Наука перевоплощения

Юрий Маркович был гостеприимен, весел, даже простоват, но мог держаться аристократом. Фото автора

Писатель Юрий Нагибин (1920–1994) любил друзей, но работать предпочитал подальше от них, в собственном доме в Пахре, в тишине второго этажа, за огромным письменным столом выстукивал на маленькой пишущей машинке каждый день хотя бы по странице художественного текста, а печатал он со скоростью профессиональной машинистки, почти вслепую.

В эти минуты для Нагибина одиночество было счастьем.

Но он все-таки умел распределять силы, полдня пишет, полдня – светская жизнь. Ну, а как без нее, если, скажем зашел Твардовский, у которого здесь же, в Пахре (она тогда называлась «Красная Пахра»), была дача, и предложил поправить голову?

Нагибин был легок на подъем, гостеприимен, весел, даже простоват в какой-нибудь домашней обстановке, но иногда мог держаться «аристократом» с шарфиком на шее под рубашкой. Мог составить компанию представителям западных посольств где-нибудь в «Национале» или в «Арагви», подкатив на собственной «Волге» с собственным шофером, и был своим среди работяг в телогрейках в какой-нибудь пристанционной пивной.

Вообще перелицовка является одним из основных признаков таланта, перелицовка, слово, которое мне нравится, а можно сказать общепринято – перевоплощение. Наука перевоплощения хорошо была знакома Нагибину, писателю широкого диапазона, эрудита с богатейшей лексикой и интеллигентным стилем, свободной пластикой лепки характеров, невероятной игрой воображения, у которого текст выстраивает как бы сам собой, чеканно, как щелкают орехи.

Листаю сборник «Эрос, сын Афродиты». Сборник открывает Юрий Нагибин «Любовью вождей», а закрывает повестью «Не говори, что сердцу больно», Москва, издательство «Московский рабочий», 1991, тираж 100 000 экз.

Черный камень и белая плита. Я имею в виду черный камень, или, что точнее, черную стелу на могиле нашего гения Андрея Платонова на Армянском кладбище. А белая плита лежит на могиле Юрия Нагибина на Новодевичьем кладбище. Белая мраморная плита как стопка рукописи с автографом Юрия Нагибина. На 10-м участке, новом, как его называют, возникшем относительно недавно, при расширении кладбища. По аллее проходишь мимо головы Никиты Хрущева в исполнении Эрнста Неизвестного, минуешь возникший здесь проем в стене, и вот ты на этом новом участке. Тут рядом с Нагибиным покоятся Владимир Лакшин, Иннокентий Смоктуновский, Никита Богословский… С каждым из них я был знаком.

Юрий Маркович Нагибин родился 3 апреля 1920 года на скрещенье трех московских переулков: Сверчкова, Архангельского и Армянского (в доме № 9 по Армянскому). Что такое Советский Союз? Да просто перелицованная империя, великая Российская, и страшная в своей вседозволенной тупой вертикали власти. Старое пальто перелицевали, как это делалось в годы нищенства, после войны, поносили пару лет, и оно истлело. Но за империю зацепились и пожили по-имперски. Как Иван Тургенев, ружье за спину и на охоту. Писатель представлялся Юрию Нагибину неким барином, проживающим в усадьбе, не с крепостными, но с наемными работниками. Союз советских писателей создавал условия своим правоверным летописцам, строил кооперативные квартиры (у Нагибина была на улице Черняховского, 4), возводил дачи, давал путевки за границу, платил огромные гонорары за книги. Книги издавались в СССР огромными тиражами, по 100 и больше тысяч. Чтобы все население страны единообразно мыслило.

Но прорваться в этот круг избранных удавалось немногим.

Юрий Маркович Нагибин прорвался. Он же в молодости был женат на дочери директора автомобильного завода имени И.В. Сталина Ивана Лихачева.

Жил в системе и ненавидел ее.

Каждый год выезжал на охоту, а проще говоря, в загул. Весь дневник, который я принял из рук Нагибина и издал после его смерти (Нагибин умер скоропостижно 15 июня 1994 года, не дождавшись издания), пронизан страстью пьянок, гулянок и отходок. Свои запои Нагибин называет сам болезнью. Но выбраться из нее не мог. Да и не хотел, как я думаю. Потому что это болезнь неописуемого наслаждения, возвышения над миром будней. О самом себе Юрий Нагибин сказал: «Жил я размашисто, сволочь такая!» Тем и дорог он мне.

Я сидел напротив Нагибина на его даче в Пахре за длинным столом, а за моей спиной был довольно большой камин. Нагибин вдруг рассмеялся и, указывая на камин, сказал: «Как-то выпивали тут со Славой Шугаевым (был такой писатель), так вот он так запьянел, что упал прямо в камин и там заснул».

Нагибин частенько говорил о том, что читатель не понимает большой разницы между тем, что он видит, читая готовый текст, который его захватывает, и тем, что он как бы сам может написать. Ему кажется, что он сам это написал. Так легко читается, так просто написано. Поэтому с легкостью говорит о недостатках или достоинствах, скажем, Чехова, о непроясненности его многих рассказов, о какой-то скуке и даже о серости. Сам Нагибин считал Чехова холодным писателем и, в общем-то, не был его поклонником. Что уж говорить о читателе, который скажет, что Чехов серенький писатель. Попробуй этот читатель написать свой не «серенький» рассказ, так больше двух-трех беспомощных фраз, уверен, он не напишет. Сделанное кем-то всегда кажется простым человеку, далекому от созидания.

Уместно привести пару записей Нагибина:

«2 апреля 1982 г.

Давление не снижается, вернее, снизилось чуть-чуть. Как я сюда рвался, а приехал – тоска. Выдерживать эту жизнь можно, лишь периодически выпадая из нее. Если же этот путь заказан, становится невмоготу. Существование без большой цели, без захваченности чем-либо для меня непереносимо. Я исчерпал ряд тем: прошлое, детство, природа, и сейчас рассказы возникают у меня случайно – от внешнего толчка, а не ползут, как фарш из мясорубки, от естественной и безостановочной работы душевной жизни. И вообще мне плохо думается и не работается сейчас. Но не давление тому виной, напротив, повышенное давление – следствие этого душевного кризиса.

3 апреля 1982 г.

Ну вот, докатился, дотрюхал до шестидесяти двух лет, почти на бровях: с инфарктом, блокадой ножки, стенокардией, гипертонией, остеохондрозом. О глухоте и контрактуре я и не говорю. Наверное, я уже умер и существую искусственно – на лекарствах, каждое утро принимаю жменю. Не слишком живой труп. Но если я найду новую, важную для меня тему, то оплывшая свеча еще потеплится. Так просто я жить не умею, это вне всяких сомнений. Последняя надежда на лето. Калязин с торчащей из воды колокольней, а может, и северные городки должны мне дать заряд. Я еще способен радоваться человеку, интересоваться человеком. Но Боже упаси раззуживать в себе искусственный интерес к чему-либо. Это годится для кино, для разных литературных игр, но только не для прозы.

Скучно встретили день рождения. Позвали «ребят». Те почему-то ужасно стеснялись. У Вениаминыча «паркинсон» перешел в пляску св. Витта, а Горбунов потерял дар речи. Каждые десять минут звонила дежурная и предупреждала, что гостям пора ехать. Никогда подобного не бывало. Это не просто хамство, а игра в «наведение порядка». Новый главврач демонстрирует свою волю и власть. Воровал и валялся голым в снегу его предшественник, но репрессии обрушились на отдыхающих. «Так и во всем всегда», – писал Галактион Табидзе...»

Бог поставлен в начало... Александр Трифонов. Россия в окне

Прощались с Юрием Нагибиным в Доме кино. Странно. Умер писатель, а хоронили у киношников. С расстояния времени понятно мне – Нагибина знали только по кино. Слово – для умных, картинка – для народа. Из писателей я был один. Остальные – актеры, режиссеры, киноработники. Рукопись дневника была у меня на столе, нужно было готовить ее к печати. А посоветоваться не с кем. Делал так, как считал нужным. Михаил Ульянов тогда сказал слово о Юрии Нагибине. Но никто не знал о «Дневнике», не знал, что хороним гениального писателя. Без «Дневника», то есть без правды, таковым бы он не был. Теперь и Михаил Ульянов покоится невдалеке от Юрия Нагибина на Новодевичьем кладбище, на новом участке. Но пройдет еще каких-нибудь 100 лет, и никого из биологических нас не будет на свете, однако произведения лучших писателей, таких как Юрий Нагибин, никогда не сотрутся со скрижалей истории. Иными словами, писатели не умирают.

В «Дневнике» у него есть довольно жесткое рассуждение: «Есть горькое удовлетворение в том, чтобы родиться и жить и, наверное, погибнуть тогда и там, где сорваны все маски, развеяны все мифы, разогнан благостный туман до мертвографической ясности и четкости, где не осталось места даже для самых маленьких иллюзий, в окончательной и безнадежной правде. Ведь при всех самозащитных стремлениях к неясности, недоговоренности хочется прийти к истинному знанию. Я все-таки не из тех, кто выбирает неведение. Я не ждал добра, но все же не думал, что итог окажется столь удручающ. До чего жалка, пуста и безмозгла горьковская барабанная дробь во славу человека! С этической точки зрения нет ничего недостойнее в природе, чем ее «царь» (1982).

Я не вполне согласен с Юрием Марковичем на этот счет, поскольку полагаю, что в человеке есть все, как все есть в природе, только многого мы не знаем. Интернет был уже в Древнем Египте, только Моисей об этом не догадывался, хотя увидел огненного Бога во весь рост, стоящего Бога, сказавшего, что Он это не Он, а он только в букве, а не в физическом состоянии. Перенеси новорожденного Мойшу, или Моску, имя Москвы – это имя героя Торы Моисея, можно сказать, основателя Москвы, и он загрузится метафизической программой современного Интернета. Этим я хочу сказать, что люди прошлого и люди сегодняшнего дня абсолютно идентичны.

Приятно, когда встречается родственная душа, жизнь которой посвящена второй – литературной – реальности, которая намного богаче обычной жизни. Но та и эта реальности друг без друга существовать не могут, как покойник без кладбища, как беременная без роддома.

Почему-то вспомнил, что мой портфель грыз щенок Нагибина, эрдельтерьер Паша. Пока мы разговаривали с Нагибиным на втором этаже, в кабинете, Паша сосредоточенно работал над моим портфелем на террасе. Он так прогрыз бок портфеля, что тот разошелся по шву.

Книги пишутся для тех, кто будет писателем. То есть писатели пишут для писателей. И именно я испытываю удовольствие от самого процесса писания и чтения. Потому что пишу то, что хочу, и читаю то, что только мне нравится. Плоды вкусны и сладки потому, что сберегают в нежном удовольствии семя, воспроизводящее новую жизнь с чистого листа. В сладости нет никакой памяти, ибо новоявленное всегда и во всем беспамятно. Новое обретет память, извлекая ее из садов метафизики, записанной старыми новыми словами в книгах, которые не передаются через семя, а всегда и всюду находятся вне существа. Живое, питаясь старым, создает свою дополнительную новую запись в книге вечности, которая принадлежит одному бессмертному, чье имя Слово, и в это имя влился Нагибин.

Юрий Олеша говорил, что когда он писал для себя, то получалось легко и великолепно, а когда по заказу – тяжело, мучительно и посредственно.

На мой взгляд, Нагибин – один из самых оригинальных представителей интеллигенции советского периода. Его больше занимала эстетика прозы, хотя не чуждался и этики, но только без морализирования, иначе говоря, он был приверженцем формы, которая и есть, если хорошенько подумать, содержание. Он ценил творчество Луи-Фердинанда Селина и Марселя Пруста, зачитывался ими и в какой-то степени учился у них.

С гениальным пианистом Святославом Рихтером, своим другом, могли бесконечно цитировать строки из «Путешествия на край ночи» или многороманного полотна «В поисках утраченного времени».

Бог поставлен в начало, поэтому, что бы ни совершалось, все приписывается ему. Совершенно невозможно проверить прошлое. Например, в беседе с выдающимся режиссером Александром Бурдонским, внуком Иосифа Сталина, в театре, точно понимая, что вся жизнь не просто театр, но даже театр Красной армии. Итак, я натолкнул его на мысль: «Я хочу провести аналогию между вашим отцом, Василием Иосифовичем Сталиным, и Юрием Марковичем Нагибиным. Кстати, они люди одного поколения, Нагибин родился в 1920 году, на год раньше Василия Иосифовича. Нагибин, которого я знал и издавал, сам себя относил к так называемой золотой молодежи. Он любил богатую, веселую, я бы даже сказал, разгульную жизнь: женщины, машины, рестораны...»

Александр Бурдонский развил мое предложение: «Разумеется, нечто общее у них есть. Но в моем отце, в отличие от Нагибина, было мало гуманитарного. Отца в первую очередь безумно интересовал спорт, бесконечно интересовали самолеты, машины, мотоциклы, лошади... Он все время занимался футбольными командами, комплектованием их. И возможности у отца были огромные... Он меня посылал на футбол в те моменты, когда у него бывали просветления и он считал, что я должен стать настоящим воином, как Суворов. Поэтому с шофером или с адъютантом отправлял меня на футбол на стадион «Динамо». Я сидел на правительственной трибуне наверху, внизу все бегали, я не понимал ни правил игры, ни техники, ни тактики, для меня это была смертная скука, мне футбол был абсолютно не интересен...»

Пушкин, критикуя школу Карамзина, писал: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она [проза] требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат». Известно, что бесследно исчезали с лица земли не только целые народы, царства, но даже и СССР, фонтанировавший социалистическим реализмом и первобытным бессмертием вождей. Как и человек, язык стремится к совершенствованию и определенной консервации идеального состояния.

Каждый писатель консервирует себя и свой мир.

Я вижу измаявшегося Юрия Домбровского, трагичного Юрия Нагибина, одинокого Юрия Казакова, энциклопедичного Юрия Тынянова, запоминаю их образы и учусь у них мастерству, пишу каждый божий день с утра до ночи.

Что такое писатель? Человек запоминающий и записывающий. Да еще с хорошими мозгами. Умный, одним словом. Сядет у костра и начнет, как в моем и чеховском «Счастье», исповедоваться, заслушаешься, впитывая в себя не внешнюю канву событий, а их внутреннее наполнение и духовное начало. И Нагибин считал, что недостаток духовной жизни, ее излишняя материализация приводят к разрушению культуры.

Собственно говоря, то, что Нагибин выделил в отдельное эссе «О Галиче – что помнится», было рассыпано по его дневниковым записям. Когда во времена внезапно обрушившейся свободы у него стали брать печатать все подряд, из-под руки, в конце 80-х – начале 90-х, он многое выхватывал из «Дневника», об издании которого даже и не думал, и печатал как бы самостоятельными вещами. Так появились первоклассные эссе Нагибина об Осипе Эмильевиче Мандельштаме и об Александре Аркадьевиче Галиче (19 октября 1918 года – 15 декабря 1977 года).

Можно сказать, что у Нагибина выходила книга за книгой. По поводу каждой накрывали стол, отмечали сделанное, и тут же, сразу, в душе Нагибина начиналось опустошение. Уходило что-то неуловимое. И тянуло куда-то опять. Начиналось нервное предвосхищение нового подъема. И так во всем.

Однажды Юрий Маркович звонит мне в час ночи, только что прочитал мою повесть «Пьеса для погибшей студии», вещь ему очень понравилась. Попадание вещи на друга очень редкое явление.

Мы пишем для кого-то неопределенного, близкого нам по духу, в ближайшем и далеком отдалении. Иногда складывается впечатление, что работаешь в пустоту. Ан нет, Достоевский, конечно, не знал, что он пишет для Кувалдина. «Поле битвы – Достоевский» написал Кувалдин, попутно издав «Дневник» Нагибина. Писатель пишет для писателя.