бы были «годовые бюджеты!». Не удалось тогда в России достичь единения духовного – и результатом стал трагический ХХ век.
Удастся ли сейчас? Или сбудется еще одно пророчество Достоевского (однажды уже сбывшееся): «Тем временем могут наступить великие факты и застать наши интеллигентные силы врасплох»?
