Владимир Бондаренко
Бродский во всем искал смысл жизни и смерти. Фото Reuters
29 ноября 1963 года, ровно 50 лет назад, газета «Вечерний Ленинград» напечатала статью «Окололитературный трутень», подписанную Лернером, Медведевым и Иониным. В этом фельетоне Бродского клеймили за «паразитический образ жизни». Переврали в фельетоне все. Стихи, за которые его критиковали, частично принадлежали Дмитрию Бобышеву, ученику Ахматовой, частично были скомбинированы из «Шествия» Бродского: «Люби проездом родину друзей», «Жалей проездом родину чужую», в результате получилось у пасквилянтов: «люблю я родину чужую». Впрочем, и у Лермонтова были стихи о своей единственной отчизне – Шотландии, и у Маяковского о России, как снеговой уродине. И Пушкин жалел о том, что родился в России. Мало ли куда поэтов занесет. Дело даже не в этой фальшивой комбинации. Может быть, это и был пропуск Бродского в бессмертие? Это и был призыв к величию его замысла? Может, в ноябре 1963 года провидение и начало делать этому рыжему биографию?
Иосиф Бродский с юных лет подчинил себя величию замысла и старался, подобно Конфуцию, никогда не отступать от значимых ритуалов, он осознанно ковал свою судьбу, как судьбу великого поэта. Впрочем, он и был им. Я бы сравнил его с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Тоже рано осознавшим свой дар и с юности выстраивавшим свою великую судьбу. Бродский многому учился у Лермонтова. «У каждой эпохи, каждой культуры есть своя версия прошлого», – говорил Иосиф Бродский, вот и у своей личной эпохи он прочерчивал свою версию в «Диалогах» с Волковым, не доверяя никому из посторонних свидетелей.
Писать об Иосифе Бродском сложно, потому что он закрыл свои личные архивы на 75 лет, но ведь и о Лермонтове реальных данных у историков еще меньше, тем интереснее работать. Когда-то Александр Пушкин, размышляя о планах «Божественной комедии» Данте, упомянул о величии замысла. Эта фраза Пушкина стала ключевой для всей жизни поэта Иосифа Бродского. Он был разным в жизни, и ироничным, и раздраженным, и молчаливым, и разговорчивым, но в своей поэзии, в своей литературе он все подчинил величию замысла. Писал ли он «Большую элегию Джону Донну» или «Новые сонеты к Августе», «Столетнюю войну» или «На смерть Жукова», в глубине его сознания оставалось: «Главное – это величие замысла».
Он всегда и во всем искал смысл жизни и смерти. Он как-то до конца жизни недолюбливал, недопонимал западный, потребительский смысл жизни, предпочитая пусть и драматический, даже трагический, но русский духовный смысл существования. Он не раз говорил об этом в интервью: «Я, к сожалению, нахожусь в довольно затруднительном положении, потому что я понимаю, что у вас не может быть ответа на этот вопрос. Потому что, когда смотришь вокруг, то уже непонятно, во имя чего живешь. Вот особенно здесь. Непонятно. Складывается впечатление, что во имя shopping’а, понимаете? Что жизнь происходит во имя shopping’а. Единственное, что остается, – постараться быть по возможности наименее involved вот во все это. В shopping и… Вы знаете, если бы я здесь вырос – я не знаю, во что бы я превратился. Просто не знаю. Я не понимаю… Это очень странное ощущение. Я не понимаю вообще, зачем все это. Нечто хорошее (но это наша, тоталитарная русская мысль) – что-то хорошее может быть только как награда, а не как априорное нечто, понимаете?..» (из беседы с Элизабет и Хайнцем Маркштейн, состоявшейся в Вене в 1972 году).
Вот уж кто никогда, ни мгновения не жил потребительской жизнью. Иосиф Бродский вынужден был сам подтягивать себя к величию своего замысла, противопоставляя себя западной потребительской цивилизации. «То, что здесь, мне не очень нравится – это нереальный выбор, который здесь предлагается… Какой бы выбор ты ни совершил, это в лучшем случае ударит тебя только по карману. Но психологически, субъективно, как персону, это тебя оставляет в том же самом состоянии, в котором ты был и до выбора. Ну, за исключением автомобиля – он тебя может доставить дальше… В спиритуальном смысле это ничего не дает, абсолютно. И здесь может существовать только очень сильно одаренная… как бы сказать, чисто в артистическом смысле очень одаренная личность. Очень sensitive, понимаете? Которая очень чуткая и которая… музыка, не музыка, чем бы она ни занималась – литература, слово, – этот дар должен быть в ней настолько силен, чтобы все время вибрировать. Чтобы все время, чтобы он был более реальным, чем все остальное. Но это уже в некотором роде болезненное нечто должно быть, понимаете?.. Впрочем, поэзия – это нечто другое. Я не знаю, что здесь должно быть: протест, безразличие. Но, в общем, я всегда себе говорил – всегда, во всех ситуациях, скверных, не скверных, даже когда мне удавалось делать что-то, с моей точки зрения, очень толковое, я всегда говорил себе: «Иосиф, надо взять нотой выше»…» (Беседа с Элизабет и Хайнцем Маркштейн, состоявшаяся в Вене в 1972 году, опубликована на портале Colta.ru).
Он и жил «нотой выше». Во всем. Без величия замысла он не мог писать ни о любви, ни о природе. В этом смысле он и был творчески счастливый человек. Он, как никто другой из поэтов, обожествлял само Слово. Эпиграфом ко всей его поэзии может быть библейское «Вначале было Слово…». И потому он не принимал теории о греховности любой литературы, любого писательства. Его ставка была на высочайшую ценность поэтического Слова. Думаю, он и вел себя в жизни согласно некоему ритуалу поведения великих поэтов. Не из-за своего высокомерия, а для того, чтобы не снизить значимость своего Слова, величие своего Замысла. Может быть, и встречи с Анной Ахматовой были ему нужны, молодому застенчивому поэту, чтобы понять, как надо себя вести, как надо держаться великому поэту. Ахматова не была поэтическим наставником Иосифа Бродского, она была учителем его ритуальности общения. Виктор Кривулин вспоминал: «Я видел, что Бродский следил за тем, как Ахматова произносила слова, переводила любую житейскую ситуацию в план речевой и в план поэтический за счет артикуляционной метафоры, за счет жеста, который становился словом…»
У Иосифа Бродского в поэзии как бы царит рай словесный. Может, отсюда, от величия замысла, и идет его постоянное обращение к античности, к глобальным проектам, к библейским темам, к рождественским стихам. Будучи не столь уж и воцерковленным, он последовательно, год за годом писал свои рождественские стихи. Это же очень интересно, что заставляло его начиная с «Рождественского романса» 1961 года долгие годы продолжать писать новозаветные рождественские стихи? Думаю, прежде всего – величие замысла. К 1972 году рождественских стихотворений было восемь. В последние годы жизни его потянуло уже к привычной еврейской ироничности, к едкой сатире. Он и в жизни с юности любил полублатную лексику, так бы и писал, пользуясь ею. Величие замысла не позволяло. Думаю, иногда он даже тяготился этим величием, но никогда не спускал себе. Вот и рождественский цикл – это был его волевой приказ самому себе. Своей державной, государственнической волей он одно время, выехав из России, почти оставив рождественскую тему, начиная с 1987 года и до самой смерти, опять каждый год пишет по одному стихотворению накануне Рождества.
Открывает этот цикл «Рождественская звезда». Последним рождественским стихотворением стало «Бегство в Египет», написанное в декабре 1995 года, за месяц до смерти. В Америку он улетел с крестом на шее, почти не писал стихов на ветхозаветные сюжеты, а вместо этого буквально принуждал себя на каждое Рождество писать стихи на новозаветную тему. Да еще какие великолепные стихи!
В холодную пору, в местности,
привычной скорее к жаре,
Чем к холоду, к плоской
поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере,
чтоб мир спасти;
Мело, как только в пустыне
может зимой мести.
….
Внимательно, не мигая,
сквозь редкие облака,
На лежащего в яслях ребенка,
издалека,
Из глубины Вселенной,
с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру.
И это был взгляд Отца.
Может ли такие стихи написать неверующий человек, законченный атеист? Или просто человек иной конфессии, нежели христианской? Или кто-нибудь осмелится назвать его рождественские стихи «паровозными», как называли иные его друзья его изумительное стихотворение «Народ» или же стихотворение «На смерть Жукова». Да, и впрямь паровоз поэтического величия тащил Иосифа Бродского от плоских шуток и стихотворных насмешек к истинной религиозности, государственности, имперскости. Он и сам порой сопротивлялся этому паровозу, хотел отстать от него, но импульс единого жизненного замысла был сильнее. Иосиф Бродский и сам не скрывает, к примеру, «государственности» того же стихотворения «На смерть Жукова». В своих «Диалогах» с Волковым он говорит: «Между прочим, в данном случае определение «государственное» мне даже нравится. Вообще-то я считаю, что это стихотворение в свое время должны были напечатать в газете «Правда»… А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой. Спас Хрущева от Берии… Жуков был последним из русских могикан…»
Разве не чувствуется величавая державность в его строках о маршале Победы?
Вижу колонны замерших внуков,
Гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит
мне звуков
Русских военных
плачущих труб.
Вижу в регалии убранный труп:
В смерть уезжает
пламенный Жуков.
Не случайно Соломон Волков сравнивал стихотворение «На смерть Жукова» с давней русской традицией, восходящей к стихотворению Державина «Снигирь», которое является эпитафией еще одному великому русскому полководцу Суворову.
Впрочем, не случайно снегиря вспоминает в этом жуковском стихотворении и Иосиф Бродский:
Маршал! Поглотит
алчная Лета
Эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их –
жалкая лепта
Родину спасшему, вслух говоря.
Бей барабан, и военная флейта
Громко свисти на манер снегиря.
Поразительно, что такое имперское, державное стихотворение было написано уже в эмиграции, в Лондоне в 1974 году. Если не принимать во внимание осознанную жизненную стратегию Иосифа Бродского, его ставку на величие замысла всегда и во всем, многие из лучших эмигрантских творений поэта, наполненных державной значимостью русского стиха, никак не объяснить. Впрочем, он всегда чурался примитивной политики: советский, антисоветский, он даже не боялся в эмиграции называть себя советским поэтом в отличие от перестроечных лауреатов Госпремий СССР, срочно забывавших о своей советскости. Вот за эту суетливость он и презирал того же Евтушенко.
Когда его Хайнц Маркштейн в Вене спросил: «А скажите, Иосиф, вы считаете себя советским поэтом?» – Иосиф Бродский без затей ответил: «Вы знаете, Хайнц, у меня вообще довольно сильное предубеждение против каких бы то ни было определений, кроме «русский». Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать «советский», да. Вполне. Вполне. В конце концов, это, при всех там его заслугах и преступлениях, все-таки режим реально существующий. И я при нем просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил.
– Хорошо, что вы говорите об этом… То есть нельзя уже вычеркнуть. Это есть исторический факт и культурный факт.
– Культурный факт. Вот это самое главное. И, в общем, в ряде случаев многое очень в творчестве людей, которые живут в Советском Союзе, в России, инспирировано не divine invasion – не божественным вторжением – но идеей сопротивления, понимаете? Это надо всегда помнить. И в некотором роде можно даже быть благодарным за это. Или, может быть, я оказался в таком замечательном положении, что могу быть благодарным. Когда живешь и… <...> у меня никогда не было ненависти, гнева, то есть гнев был, но ненависти к режиму и ко всем этим делам, в общем, не было. Или, по крайней мере, я не мог его персонифицировать. Меня губила всегда одна вещь – я всегда понимал, что это люди…»
Я не собираюсь делать из Бродского просоветского поэта или антисоветского, ему это и не надо. Он был вне системы таких координат. Над ними. А вот из русскости своей он немало черпал для своих замыслов. Он и освоил русскость как свою метафизическую философию. Вот пример его философии: «Русский привык смотреть на свое существование как на опыт, который ставится на нем Провидением. Это означает, что основная задача российской культуры и российской философской мысли сводится к одному простому вопросу – оправдать свое существование. Желательно на метафизическом, иррациональном уровне».
О себе он говорил просто: «Я – русский, хотя и евреец». Этим своим еврейством он как бы обманул мировую интеллигенцию, заставив ее признать глубинную русскую метафизическую, провиденческую философию. Только сейчас иные западные литеральные культурологи и публицисты стали писать о Бродском как чуть ли не о мракобесе, мол, кому мы премию дали?! Ныне американские профессора удивляются: «Смотрите, он всерьез писал о высоком и низком, о добром и злом, даже о Боге и Дьяволе – и это сошло ему с рук в нашей среде! Чудотворец – не иначе». Именно как русский он то стыдился, то гордился действиями даже советской державы. Когда на чешской конференции после 1968 года все делегаты из России, от Татьяны Толстой до Анатолия Кима, не хотели брать на себя ответственность за советские танки, мол, это не наши писательские танки, лишь Иосиф Бродский признал, что он отвечает за все, что делается в России. Это и есть патриотизм.
Он как бы писал в изгнании свою «Божественную комедию», но не целиком, а по частям: рождественские стихи, имперские стихи, стихи на античные и библейские темы. В своем эссе о Марке Аврелии Иосиф Бродский цитирует императора: «Для Природы Целого вся мировая сущность подобна воску. Вот она слепила из него лошадку; сломав ее, она воспользовалась ее материей, чтобы вылепить деревцо, затем человека, затем еще что-нибудь. Для ларца нет ничего ужасного в том, чтобы быть разобранным, как и в том, чтобы быть сколоченным». Вот и сам поэт лепит из Природы поэтического Целого свой великий Замысел.
Этот замысел он лепил еще в юности, затем мощно развил в северной ссылке, закрепил позже в своем родном Питере и не оставлял без внимания в эмиграции. После ссылки в Норенскую Анна Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». Так все и было. Иосиф Бродский и сам осознанно делал свою биографию, не позволяя себе распускаться. Вот уж истинный конфуцианец со своими ритуалами жизни. Его любимый философ Ортега-и-Гассет писал: «Жизнь – неизбежная необходимость осуществить именно тот проект бытия, который и есть каждый из нас…» К сожалению, далеко не все люди осуществляют предназначенный им проект бытия или, говоря по-восточному, следуют своему Дао. Иосиф Бродский максимально старался осуществить именно предназначенный ему свыше жизненный проект и потому следовал своему Величию Замысла.
Насколько я знаю, его вечная возлюбленная Марина Басманова признавала: «Уже в октябре 1964 года, во время ночных разговоров в деревне Норенская, Бродский говорил о близком ему духе искусства. Вот то, что мы видим вокруг себя и среди чего живем, – это как частичка, ископаемая косточка от какого-то огромного целого, и по ней мы восстанавливаем это целое ничтожными долями, устремляемся наружу, во вне. Все, в чем не содержится такого устремления – хоть немного, – чуждо ему и неинтересно. Еще он говорил, какая это жуткая штука – самоконтроль, взгляд на себя со стороны, осознание собственных приемов и ходов, отвращение к себе за эти приемы до отчаяния, до ненависти к работе, и единственное, что может спасти здесь, это величие замысла. То есть надо ломиться через все эти стыда и страхи – с последующим подчищением, с возвратом назад, – идти ва-банк, рискуя полным провалом и неудачей, очертя голову кидаться, может быть, в пустоту, может быть, в гибельную – но только так. Позже я замечала, что возвращаться назад и подчищать он не очень склонен и что, действительно, некоторые вещи разваливаются от несоразмерности, кончаются неудачей, катастрофой, но даже эти катастрофы – великолепны в своей подлинности, как развалины Колизея или Парфенона».
Ему приходилось сложно, ибо по характеру своему он был не таким уж серьезным, скорее легкомысленным человеком, готовым пускаться на всякие авантюры. Но сделав выбор, всю жизнь старался не выпадать из формата своего бытия, из формата Величия Замысла. «Есть только две вещи: твоя жизнь и твоя поэзия. Из этих двух приходится выбирать. Что-то одно делаешь серьезно, а в другом только делаешь вид, что работаешь серьезно. Нельзя с успехом выступать одновременно в двух шоу. В одном из них приходится халтурить. Я предпочитаю халтурить в жизни…» – на это его признание стараются не обращать внимания. А ведь так оно и было. Весь его донжуанский список, притом что поэт всю жизнь, по сути, любил лишь одну женщину – Марину Басманову, его бесчисленные восторги по поводу самых разных незначительных поэтов, его противоречащие друг другу интервью, которые он раздавал направо и налево, делая себе неплохой пиар, это все была, по его же словам, халтура. А вот в поэзии он все соизмерял с величием замысла. Он не интересовался бытом, и потому мимо него прошли все эти якобы тяготы ссылки или политических преследований.
* * *
Да и все его разговоры о якобы равнодушии к христианству – это тоже пиаровская халтура. Прочитайте хотя бы его «Исаака и Авраама», это уже настоящие библейские тексты якобы не христианского человека. Любят ссылаться на его прекрасную «Большую элегию Джону Донну», написанную в северной ссылке. Но никто при этом не читает самого Джона Донна. Откройте его книгу проповедей «По ком звонит колокол», прочтите его «Обращения к Господу в час нужды и бедствий», его «Схватку смерти». Это не проза, не поэзия, это ярчайшие христианские проповеди, отсылающие прямо к Священному Писанию. Мог ли библейской книгой увлечься нецерковный человек? Прочитайте Медитации и Молитвы Джона Донна, а потом перечитайте «Большую элегию Джону Донну» и перестаньте говорить о нехристианстве Иосифа Бродского. Хотите понять его истинного – читайте его поэзию. Атеист или агностик так не напишет:
Все крепко спит.
В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат
с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один,
впотьмах, с трубою?
(«Большая элегия Джону Донну»)
Я почти ни в чем не согласен с Валерией Новодворской, но о Бродском она, как филолог, высказала верные мысли: «Стихи Бродского в нашем Храме – воздушное кружево, опасная, бездонная готика, пространство, зеркала, бездны. Он сродни Мандельштаму, чья плоть переходит в состояние мысли. Как у элементарной частицы. Закон неопределенности Гейзенберга: или движение, или масса. Массы у Бродского нет, как и у Мандельштама. Высший пилотаж. И тут же – зрелая, холодная, злая, сверкающая сатира, которой научили бесхитростного, доброго человека решившие извести его фараоны города Ленинграда».
Разве что я сверкающую сатиру его отделил от его бездонной готики, сатира-то как раз дно имеет, как и его эпиграммы. Но мы же Пушкина и Лермонтова ценим отнюдь не за их эпиграммы. Здесь уж у Валерии Никитичны прорвалась ее политическая позиция, не удержалась, решила и Бродского привязать к либералам. Никак не получится.
Впрочем, наш лучший бродсковед Валентина Полухина как-то заметила на радио «Эхо Москвы»: «Все евреи – еретики, все они сомневаются в существовании Бога, допрашивают его, грешат перед ним, хулиганствуют… Они по природе своей… потому что само творчество противоречиво и со всем несогласно». И далее уже относительно поэтов: «Все поэты еретики, все. Большие, я имею в виду, поэты. Большие поэты все еретики. Даже очень верующие официально поэты, они еретики». В каком-то смысле это так и есть. Но Иосиф Бродский скорее в жизни позволял себе еретичность, иногда чрезмерную, в поэзии – никогда. Там у него и Рай, и Ад, там царят пророческие высказывания и мысли о родине: «А что касается «Комедии Дивины»… ну, не знаю, но, видимо, нет – уже не напишу. Если бы я жил в России, дома, – тогда…»
* * *
Для своей единой и цельной «Божественной комедии» ему не хватало родины. В одном из последних стихотворений он писал предельно откровенно:
Меня упрекали во всем,
окромя погоды,
и сам я грозил себе часто
суровой мздой.
Но скоро, как говорят,
я сниму погоны
и стану просто одной звездой…
И если за скорость света
не ждешь спасибо,
то общего, может,
небытия броня
ценит попытки
ее превращенья в сито,
и за отверстие
поблагодарит меня.
Я думаю, в том и заключалось величие его замысла, сила его честолюбия, он готов был идти навстречу смерти, признавая ее вечную связь с жизнью, это тоже входило в его замысел: «Взглянем в лицо трагедии». То есть в лицо своей смерти.
