Все пропало

Запомним Валентина Распутина по его литературным трудам. Фото РИА Новости

Можно по-разному относиться к общественной позиции ушедшего из жизни в марте Валентина Распутина, но отрицать его значительную яркую роль в истории советской литературы 60–80-х годов прошлого века невозможно. Расцвет его творчества приходится на 1970-е годы, когда вышли лучшие его вещи – «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой». Пластика его прозы, искренность переживания за судьбы России в сочетании с глубокой символикой и философичностью мышления – все это давало ощущение соприкосновенности с русской литературной традицией в самом высоком ее воплощении.

Современному читателю сейчас трудно себе представить, что означал для нас, людей 70-х годов, этот прорыв к правде народной жизни, свойственный писателям и публицистам, которых принято было называть деревенщиками. Из всей этой группы литераторов (Абрамов, Астафьев, Белов, Можаев, Шукшин, Черниченко) Распутин ушел из жизни последним, как бы закрывая определенный этап развития отечественной литературы, этап, требующий осмысления в контексте всей истории русской культуры.

Углубляясь в прошлое, изумляешься одному странному обстоятельству в отечественной культуре: русская литература, столь гуманная и народолюбивая, к тому же всегда претендовавшая на роль главной выразительницы общественных дум и чаяний, стремившаяся с предельной объективностью отразить народную жизнь, вместе с тем крупного, запоминающегося образа человека из народа так и не дала. Казалось бы, мужик был объектом преклонения и любования интеллигенции. Его быт изучали с социологической глубиной и этнографической точностью, его мудростью и долготерпением восхищались. К чистоте его жизни и здравости суждений припадали, как к роднику. Знанием народной жизни гордились, как орденом. Но художественного образа, вбирающего в себя характер, противоречия, прошлое и будущее социального слоя, не было.

Такое выпадение из художественной картины мира, реально и точно рисуемой литературой, столь важного ее объекта, можно, конечно, объяснить способностью творческой интеллигенции ощущать действительность лишь в рамках собственного или близкого ей духовного пространства, в то время как сам народ оставался безгласен. Но дело тут не просто в сословных предрассудках. Российскую дворянскую, а позднее и разночинную интеллигенцию отделяла от народа пропасть в мышлении, которую было невозможно преодолеть на протяжении одного поколения.

Рожденный революцией политический строй не только не приблизил русскую литературу к правдивому видению и осмыслению народного характера, а, наоборот, еще более отдалил ее от этой цели. Герои «Цемента» и «Гидроцентрали», «Брусков» и «Поднятой целины» воспринимаются скорее как знаки, как классовые символы, созданные в соответствии с партийными идеологическими установками, чем как живые характеры.

Но ведь миллионы людей, переживших в страданиях и муках революцию и Гражданскую войну, обретали себя в советской действительности, как-то приспосабливались к ней, формируя новый мутант русского национального характера. Как существовали они в те годы, из каких бытовых подробностей складывался их мир, как жил, о чем думал, что ел и пил простой человек – обратитесь с подобными вопросами к литературе тех лет, – рассказы о стройках, классовой борьбе, перековке интеллигентов, прозрении крестьян будут вам ответом.

Разве что Зощенко был исключением в этом ряду социалистических реалистов. Но в его творчестве есть необычная черта, ставящая его в совершенно особое положение в российской литературе. Если Короленко показывал нам простого русского человека даже в самых негативных проявлениях его характера с любовью и состраданием, а Бунин – с жадным и опасливым интересом, то Зощенко – с холодным, а подчас и презрительным любопытством. Вот, мол, что вышло в результате столетних чаяний лучших национальных умов и сердец. Вот демократия, о которой вы столько говорили. Вот массовый человек, каким он получился после революции. Вот вам увеличительное стекло – склонитесь и понаблюдайте...

Словно энтомолог, накалывающий на булавку насекомое, он выставляет на всеобщее обозрение новое, невиданное до сей поры существо homosovetikus. И в знаменитом послевоенном постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», предававшем Михаила Зощенко гражданской казни, больше всего если что и удивляет, то запоздалость этой акции. Как могли пройти мимо творчества писателя рапповские молотобойцы с их натренированным классовым чутьем, как уцелел он в мясорубке 37-го года? После публикации того памятного постановления с литературой в стране, казалось, было покончено навсегда. По книжным и журнальным страницам уверенно зашагали герои Бабаевского и Бубеннова, Софронова и Грибачева.

Так что точку отсчета для серьезного разговора об образе рядового советского человека надо после 30-летней паузы выбирать новую –1960-е годы. К этому времени в связи с некоторым ослаблением государственного давления на литературу и появлением деревенской прозы, создаваемой людьми, вышедшими из глубин народной жизни, российская читательская публика увидела на страницах журналов и книг реальные крестьянские персонажи. Иван Африканович из повести Василия Белова «Привычное дело», Михаил Пряслин из многотомной эпопеи Федора Абрамова об архангельской деревне, старуха Дарья из «Прощания с Матерой» Валентина Распутина…

И тут необходимо отметить одно принципиально важное явление, характерное для нашей новейшей общественной истории. Притом что в ее котле, разогретом революцией, бесследно исчезали целые слои общества в гигантском перемешивании классов, сословий, укладов, в смещении многих устоявшихся и, казалось бы, незыблемых нравственных норм и понятий, произошло тем не менее формирование новой русской интеллигенции, обладающей дотоле неведомыми и весьма противоречивыми чертами.

Я не обладаю достаточными знаниями, чтобы оценить техническое значение всего увиденного, но я не знаю ни одного человека, который стал бы от этого счастливее. Фото Екатерины Богдановой

Одним из основных ее свойств стало исчезновение пресловутого барьера между образованным слоем и народом, который был характерен для старой русской интеллигенции. Если в XIX веке мы не можем найти ни одного сколько-нибудь заметного русского писателя, вышедшего из крестьянства или мещанства и несущего в своем творчестве приметы народного мировоззрения, то уже в начале ХХ-го появляется Сергей Есенин с его стихийным талантом и чувством национальных крестьянских корней. Отрыв от этих корней, стремительное приобщение к городской культуре приводит его к мучительным душевным противоречиям, порождающим пьянство и тягу к самоубийству. Подобное противоречие нес в себе и Твардовский, на долю которого к тому же выпало особое испытание – войти в литературу с восторженной поэмой о коллективизации, в ходе которой был раскулачен и сослан его отец.

Этих поэтов можно считать предшественниками целой плеяды писателей, выросших на селе или на городской окраине, прошедших все положенные рядовому человеку университеты жизни – колхоз, стройку, завод, армию – и вместе с тем усвоивших ценности отечественной культуры в той мере, в какой это вообще было у нас доступно и добившихся в конце концов, преуспевания, читательского признания. Одних из них система, усыновив, развратила и погубила, лишив творческого импульса, возможностей духовного развития. Другие устояли в испытании успехом и продолжают отстаивать свою художественную индивидуальность, право говорить если не всю, то хотя бы часть правды. Но у каждого из них есть знание народной жизни, понимание народного характера и видение его изнутри.

Дистанции, отделявшей автора от героя, у таких писателей, как Короленко, Бунин или Зощенко, у деревенщиков 60-х годов нет. В творчестве этих крестьянских детей, усвоивших русскую литературную традицию, деревня, словно бы обретая самосознание, возможность самонаблюдения, заговорила своим голосом, наблюдая себя изнутри.

Рассказывают: в 1970-е годы Распутин, путешествуя по родной Иркутской области, приехал в Усть-Илимск – город, построенный у Ангарской электростанции. Ему показывали плотину, машинные залы ГЭС, целлюлозный комбинат и другие заводы, сооруженные на дешевой электроэнергии, а потом попросили сделать запись в книге почетных гостей. Распутин долго отказывался, но хозяева настаивали, пришлось покориться, и вот смысл оставленной записи: «Я не обладаю достаточными знаниями, чтобы оценить техническое значение всего увиденного, но я не знаю ни одного человека, который стал бы от этого счастливее».

Легко себе представить, как выглядела живая и печальная человеческая мысль писателя на фоне казенных восторгов, заполнявших гостевую книгу, особенно здесь, на берегу водохранилища, где под водой остались деревни, драма исчезновения которых столь поэтически показана в его «Прощании с Матерой».

Разумеется, повесть Распутина, как и снятый Элемом Климовым по ее мотивам фильм «Прощание», – не просто об уходе в небытие русской патриархальной деревни. Наполненные многозначительной образной символикой, эти произведения несут в себе тему попрания народной души, попрания властью с неизменно присущим ей насилием, всем тем, что вбирает в себя емкое и сложное понятие «время», на одном полюсе которого – гидростанции и города, твисты, машины, комплексы неполноценности, а на другом – природа, земля, традиция, вереница предков, душевная цельность.

Но разве не о том же противостоянии был фильм другого крупного художника того времени – «Сталкер» Андрея Тарковского? Персонажи этой поразительной для Росссии тех лет сюрреалистической картины живут в мире, стоящем на грани экологической катастрофы. И из такого мира с его лязганьем железа, дымами, грохотом поездов они, ведомые человеком, совмещающем в себе черты религиозного искателя и диссидента, уходят, стремясь обрести себя, в Зону. Зона – это тишина и высокие травы, пейзажи, словно подернутые дымкой сна, но – и опасности, подстерегающие на каждом шагу, страшные, изнурительные испытания. Зона – пространство их душ. «Сталкер» – грустный и тягостный фильм, где идеал абстрактен, а действительность мрачна и отвратительна, – тем не менее нес в себе ту же проблему выбора, что и «Прощание», только отображал ее в измерениях не национальных, а общечеловеческих. Зона Тарковского, по которой бредут его герои в поисках таинственной комнаты, где разрешаются все сомнения и осуществляются все желания, – та же распутинская Матера, укрытая водами разлившейся Ангары. Приход нового времени не изменил трагического мироощущения писателя, не породил в нем надежд на изменение сущности государственного строя, которое могло бы изменить природу общественных явлений.

В опубликованной в 1985 году повести «Пожар», в которой ощутимо прямое публицистическое воздействие сюжета, горят склады в лесном поселке – горит Россия, – и чистый душой, несколько идеализированно изображенный шофер Иван при тушении пожара противостоит приезжим «архаровцам». Повесть читалась, обсуждалась, имела большой общественный резонанс, хотя по своему художественному уровню она, думается, несколько ниже лучших вещей Распутина.

В последней после длительного перерыва крупной литературной работе писателя – опубликованной в 2006 году повести «Дочь Ивана, мать Ивана», жительница маленького сибирского городка, из тех, «кто коня на скаку остановит», убивает насильника дочери, убедившись, что его пытаются за взятку избавить от наказания. Сюжет, знакомый по фильму Говорухина «Ворошиловский стрелок», с той только разницей, что у Распутина насильник – рыночный торговец-кавказец. Эта повесть прошла незамеченной. Впрочем, к этому времени Распутин – классик, увенчанный всевозможными премиями и наградами, – уже общественный деятель патриотического направления.

Продолжая искать нравственную опору в традиционных ценностях народной души, он идет по пути отрицания либеральных идей, воспринимаемых им как западнические. Это западническое общественное сознание воспринимается им с такой же энергией национального отрицания, какая проявилась в высказывании одного из его единомышленников, для которого Мандельштам всего лишь «жидовский нарост на чистом теле поэзии Тютчева». Но при этом миросозерцание Распутина катастрофично так же, как и раньше. И в этом своем «все пропало» он, по недавнему меткому замечанию одного журналиста, смыкается с некоторыми современными художниками, и в частности с создателем «Левиафана».

«Не лезьте в душу народную, – говорит он в одном из интервью, обращаясь к некой «инославной элите». – Вот и запах Сталина не могут переносить… И когда наша недалекая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять».

Пытаясь проанализировать мировоззрение позднего Распутина, я не могу понять только одного: как крестьянский сын, так глубоко и поэтично писавший о селе, может принимать и славословить человека, уничтожившего это село, погубившего миллионы его соотечественников. Вот это остается для меня загадкой.

Упрекнуть его в консерватизме? Но в русской литературной традиции, продолжателем которой был Распутин, немало писателей – и каких! (Гоголь, Достоевский…) – в адрес которых можно высказать тот же упрек.

Политическая правда нередко расходится с правдой художественной, выраженной в книгах того или иного писателя. Так что запомним Валентина Распутина по его литературным трудам, которые, несомненно, останутся в копилке лучших произведений русской литературы.

Берлин