Истина, жизнь и страдание

Во сне нас может подстеречь Истина. Жорж де Ла Тур. Сны святого Иосифа. 1640. Музей изящных искусств, Нант

Напомню вкратце содержание этого «фантастического рассказа» (авторское определение), который долгое время воспринимался как позитивное послание великого писателя человечеству.

«Люди могут быть 

прекрасны и счастливы»

Повествование здесь ведется от лица петербургского жителя, который сам себя называет «смешным» и уверяет, что был «смешным во всех отношениях» с самого детства. В результате своих размышлений над жизнью он приходит к убеждению в том, что на свете везде и всем «все равно», а люди лишь притворяются, что есть что-то важное. Придя к такому выводу, он решает застрелиться. Но в тот вечер, когда он возвращается домой с этим намерением, к нему подбегает на улице бедно одетая маленькая девочка, просящая помощи, – что-то случилось с ее матерью. «Смешной» грубо отгоняет девочку, поднимается к себе, кладет перед собой револьвер и готовится осуществить задуманное. Но мысль о девочке не оставляет его: он все пытается понять, почему же ему стыдно и жаль девочку, если «все равно» и он сам через минуту обратится в «абсолютный нуль», как он уверен. В мыслях об этом, забывшись, засыпает, и ему снится сон. Во сне этом он все-таки застреливается и, уже лежа в могиле, но продолжая все осознавать и страдая от капающей сверху воды и от «безобразности и нелепости» происходящего с ним, обращается с просьбой-вызовом неведомому для него «властителю всего» совершающегося с ним: показать смысл случившегося. Тогда его забирает из гроба «темное существо» «с ликом как бы человеческим», несет через времена и пространства и через глубины космоса к другому Солнцу и доставляет на планету, в точности похожую на нашу Землю, на которой, однако, живут люди, как бы не утратившие еще райского состояния, «дети Солнца», не знающие греха, любящие друг друга и живущие в радостной гармонии друг с другом и со всем мирозданием. Они с любовью принимают к себе «смешного», который сначала отвечает им такой же восторженной любовью, даже целует им ноги, но кончается тем, что он… развращает их всех. Тогда с «детьми Солнца» начинают происходить все беды и трагедии, знакомые нам по нашей истории, начинаются войны, разделения, они повторяют все заблуждения и роковые ошибки земного человечества. В отчаянии «смешной» просит «детей Солнца» распять его, чтобы тем искупить совершенное, но теперь уже они смеются над ним и грозят упрятать в сумасшедший дом. Тут он просыпается и понимает, что во сне видел «живой образ Истины» и отныне будет жить и проповедовать. Проповедовать он собирается, во-первых, то, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на Земле» (то есть рай возможен не только на Небесах), и сама жизнь важнее знания о ней, а во-вторых, что если все поймут простую мысль «люби других, как самого себя» и будут следовать ей, то «в один день, в один час» «все устроится» (хотя и понимает при этом, что «раю не бывать»).

Кончается рассказ вроде бы оптимистической фразой: «А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду, и пойду!» Опубликован он в апрельском выпуске «Дневника писателя» (уникального моножурнала, создававшегося и выпускавшегося Достоевским) за 1877 год.

Где же таится зло?

Под другим солнцем, возможно, живут невинные. Август Копиш. Понтинские болота на заходе солнца. 1848. Национальная галерея, Берлин

Но в непосредственно предшествующей рассказу главе «Дневника писателя», где Достоевский высказывает свое мнение о русско-турецком конфликте на Балканах, есть такая фраза, уже от лица самого писателя: «Нет, видно, правда, что истина покупается лишь мученичеством». В самом же тексте «фантастического рассказа», буквально двумя-тремя страницами далее, говорится, что эту мысль: «Истина достигается лишь мучением» – выдумали себе развращенные «смешным» и озлобившиеся, забывшие подлинную Истину люди «планеты Солнца».

Некоторые мои коллеги, полагающие, что сказанное Достоевским всегда можно ясно понять, в доказательство ссылаются на его слова: «...Художественность, например, хоть бы в романисте, есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение». Но забываем о том, что это было написано 40-летним Достоевским, и написано тогда, когда не созданы были еще «Преступление и наказание» и другие великие романы, а также во многом таинственный «Дневник писателя», когда еще не столкнулся он с тем, как даже умнейшие люди его времени (и последующего, добавим) понимали его произведения кардинально различным образом, когда еще много лет оставалось до грустных констатаций в «Записной тетради» о непонимании его читателем и «народом нынешним».

Нередко приходится слышать, что идеал Достоевского воплощен в снах о «золотом веке», которые видят его герои Ставрогин и Версилов, или в видении Версилова о «последнем дне человечества». Казалось бы, в версиловском видении все так хорошо: люди будущего, хотя и забыли Бога на какое-то время, любят и нежат друг друга со всею силою души, и в конечном счете Бог возвращается к ним. Но, как мы знаем из воспоминаний Людмилы Симоновой-Хохряковой, сам Достоевский думал совсем по-другому: «Мне бы хотелось, чтобы они (люди безбожного времени. – К.С.) были такими. Но это мечта. Они без Бога перегрызут горло друг другу, и более ничего».

Как бы нам ни нравилось изображенное Достоевским будущее или прошлое человечества, надо быть очень внимательным к тому, кто в его тексте об этом говорит. И «Сон смешного человека» надо воспринимать как повествование самого «смешного человека», а уж потом как художественное целое, созданное писателем, и уж затем как часть еще более объемного целого – «Дневника писателя». И помнить, к примеру, о том, что после своего сна, даровавшего ему Истину, «смешной человек» думает так же, как зараженные трихинами люди из апокалиптического сна Раскольникова на каторге: «Они (окружающие его люди. – К.С.) не знают Истины, а я знаю Истину. Ох, как тяжело одному знать Истину» – сравним в сне Раскольникова: «Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других».

«Смешной» уверяет, что после своего сна исцелился от заблуждений своего ума и понял, что «сознание жизни» не выше самой жизни, знание «законов счастья» не выше самого счастья. Но после своего вызова Богу он «знал и верил», что ответ последует. В описании «детей Солнца» (в их еще райском состоянии) сказано: «У них не было веры, зато было твердое знание» о будущем всеобъемлющем «соприкосновении с целым вселенной» – чего, однако, с ними не произошло, как мы увидели. Сам «смешной» уверяет, что теперь знает Истину, – и в то же время понимает, что «раю не бывать» (то есть в рай не верит). Это не придирки к словам – у Достоевского случайных слов не бывает, и, если знание и противопоставляется вере и сопоставляется с ней, как тут происходит четырежды, над этим надо по меньшей мере задуматься. Мы помним формулу Достоевского: «Можно очень многое знать бессознательно». Но здесь, по-моему, речь идет о другом.

Великие каппадокийские богословы (Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский) еще много веков назад выработали формулу сочетания веры со знанием: «Знаю настолько, насколько верую» (потом Фома Аквинский своим разделением знания и веры нанесет неисчислимые беды человеческому познанию). Вера позволяет увидеть подлинное устройство всего мироздания, а затем разум позволяет понять отдельные составляющие его. Принято считать, что «живой образ Истины», увиденный «смешным» на «планете Солнца», есть последнее слово в его понимании смысла жизни и в нашем понимании смысла всего рассказа. Но «идея-чувство» (одна из любимых формулировок Достоевского) может – он понимал это – смениться другой «идеей-чувством». Лишь испытанная всевозможными искушениями вера дает твердое, опирающееся на краеугольный камень, знание. Думается, именно здесь надо искать ключ к пониманию «Сна смешного человека».

«В один бы день, в один бы час все устроилось», – уверяет «смешной». Но как надолго бы устроилось? До появления первого возможного развратителя? И насколько это совпадает с представлениями автора?

Мы знаем мысль Достоевского о том, что если бы люди стали «все Христы», по слову апостола Павла («Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся»), или просто настоящими христианами (то есть если бы каждый человек стал тем, что он есть по подлинной своей природе – образом и подобием Божиим), то все социальные и экономические проблемы были бы враз решены. Но знаем и его запись в ночь смерти первой жены: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек». И это стремление может завершиться достижением цели – «при высочайшем, последнем развитии личности». Но достижение этой цели всем человечеством Достоевский относит здесь к «будущей райской жизни», к постземному существованию. А «на Земле человек в состоянии переходном». Знаем и его мысль из подглавки «Дневника писателя» «Золотой век в кармане» – о том, что если бы собравшиеся в этой вот бальной зале люди узнали, как они на самом деле прекрасны, то враз смогли бы «осчастливить всех … и всех увлечь за собой». Но знаем и обращенные к Ставрогину слова старца Тихона из Подготовительных материалов к «Бесам»: о необходимости для человека долгого труда православного и о том, что если захотеть все устроить «вдруг», то выйдет «дело бесовское». А в февральском выпуске «Дневника писателя» того же 1877 года Достоевский пишет: «Осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. … Мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, без всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные». Были ли «дети Солнца» «недоделанными людьми»? Тогда над чем же было достигнуто наконец «торжество», о котором говорит «смешной человек» сразу после своего прибытия на их планету? Или – совсем страшно – речь идет о бесконечной, «биллион раз» повторяющейся круговерти добра и зла в космосе?

Заглянем еще раз в первую главу апрельского «Дневника» и найдем там такое «фантастическое» (кавычки Федора Михайловича) пророчество Достоевского о великом будущем России и мира: «Когда человечество, восполняясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собой счастливую землю». Должны ли мы, прочтя несколькими страницами далее «фантастический рассказ» «Сон смешного человека», предположить, что человечество на Земле, после того как «осенит счастливую землю», будет подвержено той же опасности, от которой не убереглись «дети Солнца»?

После своего сна «смешной» утверждает: «Не могу и не хочу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». А в июльско-августовском выпуске «Дневника писателя» за тот же 1877 год читаем: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем полагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой». Могут возразить: эти слова Достоевского относятся к постгрехопадному человечеству, а «смешной» видел другое. Но почему тогда не «дети Солнца» сделали «смешного» подобным себе, а он развратил их всех?! Потому что это его сон? Или потому, что «зло таится в человечестве глубже…»?

Любовь и знание

Порой говорят, что в «Сне смешного человека» отразились так и не преодоленные Достоевским до конца фурьеристско-социалистические убеждения молодости. Но, думается, и в молодости к утопическим теориям его влекла прежде всего любовь к людям. Всеобъемлющая Христова любовь, узнанная самим Достоевским в начале жизни и ставшая в последний период творчества доминантой его мировидения («Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том» – слова старца Зосимы из «Братьев Карамазовых») – что послужило причиной обвинения его в «розовом христианстве», в «христианском натурализме» и т.п., но одновременно привлекло к горнему пути миллионы его читателей во всем мире, о чем могли только мечтать «обвинители», – именно эта любовь, думается, не позволяла ему сердцем принять все те ужасные испытания, которые, по Апокалипсису, предстоит пережить людям, прежде чем они достигнут Царствия Небесного. Однако опаснейшую близость такого мировидения к «пищеварительной философии» он тоже видел лучше многих из нас, равно как и всю глубину греховной пораженности человеческого естества. Кто лучше его знал, что большей частью и человеку, и народу нужно пережить ужасную катастрофу, чтобы просто повернуться к Богу (именно пережить, а не знать лишь теоретически о грозящей опасности). А уж путь к Христу может занять тысячелетия, если пользоваться летоисчислением «Сна…». Но те разночтения, которые мы обнаруживаем в вопросе о будущем человечества у Достоевского, не есть колебания «между мечтой и прозрением» (как считал о. Георгий Флоровский). Художнику свойственно постигать истину в процессе творчества. И порой бывало так, что истина, подсказанная писателю его гением, была не той, которой был бы счастлив он как человек. Может быть, в финальной фразе упоминание о девочке (которая терпеливо ожидала прозревшего «смешного») и экстатическое отстаивание героем своей убежденности есть некоторое свидетельство такого столкновения писателя и человека.

Таким вот образом рассказ в своей целостности подтверждает мысль, приведенную в начале, из предшествующей «Сну…» главы «Дневника писателя»: «Нет, видно правда, что истина покупается лишь мученичеством». Видимо, поэтому же после попытки создания образа, если можно так выразиться, сразу «положительно прекрасного человека» – князя Мышкина – Достоевский замыслил написать «Житие великого грешника», реализацией чего стали три его последних великих романа.

Но обозначает ли «Сон смешного человека» окончательное расставание Достоевского с собственными иллюзиями? И не несет ли этот рассказ в себе еще неведомых нам загадок? Выскажу совсем криминальную мысль – вернее, вспомню рассуждение черта из «Братьев Карамазовых»: «Страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие: все обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, да скучновато». Не напоминает ли жизнь людей на «планете Солнца», увиденная «смешным» по прибытии туда, «один бесконечный молебен»?

У Достоевского есть и такая фраза: «Ясно излагать – значит в высшей степени не сомневаться в своих убеждениях». Возможно, именно обозначенные нами сомнения и не позволили Достоевскому «до того ясно выразить … свою мысль», чтобы мы «совершенно так же», как сам автор, поняли ее.

* * *

Мы помним слова черта из «Братьев Карамазовых» – о его мечте: «воплотиться в толстую семипудовую купчиху» и «войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца»; о том, как едва удержался он однажды от возгласа «Осанна!». Знаем и утверждение Достоевского в «Записных тетрадях» (со ссылкой именно на эту сцену): «Через большое горнило сомнений моя осанна прошла». Значит ли это, что Достоевский в конце жизни превратился в «семипудовую купчиху»? Нет, конечно, и исполненный парадоксами «Сон смешного человека» (здесь обозначена лишь часть их) еще раз подтверждает это. Думается, тайну Достоевского (если отнести к нему его же слова о Пушкине) мы будем разгадывать еще долго. Как писал Михаил Бахтин полвека назад (но актуально и сейчас): «Достоевский еще не стал Достоевским, он только еще становится им».