То перекаты, то переводы…

Александр Городницкий сам не помнит, сколько песен написал. Фото ИТАР-ТАСС

«За одним столом сидели» – цикл эссе Рады Полищук. Название – метафора. Автор не просто знакома со всеми, о ком пишет; со многими дружна, сидела за одним столом у себя дома, в гостях – в Москве, Израиле, Берлине, в Переделкине. Поэтому ей нетрудно представить себе это большое застолье, а доверительность авторской интонации создает у читателя эффект присутствия, соучастия, сопричастности.

Как Лидия Либединская (о ней см. «НГ-EL» от 10.10.13) вышивала нитками на своей знаменитой скатерти автографы друзей, чтоб не пропали, так Рада Полищук вышила словом свои воспоминания о тех, кого любит, чьей дружбой и знакомством дорожит.

Свобода в выборе любви

«Когда на сердце тяжесть и холодно в груди…» – напевала я когда-то давным-давно, впервые в жизни ранними зимними сумерками подходя к ступеням Эрмитажа. И всегда после, сколько бы раз ни бывала я в Ленинграде, теперь Петербурге, эти слова сами собой срываются с языка, будто свои, заветные, только что придуманные, слова печали и мудрости, отчаяния и надежды.

И мысли не было тогда, что буду дружить с Городницким, писать о нем.

Впрочем, что можно написать об Александре Моисеевиче? Перечислить названия его песен – «Кожаные куртки», «Снег», «Перекаты», «На материк», «Над Канадой», «Донской монастырь», «Жена французского посла»? Уверена, что вы уже поете про себя – «от злой тоски не матерись» или «и жить еще надежде до той поры, пока…». «Атланты»! Если бы на визитной карточке Городницкого было написано одно слово «атланты» – этого было бы достаточно для всемирной популярности. Зал обычно встает, подпевая автору. Что можно к этому добавить?

Что кроме двухсот с лишним песен (он сам затрудняется назвать точное число) написано много стихов, вышло несколько авторских книг, в том числе книга воспоминаний «И вблизи, и вдали» – о друзьях, писателях, ученых, обо всех, с кем сталкивала судьба, о доме детства на Седьмой линии Васильевского острова в Ленинграде, о родителях, о городе Могилеве, откуда они родом, о деде-шорнике, пережившем трех царей, о бабушке, погибшей в Могилевском гетто, о набожной няне, ежедневно водившей маленького мальчика на церковную службу в Андреевский собор, о колыбельных, которые пела няня, о литографическом портрете Пушкина, висевшем в доме на Васильевском острове – корни, истоки, начало.

Что Александр Городницкий – ученый-геофизик, профессор, академик. Что он в составе научных экспедиций, в том числе и подводных, избороздил Мировой океан, и этого хватило бы на целую жизнь, полную приключений, открытий, событий. Что с одинаковым блеском делает он доклады по специальности на английском языке во многих университетах мира и поет песни, читает стихи под неумолкающие аплодисменты своих поклонников.

Что однажды в Политехническом на вечере Городницкого я видела семнадцатилетнюю девушку, которая три часа подряд пела, вторя автору, все его песни, не пропустив ни слова – она знала их наизусть! А он написал в предисловии к книге воспоминаний: «Стихи и песни, так много значившие для моего уходящего поколения в шестидесятые годы, сегодня как будто никому уже не нужны».

Нужны, Александр Моисеевич, нужны. Их поют не один десяток лет, порою даже не зная имени автора. Это ли не высшая ступень признания?

Александр Городницкий не перестает удивлять читателей и почитателей каким-то новым, углубленным осмыслением сегодняшнего дня, истории России, истории еврейского народа. Так, несколько лет назад появился «Остров Израиль» – книга стихов «о непрожитой жизни, утраченной памяти и не обретенной земле», как заметил Игорь Губерман.

В самом деле, в стихах Городницкого все переплелось: тоска по несбывшемуся, любовь к родной земле, сожаление и сострадание, затаенная грусть и непоколебимое убеждение в том, что «этот дом и этот дым/ Ты выбрал сам, не от рожденья,/ А сердцем собственным своим». И как бы ни болело сердце от бед и тревог за судьбу страны и народа, сколько бы ни было выпито таблеток адельфана и валидола, как бы ни угнетало сомнение, а порою и страх – человеку дана высшая свобода: «свобода в выборе любви».

Александр Городницкий сделал свой выбор: «Мне говорят, что надо уезжать,/ Но медлю я, приникнув, как Овидий,/ К родной земле, где я не одинок,/ Где есть кого любить и ненавидеть».

Он сделал свой выбор и верен ему. И потому из бесконечных путешествий, поездок, гастролей рвется на маленький обитаемый островок со странным, по-разному толкуемым названием – Переделкино, где легко думается, хорошо пишется, вспоминается разное и снятся ностальгические сны. Посмотрите – многие циклы его стихов помечены этой географической координатой, как вехой, как особым знаком приобщения, сопричастности: Переделкино.

Александр Городницкий сделал свой выбор и уверен, что иначе нельзя, потому что знает: «ностальгия – тоска не по дому, а тоска по себе самому».

* * *

На иврите «юбилей» – «йовель». Или «хаг-hа-йовель», где «хаг» – это праздник.

Мы отпраздновали не один юбилей Александра Городницкого и порою кажется, что вся его жизнь в каком-то смысле – праздник. Не гулянка, не ничего-неделанье, не праздность, а именно праздник – торжество открытия мира, тайн мирового океана, открытия слова, себя – в слове, слова – в себе. Он испытатель, экспериментатор, а в чем-то и первооткрыватель.

Почему-то мне кажется, что Александр Моисеевич еще не все открыл в этом мире. Он по-мальчишески азартен и бодр, глаза его горят заразительным блеском, хочется проследить за его взглядом и, может быть, тоже разгадать какую-то сокровенную тайну.

Он-то ее давно разгадал. Иначе не написал бы: «Все, что будет со мной, знаю я наперед…»

Легко ли это – знать наперед и идти напролом? Главное – не останавливаться. Заповедано ведь – до ста двадцати. Стало быть, восемьдесят, которые прошагал Александр Моисеевич, – чуть больше половины пути. Невозможно себе представить, что еще натворит Александр Городницкий и вряд ли сумеет пересчитать все написанные песни и стихи, а может быть, и книги.

Вы творите, Александр Моисеевич, не отвлекайтесь. Кто-нибудь когда-нибудь все пересчитает. А кто-то выучит все наизусть, и будут петь, возможно, снова позабыв имя автора, – «…и жить еще надежде до той поры, пока…»

Главное – чтобы песня не оборвалась никогда. И чтобы праздник не кончался.

А мне надо Ревича!..

Ах, как Александр Михайлович читал стихи! Вдохновенно, страстно, вкладывая душу в каждое слово, наполняя смыслом паузы и знаки препинания. Его низкий, чуть хрипловатый голос завораживал, а взгляд ясных светло-синих глаз проникал куда-то в самую чувствительную точку, откуда разбегался по всему телу до макушки, до кончиков пальцев озноб сочувствия, сопереживания, предчувствия счастья, вопреки всему – его просветленность, его вера, его мудрость пронизывали, дрожали эхом и долго потом не отпускали.

Не ушли, не отпустили и теперь.

Тот же эффект был, когда Александр Михайлович читал по телефону. Рука, державшая трубку, немела, и только тогда, придя в себя, будто вынырнув на поверхность бурного потока из его глубин, омутов, водоворотов, я понимала, что давно уже утонула в Ревиче, в стихах, которые он неутомимо яростно читает, будто заговаривает мою тоску, неудовлетворенность собой, недоверие перед будущим, и животворные токи текут по жилам, и хочется жить и писать.

При этом не только свои стихи читал Александр Михайлович, не только свои! В том-то и дело – так же самозабвенно, без запинки, выкладываясь до конца, читал всех, кого любил, – всегда, из далекого прошлого, с кем сроднился только в слове или был знаком, пересекался на жизненных перепутьях, дружил долгие годы, а то и вовсе только что явившиеся ему случайно. Да, впрочем, случай находит того, кто его ждет, а он ждал, искал, был азартен и жаден в поиске нового слова.

На этом пути поиска случались радостные встречи и открытия, и Александр Михайлович был искренне счастлив, заражая всех своей влюбленностью, пусть даже недолгой, но яркой, ослепительной, как вспышка молнии на грозовом небе. У него получалось – невозможно было пройти мимо, не свалиться в круг его чтения, не запомнить имя, которое он дарил. Счастливы те, кого Александр Михайлович любил, его любовь пожизненно будет с ними.

Я и помыслить не могла, что буду так напрямую, так доверительно, иногда почти на равных общаться с Александром Михайловичем долгие годы. А ведь познакомилась я с ним, с его словом в юности, часто повторяла про себя, читала вслух: «Осень в надрывах/ Скрипок тоскливых/ Плачет навзрыд,/ Так монотонны/ Всхлипы и стоны –/ Сердце болит…» Или: «– Как любишь ты меня? Ответь!/ – Отвечу…»

Верлен, Галчинский, сборнички шестидесятых–семидесятых годов издательства «Художественная литература», как тревожили сердце юной девушки эти строки – печаль, надежда, тайна… Я любила эти стихи, а значит, любила Александра Михайловича, не зная тогда его имени. Это позже, когда моя сестра училась на филфаке МГУ, в мою жизнь вошли имена переводчиков, и Ревич – короткое красивое слово сразу врезалось в память и осталось навсегда.

Неисповедимы пути, неисповедимы…

Я не была дружна с Александром Михайловичем, не посягну сказать так сейчас, когда его нет. Но он был в моей жизни, и это – событие. Не часто встречаются такие щедрые люди. Не писательскую щедрость сейчас имею я в виду, хотя и эта открытость Александра Михайловича была уникальна. Я говорю о житейской щедрости: он готов был поделиться всем, что имел. Заболел кто-то из близких – у него есть хороший врач, и вот он уже есть и у вас; у него есть шофер, который недорого возит по Москве, и далее, пожалуйста, – и вас тоже; ему ставили окна замечательные мастера – запишите телефон и т.д. Он и деньги мог предложить в трудную минуту и никогда не жаловался, никогда не прибеднялся, ничего не просил. Достойно, красиво, незабываемо.

Александр Ревич жил литературой. Фото Сергея Надеева

Мы редко виделись в Москве – на заседаниях приемной комиссии Союза писателей Москвы, долгие годы он был ее председателем, на литературных вечерах, несколько раз я бывала у него дома. Но чаще мы встречались летом в Переделкине, в нашем писательском Доме творчества, где он прожил около полувека, тесно общаясь со многими и многими известными советскими писателями. Кого-то и я застала, кое с кем дружила – с Львом Эммануиловичем Разгоном, с Семеном Израилевичем Липкиным, а кого-то только читала, еще в раннем детстве. В своих переделкинских воспоминаниях Александр Михайлович написал: «Все это было совсем недавно, а никого из них уже нет на свете».

Да, многих нет. Опустело Переделкино. Я уже почти двадцать пять лет езжу туда каждое лето – писать, писать и общаться, слушать, читать только что написанное и по глазам, по затаенной тишине ловить, угадывать реакцию, когда еще первое впечатление не вылилось в слово.

Уже почти двадцать пять лет я езжу в благословенное мое Переделкино, и лет пятнадцать жили мы по соседству, бок о бок с Александром Михайловичем и его верной спутницей, прекрасной Марьей Исааковной, Мурой, Мурочкой. Их присутствие осеняло нашу переделкинскую жизнь особым светом взаимного тепла, ненадуманного интереса друг к другу, радостью непринужденного домашнего общения, когда можно зайти в гости, позвать к себе, читать, говорить, пить (не только чай) и даже петь. «Приходил ко мне царевич,/ Прогнала царевича-а-а:/ Он царевич, а не Ревич,/ А мне надо Ревича-а-а».

Это припев шуточной песенки, которую сочинил мой муж писатель Александр Кирнос. Мы надели на головы платочки, изображая деревенских старушек, и пошли к Ревичам. Как они смеялись! И потом Александр Михайлович просил: «А теперь спойте частушку про царевича». «Про Ревича» – поправляла я всякий раз.

Как же хорошо было!

Александр Михайлович и Мурочка последние несколько лет не ездили в Переделкино, тяжело стало, а нам так недоставало их. И все казалось поправимо – на будущий год приедут, и снова впереди на тропинке к старому корпусу замаячит коренастая фигура Александра Михайловича. Медленно, опираясь на палку, он идет в столовую, а ветер доносит его голос – он читает стихи. Конечно, а как иначе! Утром, днем и поздним вечером, в дождь и в грозу, под палящим солнцем – ничто не мешало ему. Человек, пока жив, дышит в любую погоду. Александр Михайлович дышал стихами до последнего дня и писал до последнего дня.

Нет, Александр Михайлович не был влюблен в литературу, даже не скажешь, что он любил ее. Это чувство выше, больше, глубже, неистовее любви. Он ею жил, не только интеллектуально, но и физиологически. Он ею питался, дышал, слово текло по его венам, билось, пульсировало в сердце – свободно, радостно, набатно тревожно, философски раздумчиво.

Я и сейчас, когда Александр Михайлович ушел от нас, выпив «полную чашу» своей нелегкой судьбы, вижу и слышу его в Переделкине, иногда ночью мне снится, что он звонит, и я просыпаюсь от радостного стука в висках. Нет, он еще не ушел.

Тем более так сложилось, что я была далеко от Москвы, когда с ним прощались. Я помню его живым, слышу слабеющий, измененный болезнью голос, слышу его ласковое: «Как вы, котятки мои?..» И хочется плакать. И поцеловать его в щеку, в собранные гармошкой, драпирующие улыбку складки, колючие и мягкие одновременно. Александр Михайлович был человеком огромного масштаба, и я робела перед ним, завороженно слушала, никогда не переча, даже если в чем-то была не согласна. Но чмокнуть в щеку могла легко, и шутить с ним было легко, и ему первому показать только что написанное, еще от себя неотъединенное, трепещущее в горле, не сомневаясь, что прочитает, не откладывая, и скажет свое веское, свое нужное слово. Я дорожу тем, что Александр Михайлович ценил мою прозу не из дружеского расположения, комплиментарно, чтобы не обидеть, ни в коем случае – у него с литературой были свои отношения, высокие, бескомпромиссные, и оценки ставил по самому высшему счету, без оглядки на имена и авторитеты, часто поражая окружающих безапелляционностью суждений.

Александр Михайлович не был монументом, был живым человеком – и хандрил, и глаза темнели от боли, и по походке можно было понять, что он сегодня не в форме. Но даже прихворнувший, лежа в постели, закутанный в домашний плед, он звал нас к себе и читал стихи. Ах, как он читал! И оживал, молодел на глазах. И казалось, что так будет вечно.

Но: «…все, что вечностью казалось,/ вдруг оказалось – миг один./ Есть только миг…»

Но, боже мой, как хорошо, что он есть, как хорошо, что разбросанные в вечности мгновения сходятся. Признаюсь, мне всегда чудилось что-то родное в Александре Михайловиче, какая-то неведомая точка схождения, соединившая нас. Оказалось – есть такая точка: пересечение 2-го Крестовского переулка, где я родилась, и Большой Переяславской улицы, где жил Александр Михайлович, – церковь Знамения иконы Божией матери в Переяславской слободе. Там отпевали Александра Михайловича. Церковка моего детства, здесь впервые ребенком увидела я печальный и строгий обряд отпевания, когда хоронили мою одноклассницу, и последнее место на земле, откуда Александр Михайлович ушел в иные миры.

Такая вот точка соприкосновения, пересечения линий жизни – его конец и мое начало. Родное, наше, не примерещилось мне.