Владимир Бондаренко
Поэт Иосиф Бродский. 1988 год. Фото Национального архива Нидерландов
… Череповец стал для маленького Оси Бродского не просто городом спасения от голода и блокады, но, насколько мне известно, и городом, где его крестили. Многие из почитателей поэта отмахиваются от якобы недостоверного факта крещения или же не придают ему значения. Меня это удивляет. Зачем матери поэта, Марии Моисеевне, придумывать всю эту историю крещения, зачем рассказывать о ней своему близкому и доверенному другу Наталье Грудининой? Если Наталья Грудинина придумала эту историю, можно ли ей доверять и во всем остальном? Значит, все надо считать фантазией? И уже последнее, зачем поэту Виктору Кривулину, отнюдь не священнику, вполне богемному поэту, придумывать историю с крещением Иосифа Бродского? Да и не от одного Виктора Кривулина известна история о крещении в Череповце. Как вспоминает одна из близких знакомых Бродского Ольга Кушлина:
«Так получилось, что мне пришлось заказывать панихиду по Иосифу на сороковины в Преображенском соборе Питера и я предварительно говорила о спорности вопроса о его крещении с настоятелем. Служили очень трудно как-то, было всем тяжело невыносимо (может быть, есть особый чин, как при крещении – «крещается, аки некрещен»? Точно не знаю. И согласились не сразу, но не из-за этого спорного момента, а просто по-советски трусили (собор рядом с домом Мурузи). А, по сведениям, крестила его сама нянька, человек глубоко верующий, что допустимо, если нет возможности позвать священника (моя прабабка в Туркмении даже получила на это благословение Церкви – была повитухой в отдаленном городке и крестила младенцев, которых сама принимала).
Низкий поклон вам за то, что вы попытались выяснить этот спорный вопрос, меня он тоже мучил. Кривулин же просто опрашивал всех, чьему свидетельству можно было верить, и не из праздного любопытства, а как раз перед панихидой. Так что на него ссылаться меньше всего нужно – человеком он был глубоко религиозным, потому и пытался все выяснить. Так что в книге Лосева неточности, сведения от Грудининой пришли к Кривулину от другого человека (имени называть не имею права)».
В любом случае не понимаю, почему этот вопрос как-то стыдливо обходят во всех книгах о поэте. Просто сам факт возможного крещения или некрещения любопытен для биографа независимо от его религиозности и вероисповедания, как и любой другой факт его биографии. Как и его почти двухлетнее пребывание в Вологодской области в эвакуации в самые тяжелые годы войны. Наверняка Иосиф Бродский позже в разговорах с Николаем Рубцовым мог вспоминать свою «вологодскую ссылку» в малолетнем возрасте. Николай Рубцов хранил не случайно в своей бархатной записной книжке на двенадцатой странице телефон Иосифа Бродского. Достаточно живо описал Николай Рубцов (и отнюдь не скептически, как считают иные) выступление Бродского на турнире поэтов во Дворце культуры имени Максима Горького с участием Кушнера, Горбовского, Сосноры в своем письме к приятелю, тоже литератору, уже в марте 1960 года: «Конечно же, были поэты и с декадентским душком. Например, Бродский. Он, конечно, не завоевал приза, но в зале не было равнодушных во время его выступления. Взявшись за ножку микрофона обеими руками и поднеся его вплотную к самому рту, он громко и картаво, покачивая головой в такт ритму стихов, читал:
У каждого свой хрлам!
У каждого свой грлоб!
Шуму было! Одни кричат:
– При чем тут поэзия?!
– Долой его!
Другие вопят:
– Бродский, еще!
– Еще! Еще!»
Да и стихотворение не случайное: «У каждого свой храм…». Вот и вернемся опять к первоначальному храму Иосифа Бродского, к его череповецкому крещению.
…
В биографии у Льва Лосева читаем: «1942, 21 апреля после блокадной зимы Мария Моисеевна с сыном уехали в эвакуацию в Череповец. По рассказам Натальи Грудининой (в передаче Виктора Кривулина) Мария Моисеевна доверительно сказала ей, что женщина, которая присматривала за маленьким Иосифом в Череповце, крестила его». Именно в Череповце, по воспоминаниям современников, Бродский научился читать. Думаю, это череповецкое крещение, пусть и неосознанно, провиденциально всю жизнь сказывалось в его творчестве, как бы он сам шутливо ни отмахивался от своей воцерковленности. Лосев сообщает, что во время войны в череповецкой эвакуации Иосиф с матерью провели всего около года. К череповецким впечатлениям, запомнившимся на всю жизнь, относятся и страшные. Мать, благодаря знанию немецкого, устроилась работать в лагерь для военнопленных. «Несколько раз она брала меня с собой в лагерь. Мы садились с мамой в переполненную лодку, и какой-то старик в плаще греб. Вода была вровень с бортами, народу было очень много. Помню, в первый раз я даже спросил: «Мама, а скоро мы будем тонуть?»
Когда началась война, Осе Бродскому было чуть больше года. Увлеченные всеобщей любовью к «вождю народов», родители при рождении в честь Сталина назвали мальчика Иосифом. Блокада и оказалась его первым жизненным испытанием. Немцы стремительно наступали, в сентябре 1941 года подошли к Ленинграду. От центра города врага отделяли всего 10 км. Началась 900-дневная блокада. В разговоре с Соломоном Волковым поэт вспоминает о том времени: «Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора, недалеко от нашего дома. Это и есть детство».
…Еще до эвакуации в Череповец маленький Ося пережил блокадную зиму, а его отец, военный корреспондент, участвовал в прорыве блокады. Так что Иосиф Бродский по всем правилам и законам – настоящий блокадник. Тем более я рад, что его, как и сотни тысяч других блокадников, спас наш русский Север.
Русский Север вообще очень много значил в жизни поэта, от его череповецкой эвакуации в раннем детстве до работы в геологической экспедиции в 1958 году в Малошуйке Онежского района Архангельской области и заканчивая знаменитой Коношской ссылкой. Без Севера он уже не мог полноценно творить, не случайно и в эмиграции Иосиф Бродский часто приезжал в Швецию дышать привычным северным воздухом.
…
Версию о череповецком крещении Бродского активно поддерживает бродсковед, профессор Валентина Полухина. В интервью с Ириной Чайковской Валентина Полухина говорит: «Для меня Бродский был христианином. Дело в том, что мне еще давно Виктор Кривулин поведал один секрет о том, что мать Бродского, Мария Моисеевна, доверительно рассказала Наталье Грудининой, что женщина, присматривавшая за маленьким Иосифом в эвакуации в Череповце в 1942 году, тайно от матери крестила его. Уверена, что Иосиф об этом знал. Но он также знал и русскую поговорку «жид крещеный, что вор прощеный». Ни тем, ни другим он быть не хотел, вот и придумывал для себя иные «звания». Помните, он говорит: «Я плохой еврей, плохой христианин, я плохой американец, надеюсь, что и плохой русский». Я ведь не могу сказать, что я плохая мусульманка, потому что я никакая не мусульманка. Сказать «я плохой христианин» может только христианин. Он вообще считал дурным тоном говорить на эту тему. Для него вера была весьма личной темой».
Всем оппонентам, упорно оспаривающим христианскую направленность поэзии Бродского, я просто посоветую прочитать его рождественские стихи:
В холодную пору, в местности,
привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской
поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере,
чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне
может зимой мести.
Ему все казалось огромным:
грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы –
Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки,
втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой.
И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь
редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка
издалека,
из глубины Вселенной, с другого
ее конца,
звезда смотрела в пещеру.
И это был взгляд Отца.
Вряд ли такие стихи мог написать человек, равнодушный к христианской теме. Интересно, что в стихах он более христианин, чем в своих интервью. Где часто уходит от ответа или же прикрывает свое христианство тем, что он не варвар. Зачем же он писал почти к каждому Рождеству стихотворение? Неужто для забавы? Если череповецкая нянька действительно его крестила, значит, формально он был православным, хоть это крещение нигде и не было зарегистрировано. В советские годы многих из нас бабки тайно крестили, и что же, кому предъявлять доказательства? Бог, он сам все видит, а соседям и знать незачем.
…
Я специально съездил в Череповец подышать атмосферой этого северного города, походить по местам, где предположительно жил Иосиф Бродский. Я понимал, что, где бы нянька его ни крестила, у себя дома или в деревенском храме под Череповцом, это было неофициальное, нигде не зафиксированное крещение. Полностью согласен с Валентиной Полухиной, с которой встречался в Лондоне на Пушкинских поэтических чтениях, она достаточно деликатно, но последовательно заверяет:
«Но знал ли об этом сам Иосиф, что его крестили? Если мама ему когда-то рассказала, то это он как-то нес в себе, что он был крещеный. Когда началась мода на крещение, Иосиф отказывался, его звали, он отказывался от этого. Но есть фотографии, когда Иосиф… крест у него на груди. Когда ему об этом сказали, он сказал: «Ну, знаете, было модно». Крещеный еврей – понимаете, это такое уязвимое место. Если он знал, что он крещеный, он никогда никому об этом не мог сказать. Во-первых, это действительно очень личное дело, во-вторых, многое в его стихах, и особенно в его интервью, говорит о том, что он человек верующий. Потому что евреи на него нападали за то, что он в Израиль отказывался ехать, русские нападали за то, что он отказывался в Россию вернуться. Поэтому он должен был отбиваться на два фронта. Он придумал формулу: «Я плохой еврей, я плохой русский, и я не думаю, что я хороший американец. Но я хороший поэт».
Жительница Череповца, увлеченная поэзией Бродского, предполагает, где и как могли совершить обряд крещения в ее родном городе:
«В том же городе, где мальчик Игорь Лотарев, будущий «гений Игорь Северянин», ощутил себя поэтом, в провинциальном Череповце в 1942 году оказался другой петербургский мальчик. Осенька Бродский. Будущий нобелевский лауреат. Город Череповец спас ему жизнь, как и многим другим ленинградским детям. Сотням, тысячам... Осенька оказался там вместе с мамой. И с няней.
Сфотографировал мальчика его папа, фронтовой корреспондент Александр Бродский, когда приезжал в отпуск к семье. 21 апреля 1942 года, после блокадной зимы, Мария Моисеевна с сыном уехала в эвакуацию в Череповец. Женщина, которая присматривала за маленьким Иосифом в Череповце, крестила его... Сотрудники Череповецкого краеведческого музея пытаются выяснить, так ли это. Моя мама, которой на год больше, чем было бы Бродскому, говорит, что в годы войны Воскресенский собор не функционировал. Обряд могли совершить на дому (но отчет все равно должен был остаться) или же в селе неподалеку от Череповца – в Степановском…»
В Череповце же, по семейным воспоминаниям, он научился читать и даже выучил наизусть стихотворение Александра Пушкина.
Не будем забывать и о месте, где все эти два года эвакуации работала Мария Моисеевна, лагерь НКВД № 158. Я понимаю, почему и сам поэт, и его биографы никогда не упоминали об этом месте работы, мол, надо же, мать нобелевского лауреата, оказывается, работала в НКВД. Я лично не вижу в этом факте ничего особо компрометирующего. Во-первых, в Советском Союзе все где-то работали, и вряд ли отец поэта, советский журналист Александр Иванович Бродский, был замечен в чем-то компрометирующем его. Во-вторых, это все-таки был не ГУЛАГ для репрессированных, а обычный лагерь для финских и немецких военнопленных. Во время любой войны военнопленных где-то содержат. И, по воспоминаниям финских военнопленных, их жизнь в череповецком лагере № 158 мало чем отличалась от всего советского быта в годы войны.
Перед Богом он отвечал своим творчеством, а в быту, особенно еврейско-американском, он свое христианство никогда не выпячивал. К тому же, как пишет та же Полухина: «Все евреи еретики, все они сомневаются в существовании Бога, допрашивают его, грешат перед ним, хулиганствуют. Они по природе своей… потому что само творчество противоречиво и со всем несогласно». Далее от еретичности евреев Валентина Полухина переходит к еретичности всех больших поэтов, с чем я тоже в целом согласен: «Все поэты еретики, все. Большие, я имею в виду, поэты. Большие поэты все еретики. Даже очень верующие официально поэты, они еретики». Среди его поэтического наследия явно выделяются стихи на рождественскую тему. В Москве отдельной книжечкой рождественские стихи были изданы в 1993 году по инициативе Вайля. Даря книжку знакомым, Бродский подписывал ее: «От христианина-заочника».
И потом есть же и фотографии первого периода эмиграции, где отчетливо виден на Бродском православный крестик. Его даже шведский исследователь Бенгдт Янгфельд спрашивал об этом, Бродский привычно уклонился от четкого ответа:
« – А как же крест, который на вас надет на одной из фотографий, сделанных сразу после отъезда?
– Это был 1972 год. В то время я относился к этому более, так сказать, систематически. Потом это прошло. Опять же, если хотите, здесь связь с Пастернаком. После его «стихов из романа» масса русской интеллигенции, особенно еврейские мальчики, очень воодушевилась новозаветными идеями. Отчасти такова была форма сопротивления системе, с другой стороны, за этим стоит замечательное культурное наследие, с третьей – чисто религиозный аспект, но с последним у меня отношения всегда были не слишком благополучными…»
…
Литературовед Елена Айзенштейн, автор прекрасных книг о творчестве Бориса Пастернака, написала серьезное исследование о рождественских стихах Иосифа Бродского, отметив неслучайный интерес поэта к христианской теме. По жизни он, может быть, и был «замаскированным христианином», тем более с учетом американской жизни и несомненного честолюбивого желания быть в мировом литературном мейнстриме, он в многочисленных интервью вышучивал и самого себя, и свое христианство, и свою русскость.
И потому я нисколько не осуждаю гражданина Америки, погруженного в заботы суетного света, Иосифа Бродского. Но призываю читать его божественные, христианские стихи. Он и был тем христианским «колоколом с эхом в сгустившейся сини», никогда не забывавшим в душе своей о череповецком крещении. Не случайно же с 28 декабря 1961 года начинает поэт писать свои рождественские стихи. Пусть и с перерывами, но продолжал писать их до 1995 года. С 1988 года – ежегодно.
Елена Айзенштейн замечает в своей статье:
«Любопытно отметить, что стихи рождественской тематики начинают появляться с 1961 года, в роковые времена, предшествовавшие заключению и ссылке. Вероятно, вера в Бога, в свое предназначение помогала Бродскому переносить испытания, которые выпадали на его долю.
В стихах 1963 года поражает, как живописно, ярко, как очевидец событий, поэт изображает Рождество, словно все это он видел своими глазами…»
Какое уж тут поверхностное соприкосновение с христианством?
Спаситель родился в лютую
стужу.
В пустыне пылали пастушьи
костры.
Буран бушевал и выматывал
душу
из бедных царей,
доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые
ноги.
Выл ветер. Звезда, пламенея в
ночи,
смотрела, как трех караванов
дороги
сходились в пещеру Христа,
как лучи.
Другое яркое рождественское стихотворение написано уже в ссылке в деревне Норенская Архангельской области 1 января 1965 года, где поэт пробыл с апреля 1964 года по сентябрь 1965 года. И в самом стихотворении «Волхвы забудут адрес твой…» уже явно слышны мотивы грусти и одиночества, смирения и надежды на Бога:
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых
плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем
свеч,
сулит нам календарь.
…
Впрочем, и его поведение в жизни, нежелание мстить ни своей родине, ни бывшим знакомым, чувство благодарности и к периоду северной ссылки, и к своему родному городу – чисто христианское чувство. Только христианин мог написать такие стихи:
Я входил вместо дикого зверя
в клетку,
Выжигал свой срок и кликуху
гвоздем в бараке,
Жил у моря, играл в рулетку,
Обедал черт знает с кем
во фраке.
С высоты ледника я озирал
полмира,
Трижды тонул, дважды бывал
распорот.
Бросил страну, что меня
вскормила.
Из забывших меня можно
составить город.
Я слонялся в степях,
помнящих вопли гунна,
Надевал на себя, что сызнова
входит в моду,
Сеял рожь, покрывал черной
толью гумна
И не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны
вороненый зрачок конвоя,
Жрал хлеб изгнания,
не оставляя корок.
Позволял своим связкам
все звуки, помимо воя;
Перешел на шепот. Теперь мне
сорок.
Что сказать мне о жизни?
Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую
солидарность.
Но пока мне рот не забили
глиной,
Из него раздаваться будет
лишь благодарность.
Кроме этого чувства благодарности и смирения к миру Иосиф Бродский называет еще один важный критерий христианства: «По сути, есть один критерий, который не отвергает самый утонченный человек: вы должны относиться к себе подобным так, как бы вы хотели, чтобы они относились к вам. Это колоссальная мысль, данная нам христианством…»
…
А я, читая его рождественские стихи, жалею, что Иосиф Бродский упорно не желал съездить в Израиль, посетить святые места. Увидел бы, что Вифлеем находится не в пещере, а скорее на холме, и не в пустыне, а на взгорье. Да и лютые стужи в Вифлееме редки, но, впрочем, поэзия не должна соприкасаться с географической реальностью. У нее другие законы. Сейчас над пещерой, где родился Христос, воздвигнут храм. Как тут не вспомнить заметки Николая Рубцова о Бродском:
«У каждого свой хрлам!..» Его маленький храм и находится уже навсегда в Череповце.
