Владимир Соловьев
Люта, как преисподняя, ревность.
Николай Пимоненко. Ревность. 1901. Сумской художественный музей имени Никанора Онацкого, Украина
Кто спорит, ревность – психоз, из тяжелейших, и Артур Стриндберг, который в конце концов рехнулся, назвал лучшую после Пруста книгу на эту тему «Слово безумца в свою защиту» и не решился опубликовать ее у себя на родине на шведском языке, а только во Франции по-французски. Либо – еще одна ссылка на художку – ретроревность в романе Джулиана Барнса «До того, как она встретила меня»: тоже неслабая вещь. Романист мог бы взять эпиграфом к своему безумному сюжету слоган из культового фильма Birthday Girl своего соотечественника Джеза Баттеруорта: «Before hey Share Future, They Have To Survive Her Past». Увы, герою трагического романа не удается спастись от прошлого любимой женщины – в отличие от кино с хеппи-эндом.
Мой домашний учитель Монтень, мучимый, терзаемый ревностью, пока стоически не смирился с ней, считал, что к прочим недостаткам этой унизительной докуки добавляется еще то, что ею не с кем поделиться: засмеют. Или воспользуются – это я от себя. Есть, однако, несчастные, у которых мозги и вовсе набекрень, и они делятся ею с объектом ревности, тем самым окончательно погружаясь в адовый мыслеворот сомнений, ибо, как перевел Державин строчку из Песни песней: «Люта, как преисподняя, ревность».
При всей целенаправленности ревности ее варианты бесконечны. Измена реальная, эмпирическая и измена инстинктивная, интуитивная – без разницы, да и как отличить? Не измена, а сама возможность измены, а отсюда – гипотетическая ревность. Нераскрытая измена? Интуиция ведет тебя к тайному знанию, которого нет в твоем, но есть в ее опыте, но она о нем по тысяче причин помалкивает, пусть даже вынужденно, из инстинкта самосохранения – не ради себя, а ради тебя: «Что я – садистка?!» Еще вопрос, какая ревность мучительней и свирепей: реальная или воображаемая, которая может оказаться реальнее реальной?
Американцы нашли выход из тупика: измена по взаимной договоренности. Нет, я не об открытом браке, но о свинге: обмен партнерами в брачных парах, легализация промискуитета. Зачем негласно сексоваться на стороне, когда можно гласно в близком сообществе друзей, знакомцев, соседей? Или любая пара состоит из троих как минимум – вплоть до перекрестного секса? Задолго до свинга, в не такие уж далекие ренессансные времена, семья жениха сама выбирала чичисбея невесты и вносила его имя в брачный контракт. К любовнику-контрактнику не ревновали, но замужка могла выражать недовольство навязанным ей официальным любовником и искать тайных утех на стороне, за пределами матримониального треугольника, дабы отыскать, в конце концов, путем тыка, то есть проб и ошибок, адекватного партнера на стороне. Чем дольше поиск, тем больше коитальных приключений, о которых вряд ли какая женщина пожалеет (если без последствий), а жалеют об упущенных возможностях: женская жизнь прокисла в замужестве и не задалась – зимняя спячка на все времена года.
Что есть секс? Священнодействие или физкультура? Нечто заветное и неизъяснимое или обычное физиологическое отправление? Пусть даже профилактический, функциональный секс, да хоть разовый, как презик, перетрах, чтобы не застояться, – с кем попадя, от скуки, от одиночества, из любопытства, от полового голода и генитального зуда, на нетрезвую голову после пары стопариков, по взаимному договору или по мужскому уговору, нажиму, давлению: я его пожалела – если меня просят несколько раз, я не могу отказать. Соединяю два признания от разных телок, не видя особой между ними разницы. Тьма глаголов: затащил, напоил, клеил, клеился, сексуально домогался, уболтал, уломал, соблазнил – я запаниковала и сдалась, дала, сама не знаю, как все случилось, была как сомнамбула, как во сне, слетела с катушек и проч. Это – с их слов. Но каждую историю можно рассказать дважды, трижды, четырежды, как, например, в «Расёмоне» Акутагавы–Куросавы, где изнасилованная женщина оказывается соблазнительницей насильника и предательницей мужа, виновницей его смерти. А в нашем случае убойный вопрос: кто кого домогается? Меня интересует не внешний драйв, а подноготная, подоплека, суть. Главный ингредиент жизни, согласно божественному дизайну, секс несет оправдание в самом себе: индульгенция от Него обеспечена. Ну перепихнулась на стороне – и всех делов!
Дознание ревнивца ни к чему привести не может, клятвы подозреваемой недорого стоят. По совершенно другому поводу, шутя, сказал приятельнице, у которой шикарные буфера, вот-вот брызнут из облегающей их блузы, но я навсегда взял за образец девичьи груди Лены Клепиковой и другие меня не колышут:
– Клянетесь?
– Клянусь!
И тут же добавив:
– Мне поклясться – все равно что два пальца…
Это в низком, жлобском регистре, а в высоком, поэтическом – у Шекспира в переводе Пастернака:
Чтоб жить, должны мы клятвы забывать,
Которые торопимся давать.
И еще вопрос, хочет ли ревнивец правды или предпочитает статус-кво, невнятицу, жить и умереть в сомнениях? Как сказал мой предок, во многом знании – много печали. А мир и так печален – это я снова от себя. Все хорошо, что хорошо кончается, а зная, чем кончается жизнь, что в ней тогда хорошего? Один знакомец-ревнивец, измучив себя и жену, прервал ее на полуслове, когда та готова была расколоться, и остался наедине со своими сомнениями, чтобы в упоительно-ревнивых муках продолжать ловить кайф: не надо быть мазохистом, чтобы упиваться собственной маетой.
 |
| Никто не властен над воображением... Фото Елены Семеновой |
У великого психоаналитика ревности Пруста ревнивец Сван утешает себя иногда тем, что его ревность воображаемая, но главный герой этой истории подросток Марсель, вуайерист до поры до времени, ему еще только предстоит испытать все адовы пытки ревности, знает, что ревность Свана обоснованна, а потому читателю еще жальче беднягу. Но стоит ли его жалеть, когда любовь ему представима только в упаковке ревности? А пунктик, прикол или реал, не все ли равно!
Ревность как кормовая база любви? Или приправа к ней и придает любви остроту, но случается – ядовита, а то и смертельна. Увы.
Измена – источник амурного вдохновения. Ревность как виагра. Костер вечной любви догорает, тлеет еле-еле, любовные батареи подсели, но стоит представить, как твою телочку трахает другой, а еще прикольнее, как она трахается с другим, ибо unisex, то есть улица с двусторонним движением, как твоя жалкая плоть снова качает свои права, и ты входишь в любимую, чтобы перееть ее по-своему и вытеснить из нее даже воспоминание о том, другом, неизвестном, но память вагины сильнее и неодолимее твоей уродской страсти, да?
Ревность – клинический случай, а любовь – не клиника? Пусть без ревности, если таковая случается, в чем автор сильно сомневается. Вслед за Фрейдом, который полагал ревность главным, принципиальным условием любви: «...чистая, вне всяких подозрений, женщина никогда не является достаточно привлекательной, чтобы стать объектом любви, привлекает же в половом отношении только женщина, верность и порядочность которой вызывает сомнения... Это условие с некоторым преувеличением можно назвать «любовью к проститутке», – цитирую по «Я и Оно», хотя аналогичные высказывания можно найти в любой книге «вселенского учителя».
Это может быть выражено еще кратче оксюморонным каламбуром «скромница-скоромница»: если не в самом акте, так в помыслах, над которыми никто не властен, как над воображением, сновидением или похотью. Или в ироническом регистре: «Я вообще своему мужику не изменяю – держусь из всех своих (слово на букву «б». – НГ-EL) сил!» Либо как в том насквозь фрейдистском анекдоте, который я без устали привожу от случая к случаю: муж возвращается из командировки и опрашивает соседей, приходил ли кто к его жене в его отсутствие: «Никто? Ну, так и я не пойду». Ревность как негативное вдохновение: измена, ложь, подозрение в измене и лжи возбуждают ревнивца и вдохновляют его на постельные подвиги. Стоит ли тогда удивляться категоричности Гомера: ни одному человеку не дано знать, кто его отец.
Если для любви ревность обязательна, то для ревности любовь вовсе не позарез. Хотя, конечно, ревность может продлить любовь, когда та уже на спаде, а то и на исходе, а то и вовсе исчерпана, но может продолжаться и без любви, сама по себе, всухую, как хроническое заболевание. В отличие от любви, которая все-таки излечима. Теоретически. А на практике – когда как. Великий пример смертной любви и бессмертной ревности, для которой любовь необязательна, дал Пруст в «Пленнице», превзойдя в своем исследовании-расследовании не только Фрейда и других авторов, но и самого себя. Потому что в отличие от любви-ревности Свана к Одетте, Сен-Лу к Рашели да и самого Марселя к Жильберте, любовь и ревность Марселя к Альбертине – пусть и гендерный перевертыш у голубого Пруста (Альберт – Альбертина) – расходятся, как параллельные линии в бесконечности, и ведут раздельное существование. (К слову, поразительно, как голубому Прусту удалось создать такие прикольные женские персонажи – помимо Альбертины, еще и Одетта с Жильбертой. А Чайковский?)
Не этим ли гениальным открытием объясняется, что только в этом, пятом томе своей лирической эпопеи автор наконец-то называет своего безымянного автобиографического героя по имени: Марсель? Равнодушный к смерти своей возлюбленной, ибо возжелавший ее смерть – «лучше бы во избежание новых измен твоя любовница умерла» – его волнует только то, что ему теперь не от кого узнать правду, не допытаться от безмолвного трупа. Грамматическая неловкость последней фразы намеренная, тут не до грамматики, когда анализ, расщепляющий волос не на четыре, а в разы больше частей, достигает таких заоблачных высот, и писатель, который по авторскому долгу должен заниматься своим героем, бросает его на произвол судьбы, деперсонализируя ревность.
Да, любовь Свана, Сен-Лу, Марселя (без разницы к кому) – это одна и та же любовь, поверх психологических барьеров, индивидуальных отличий и художественного правдоподобия. Потому что любишь не объект любви, а отражение собственной любви в случайном объекте, путая источник наслаждения с самим наслаждением: любишь любовь, а не любимую. Зато ревность, отделившись от любви и начав самостоятельное, независимое существование в «Пленнице», – это развитие темы, дальше некуда, да и незачем. Не ревнивец, а ревность, не больной ревностью, а болезнь ревности. Неизлечимая болезнь, как мы убедимся на примере не героя, но автора, который отслеживает этот злокачественный драйв до последнего тома, оканчивая свою великую книгу уже на смертном одре безутешным ревнивцем, великомучеником ревности, так и не узнавши правды.
Другой вопрос – хочет ли он ее знать? Мазохистская потребность в ревности как в страдании? Пруст умирает, истерзанный, изничтоженный, умученный, удушенный, задушенный – нет, не хронической, с детства, астмой, а хронической ревностью. Даже если Пруст самоубился, как полагают его биографы, самоубийство было для него эвтаназией, освобождением от невыносимых мук ревности без любви. Пытка ревности или пытка ревностью? Покуда есть смерть, есть надежда. Спасибо за этот вовсе не парадокс Джузеппе Томазиди Лампедуза, чей мнимо старомодный постпостмодерный Il Gattopardo круто замешан на психоанализе роман а-ля Пруст.
Бывает, ревность принимает и вовсе причудливые формы. О ретроспективной ревности знаю не только из литературы. Я не больно ревновал синхронно, только вспышками, приступами, а крыша поехала, когда стал проматывать свою жизнь назад, даже если это воспоминания о небывшем, хотя кто знает? Когда у ревности были все доказы на руках? Кому удавалось застукать любимую на месте преступления? Увы и ах, нам не дано знать наверняка. Вот и разыгралось на старости лет воображение.
Или настал момент истины? Третий глаз взамен широко закрытых двух? Прошлое не отменно, но смутно, как туманность Андромеды, изменчиво, как океан, сплошная невнятица и неразбериха, темно, как у негра известно где. Не эйфория, а энтропия. Ревность на пустом месте? Ревизия прошлого? Или я прозрел, и прошлое предстало в предсмертном истинном свете?
Ревность впрок. Того же Отелло взять, главный недостаток шекспировской пьесы о котором заключается в ненужном, лишнем, маргинальном персонаже – заговорщике Яго. Отелло по-любому бы спятил на почве ревности, тем более, если вдуматься, его ревность вполне обоснованна. А что, самому Шекспиру по жизни некий Яго нашептал или намекнул на измену жены или великий бард усомнился сам и в завещании отказал ей одну только кровать – звучит, то есть значит полисемично, да?
Представить непредставимое, вообразить невообразимое, как смерть и бессмертие – вот что такое опрокинутая в прошлое ревность, хотя измена – это так просто, господи! Это не он поимел ее, а она – его. Как и следует согласно природе. Нам легче дитя в колыбели убить, чем несытую похоть утишить: Уильям, но не Шекспир.
Сошлюсь на Тиресия, у которого был двойной сексуальный опыт. За то, что он ударил палкой совокупляющихся змей, Тиресий был обращен богами на семь лет в женщину. А потому был вызван Зевсом и Герой, чтобы разрешить их олимпийский схлест: кто получает больше упоения от секса – женщина или мужчина? «Девять к одному», – ответил Тиресий, за что был ослеплен взбешенной Герой, зато довольный Зевс даровал слепцу дар провидения. Почему рассердилась Гера, сестра-жена Зевса – вот что интересно! Или сексуальное наслаждение даже на Олимпе означает зависимость и подавление? Если женская похоть в девять раз превышает мужскую, то девичья – и сама по себе, и помноженная на любопытство – куда сильнее женской. А что думают на этот счет транссексуалы?
Некоторые приравнивают первую измену к дефлорации. Не знаю, не знаю. В первом случае физический барьер целомудрия, как будто сам Бог ставит это шаткое препятствие на пути необоримой девичьей похоти: девственная плева. Он одарил ею редко кого на земле – можно сосчитать по пальцам: помимо людей – шимпанзе, лошади, ламантины, слоны и киты. Им-то зачем? Заинтересован ли слон, чтобы его слониха была целой? Тем более кит. И представьте себе, что за работа им предстоит, чтобы сломать целку своим подружкам! Почему сломать, а не порвать? Где тонко, там и рвется.
В любом случае у девственника-самца никакого гимена нет – принципиальное отличие! А потому, если копнуть глубже, до подсознанки, то выяснится, что любая мужская ревность – это ревность к предшественнику, первопроходцу, целколомидзе, даже если таковым был сам ревнивец. Узнать это с точностью невозможно, потому что ложь – язык любви. А как иначе? Вот, к слову, еще один анекдот: «Хорошие девочки лишаются девственности в первую брачную ночь, плохие – при первом удобном случае, умные – два-три раза».
А это уже не анекдот, а если анекдот, то исторический и именной:
Генрих Гейне: «Девственность – это единственная приятная потеря».
Эжен Сю: «И невосполнимая».
А как насчет гименопластики?
Будучи спецом по мужской ревности, убежден, что женская лишена тех глубин и извилин, каковые наблюдаются в мужеском племени, чему подтверждение находим в мировой классике, где единственный пример дикой женской ревности – Медея, да и тот скорее мифический, чем психологический. Подумаешь, месть из ревности! А уж убивать собственных детей и вовсе не след. Ни один мужик так бы не поступил. Психоаналитику здесь делать нечего. Между мужской и женской ревностью – колоссальная разность. Одно – использовать чужую вагину как резервуар для скопившейся спермы («Нам не рожать: всунул, вынул и бежать», как говорили пацаны в моем детстве) и совсем другое – впускать внутрь себя болт чужого мужика с риском понести от него. Но даже если он не обрюхатит партнершу, конечная цель секса, что придуриваться, именно в этом, баба этого хочет больше, чем мужик, и, меняя партнеров, инстинктивно, то есть на генетическом уровне заботится о лучшем потомстве, а потому ищет оптимального детопроизводителя. Отсюда их подсознательная полиандрия. А мужская ревность, по сути – культ вагины, но не любой, а любимой, родной, единственной. Я назвал свою повесть «PozzoSacro» – ну да, священный источник, а при таком сакральном отношении к этому средоточию женщины соитие как священнодействие?
Вагинизм. Вагинофилия. Вагиномания. Вагинолюбие, хотя по-русски, конечно, лучше.
Культ не одной вагины, конечно, а тотальный, абсолютный культ любимой женщины. Ну да, культ личности. Включая культ вагины, которая не сама по себе, как источник неизъяснимых наслаждений, но часть всей личности, а не токмо тела. Вот почему сладость не только ревности, которая есть, возможно, игра необузданного, ложного воображения, хотя как знать и как отличить фэнтези от реала, а сон от бодрствования, но всей окружающей ее невнятицы: чужая душа – потемки, дальнейшее – молчание, тайна за семью печатями. Хочет ли ревнивец правды, только правды и ничего, кроме правды, которых алчет, дабы быть избавленным от сладчайшей муки, от мучительной сладости этой клятой до гроба и, кто знает, за его пределы неизвестности?
Пора наконец автору признаться в новом замысле: «Про это. Секс, только секс и не только секс. Опыты домашней соитологии». Что бы мне хотелось – так это проскользнуть в узкую щель между чернухой и глянцем, между порно и гинекологией в художку – belles-letteres, изящную словесность, чему не помеха, а в помощь современное арго и ругачий словарь. Со звездочками взамен букв, проклятие! Не ради развлекалова как такового, хотя какая литература без развлекалова, пусть на грани фола, какой бы глубины ни доставал ее лот? Мы движемся к цели, а та удаляется, видоизменяется, ускользает, становится неузнаваемой и невидимой. Это и есть настоящее художество в понимании автора.
Нью-Йорк
Дарья Гармоненко