Солженицын как читатель

Каждую книгу Солженицын читал долго, обстоятельно. Фото РИА Новости

Александр Солженицын долго переживал, что из-за войны, а потом из-за лагерей не имел возможности следить за текущим литпроцессом и много читать. Хотя иногда ему везло, и у него появлялись и книги, и находилось время что-то полистать.

В конце 1943 года он сообщил жене:

«В журнале «Новый мир» № 9 за 1943 год (...) прочел пьесу Александра Крона «Глубокая разведка». Первые три действия так захватили меня, что хотел уже писать Крону приветственное письмо. Но на четвертом он резко сорвался и показал, что при незаурядном таланте мыслитель он заурядный. (Очень бы хотел знать твое мнение об этой пьесе. Лидке пьеса не нравится.)»

В другом письме Солженицын рассказал, какое впечатление на него произвел «Василий Теркин» Твардовского. Стопроцентная правда!

Кстати, Солженицын даже на фронте, когда появлялась возможность, продолжал интересоваться историей Первой мировой войны и с интересом читал все, что попадалось ему на эту тему. Однако не все прочитанное его устраивало. 21 февраля 1944 года он в письме жене признался, что его, к примеру, очень разочаровала книга Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв».

«Прочел ее и полегчало – насколько рельефней, глубже и художественней моя повесть! Но равняться по плохим образцам – пагубная привычка».

Любопытно, что в войну в число любимых Солженицыным писателей входил Горький. Когда один боец – сержант Соломин – организовал ему весной 1944 года приезд на фронт жены, то он как-то во время прогулки стал читать ей Горького, конкретно – «Кожемякина».

Как рассказывали очевидцы, к концу войны у Солженицына сложилась целая библиотека, в которой было и немало опасных книг. Спасибо Соломину, успевшему прямо перед арестом своего командира самые крамольные вещи спрятать, а что-то и уничтожить.

Другой интересный факт: Солженицын, когда сидел в Марфинской шарашке, недолгое время был библиотекарем. Вместе с ним в этой шарашке отбывал срок и Лев Копелев. Естественно, двум страдальцам-интеллектуалам было тогда о чем поговорить и что обсудить, в том числе и литературные вопросы.

Но постоянно читать у Солженицына появилась возможность уже лишь в казахстанской ссылке. Оказавшись в Кок-Тереке, он завел общую тетрадь для музыкальной коллекции и одну из тетрадных папок отдал под литературную коллекцию. О каждом заинтересовавшем его писателе Солженицын начал делать на отдельных листах записки. Но системное чтение началось уже после поселения у первой жены – у Решетовской – в Рязани.

«Александр Исаевич, – вспоминала Решетовская, – стремился читать лишь то, что считалось литературными образцами.

Переехав в Рязань, муж дал оценку всем книгам моей, тогда весьма скромной, библиотеки. В результате был составлен план «Исчерпания библиотеки».

В первую очередь в «Исчерпания» попали, например, «Былое и думы» (перечитывались!) Герцена, «Записки из мертвого дома» Достоевского, Пришвин, Грин, Хемингуэй, Олдингтон.

Во вторую – «Анна Каренина» (перечитывалась!), Паустовский, «Идиот» Достоевского.

В третью – «Толстой в воспоминаниях современников», Монтескьё, Вольтер, Свифт, Руссо и пр.

При чтении отдельных рассказов и особенно стихов Александр Исаевич любил ставить им оценки, начиная от точки. Потом шел плюс и, наконец, восклицательные знаки вплоть до трех, которых, например, удостоилось стихотворение «Silentium» Тютчева.

Читая иностранную литературу, Александр Исаевич очень сожалел, что не мог оценить в полной мере того, что было для него так важно, – язык писателя! Недаром тот единственный писатель, которому он как-то позавидовал и сказал мне об этом, был русский. Это был Владимир Набоков, оторванный от родины. Солженицын говорил, что ему нравятся его находчивость в метафорах, виртуозность в обращении с языком.

С момента переселения Александра в Рязань на покупку мною книг был наложен запрет. Чтобы покупать книгу, совершенно недостаточно, чтобы она нравилась или чтобы просто хотелось ее прочесть. Зачем?.. Такую книгу можно взять в библиотеке. И муж действительно записывается и в городскую, и в областную библиотеки, и в библиотеку Дома офицеров.

Дома же надо иметь то, что необходимо, то, что может понадобиться и сегодня, и завтра, и через месяц, и через пару лет... Прежде всего, следовательно, нужно пополнить собрания классиков! И мы или купили сразу, или подписались на целый ряд изданий. Среди них были собрания сочинений Чехова, Куприна, Паустовского, Пришвина, Анатоля Франса (впрочем, во Франсе Александр Исаевич быстро разочаровался).

Мой муж читал каждую книгу долго. Львиная доля его свободного времени отдавалась творчеству, а кроме того, он считал совершенно необходимым регулярно, в идеале каждодневно, заниматься Далем. Он говорил, что ему нужно создать в себе внутреннюю атмосферу русского языка, проникнуться его духом.

Мне кажется, что в стремлении Александра Исаевича к точности слова много от математика. Математичность, может быть, даже педантичность – неотделимые компоненты его творчества!

Он помечал на полях «новые слова» и поговорки и не позволял себе превышать некоего установленного им лимита на страницу.

Даже в подборе имен и фамилий был полный порядок, никакого хаоса. Все очень продуманно и организованно, все фиксировалось, чтобы имена не повторялись слишком часто».

В какой-то момент роль книжного лоцмана для Солженицына взял на себя Лев Копелев. Они вместе в конце 40-х годов мотали свои сроки в Марфинской шарашке. Копелев же, когда появлялось свободное время, посвящал товарища по несчастью во многие тайны мировой истории. После освобождения из лагеря у Копелева оказалось несколько преимуществ. Во-первых, он получил право вернуться в Москву, а значит, быть в гуще всех литературных и культурных событий. Во-вторых, ему позволили найти работу по душе (его взяли научным сотрудником в Институт истории искусств). И в-третьих, у него не было проблем с быстрым получением информации обо всех книжных новинках.

Сначала Копелев попытался приучить Солженицына следить за номерами «Нового мира» (в этом журнале он подрабатывал рецензентом). А потом стал навязывать приятелю то, что сам перед этим прочитал.

«А я, – сообщил Солженицын Копелеву 4 июня 1959 года, – стал тебя слушаться:

1) прочел Симонова «Живые и мертвые», 1-ю часть. Получил большое удовольствие, особенно – до той зримой, по-моему, черты, где кончаются личные воспоминания автора (Вайнштейн уезжает, Синцов остается у Серпилина). У Серпилина сам Симонов не оставался – и последние страницы части это становится заметно, повествование приобретает какой-то «размытый» характер или призрачный, что ли. Мне нравится в Симонове, что на старости лет он становится строже к себе и снова и снова возвращается (для лучшей доработки) к тому, что составило стержень всего его творчества. И особенно нравится мне у него мужественная сдержанность, очень отличающая его от многих авторов».

Тогда же Солженицын по совету Копелева познакомился и с Ремарком.

«2) Прочел «Три товарища», – сообщил он Копелеву. – Очень легко и приятно прочлась примерно первая половина романа. Тоже приятно было, что автор не сентиментальничает, не размазывает. Но вторая половина показалась мне однообразной и растянутой».

Но кого практически сразу Солженицын отмел – это Грина.

«3) Грина начал, – признался Солженицын Копелеву, – но показалось, что – сумбурная развязная детективная чушь. Бросил».

Сомнения у Солженицына вызвали и поздние работы Константина Паустовского.

«4) Чтобы читать 4-ю часть автобиографии Паустовского, – признался он, – надо прочесть первые три. Поэтому, чтобы сделать тебе приятное, принялся читать «Далекие годы» пока. Ты не можешь сказать, что я не выполняю твоих указаний».

Что остается делать в ссылке? Окружить себя  тенями классиков. Франсиско де Гойя. Чтение. 1820–1821. Музей Прадо, Мадрид

В другом письме – 26 июня 1959 года – Солженицын сообщил Копелеву, что вместе с женой прочитал военную повесть Григория Бакланова.

«Бакланова прочли (пока только в № 5) с большим удовольствием, – подчеркнул он. – Спасибо. Когда ты советуешь хорошую вещь, ведь я ж всегда это признаю. И твои советы избавляют меня от необходимости тонуть в журнальном мире.

Да, этот парень воевал по-настоящему, этого не подделаешь, и видит детали мира очень ярко (о психологии дей. лиц этого не скажешь). Мне кажется, Бакланов родным братом В. Некрасова (и потому же), но почему-то (?) герой его менее симпатичен, чем у В.Н. Почитаем, что будет в № 6».

Отдельно Солженицын отметил стихи Заболоцкого.

«…Вот Заболоцкий – «Петухи поют» и др. – великолепно! И больше не хочется говорить. Поэт!! – и зачем вокруг этого болтать?

О Хикмете пока, увы, не могу этого сказать».

Однако большую часть в этом письме Солженицын посвятил не Бакланову. Он вернулся к «Трем товарищам». Судя по всему, Копелева задели вскользь брошенные его приятелем слова о том, что вторая часть этого романа оказалась однообразна. Видимо, он решил попенять товарищу. Но теперь завелся Солженицын. Он сообщил Копелеву:

«В прошлом письме я отнюдь не собирался начинать с тобой литературного спора, а просто отчитывался – что прочел по твоему наущению. Тем самым я как бы хотел выслужиться перед тобой и показать, что я «расту». Но вместо того, чтобы погладить меня по головке, ты обрушился на мою математичность. В век кибернетики такие нападки неприличны.

Лёвка, ты – литературный критик. Если критика – объясняющий господин, берущийся объяснить, как и что надо чувствовать и переживать (во всех этих ее функциях я сильно сомневаюсь) – так объясняйте же! А ты увиливаешь: «Этого не объяснить, это нужно чувствовать». Если нужно чувствовать – так всегда ли нужны критические разборы? Учти, что здесь ты – в противоречии с рядом своей деятельности.

И еще – не слишком ли ты уверен в непогрешимости своих чувствований? Оттого, что ты пропускаешь через свою нутробу огромное количество книг, ты, с одной стороны, насобачиваешься, но с другой – отчасти и тупеешь. Будь терпимее, прислушивайся и к голосам, которые тебе не нравятся, в том числе и к таким интегральным профанам, как я. Ты б лучше задумался, как это странно, что не с тех точек зрения, которые ты описываешь, а совсем с противоположной я тоже оказался не в числе поклонников «Трех товарищей».

Я еще подумал и не вижу, в чем я не прав. «Не почувствовал» в «Трех товарищах» я только то, чего там нет. Книга эта, весьма забавная в первой половине, потом становится скучной, как-то приедается ее однообразная тональность. Книгу эту никак не отнесешь к тем, которые составляют эпоху в жизни читателя или становятся любимым спутником его (a propos, в отношении «Трех товарищей» Наташа со мной в основном не согласна). Твое замечание о шаманстве в калмыцких степях остроумно, но, увы, неглубоко. Если книга называется «Три товарища» и темой своей имеет мужскую дружбу античного образца – я имею право ожидать, что мне объяснят, на чем она стоит. Отсутствие личной, и не только в любовном отношении, жизни Кестера и Ленца – та условность, на которой автор и зиждет дружбу их троих.

Мои собственные жизненные наблюдения привели меня к такому выводу: мужская дружба бывает подлинной, неразрывной, чистого звона, до настоящего самопожертвования только тогда, когда (и до тех пор, пока) мужчины не живут семьями и вообще не имеют женщин; в ранней юности; в глубокой одинокой старости; на фронте; и еще при некоторых обстоятельствах, временно прерывавших твою литературную работу, как пишет твоя рецензентка. Во всех остальных случаях любовь, как чувство, очевидно, более сильное, клин клином выбивает дружбу. Фронтовых воспоминаний мало для такой дружбы годы и годы спустя. Подробнее мы видим жизнь Рабби – но как раз он никаких жертв на алтарь дружбы не имеет повода положить. А Кестер становится каким-то бесплотным духом с двумя страстями: 1) любовь к «Карлу», 2) жертвенность к друзьям. Этот человек не живет.

Теперь об идеях Рабби. Ты пишешь, что Рабби все время напряженно думает. Ничего подобного – он все время силится думать, но делает это обычно за столиком одного из кабачков, на помощь призываются коктейли и в них утапливаются все начатки его мыслей. Самая «высшая» идея, до которой он додумывается в книге, – это упрек, что Бог плохо и нелепо устроил этот мир. Адресуется он (по ряду столкновений) – клерикалам. Но это – упрек не по адресу: все церкви дружно утверждают, что не в этом мире суть, а в загробном, ни одна из них не утверждает, что этот мир устроен хорошо. Так тогда с кем он спорит и кого упрекает? Тех, кто не верит в Бога? Бессмысленно».

К слову. В этом письме Солженицын разругал не только Ремарка. Прочитав свежий номер «Нового мира», он обрушился и на одну из статей о классике.

«В том же номере – «Перечитывая Чехова», начало. Твои восторги привели меня в уныние. Они – признак поврежденного мозга. Серая, скучная (сравни орлиный полет Щеглова!), ни к чему не ведущая, ничего не открывающая статья, достаточно пропитанная самодовольством автора: цитаты других критиков (лучшее, что есть в статье)».

Интересно, что автором статьи «Перечитывая Чехова» был Илья Эренбург, который, по некоторым данным, тайно опекал и направлял Солженицына еще с 40-го года.

Что-то из прочитанного в конце 50-х – начале 60-х годов Солженицын потом разобрал в первых своих статьях. В частности, его очень разочаровали мемуары Ильи Эренбурга и Константина Паустовского. Свои эмоции он потом излил на бумаге. Получилась целая статья, которую Солженицын предложил сначала «Литгазете», а потом другому изданию – «Литература и жизнь». Но ее отвергли и там, и там.