Грех упрощения

Литература обнажает все. Пьер Огюст Ренуар. Обнаженная в солнечном свете. 1875-1876. Музей д’Орсе, Париж

Да, рациональный ум может блистать в математике, может сделать своего обладателя чемпионом по шахматам там, где первый шаг уже сделан – игра определена, поле размышления ограничено правилами и системой знаков. В реальной жизни мысль без верного рассуждения бесплодна, а действие на ее основе чревато опасностью. Достоевский это выразил парадоксально и предельно четко: «Чтобы действовать умно, мало быть только умным».

Рукотворные катастрофы – экологические, душевные, социальные – следствия (возможно вынужденного) упрощения непосильно сложной задачи, причина катастрофы чаще всего – мысль безрассудная. Потому опыт и «сын ошибок трудных», не логических – для них ума достаточно. Тяжелы последствия увлечения простыми идеями и методами при решении сложной задачи. Так, герой Шолохова Григорий Мелехов никак не может выбрать «правильную» сторону в Гражданской войне, примыкает то к белым, то к красным. Вот и лидер страны, бывший вчера героем, стал сегодня причиной всех бед. Всегда легко и просто разделиться по линии любви и ненависти к «царю».

Еще примитивное общество придумало защиту от «мысли обольщения». Поставило пределы простым, «умным» решениям. Табу – это, по сути, запреты на упрощение. К примеру, логично ведь пожертвовать малым ради большего. Может быть, даже для всеобщего блага. Логично, но не верно в том случае, если это малое есть жизнь человека. Не убий – абсолютный запрет, необсуждаемый. При нарушении наказание – только смерть. Запрет на инцест – ограждение от соблазна другого упрощения: легко доступного удовольствия. Это уж потом оказалось, что табу имеет генетический смысл.

В век просвещения «умникам» рационализм показался решением всех задач. Ограничения для умозаключений исчезли. Рационально думать можно обо всем. Пришло то, что Пушкин увидел в Радищеве, – «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные суждения, наобум приноровленные ко всему». К чему это приводит?

Катастрофа души

А к чему это приводит, рассмотрим на примере пушкинских Годунова и Сальери. Оба достигли высшей точки, один во власти, а другой – в искусстве (см. статью «Мучительно завидую… О Моцарте, Сальери и загадочных глубинах психики» в «НГ-EL» от 09.11.17). Один как будто вправе получить счастье, а другой – легкость гениальности. Но оба проигрывают. Годунов сетует: «Нет счастья в моей душе», а Сальери жалуется, что «бессмертный гений» дан другому. Живая жизнь оказалась сложнее их рациональных схем.

Лев Толстой скажет: «Если допустить, что жизнь человеческая управляется разумом, то уничтожится возможность жизни».

План Годунова был четок, а во второй своей части и благороден – взять власть, пусть даже ценой царской крови и преступления, но затем «…свой народ в довольствии, во славе успокоить, щедротами любовь его снискать». И он как будто свои обязательства выполнил: «отворил житницы», «построил новые жилища…». Но «черни суд неумолим», его «молва лукаво нарекает» виновником всех бед. Он жалуется на судьб: «Кто ни умрет, я всех убийца тайный».

Но не только народ невычислим. Сам Годунов невычислим. Его, человека, «достигшего высшей власти», мучают угрызения совести. Он обнаруживает, что «если в ней единое пятно, единое случайно заведется… душа сгорит». Откуда ему было знать об этом во времена, когда он был лишь ловким царедворцем и высшая власть представлялась все искупающим призом!

Годунов здесь впал в тот самый грех упрощения – не учел сложности своей души, не смог стать настоящим политиком, у которого мозг – компьютер, вычисляющий пользу для государства и неуязвимый для попутных рефлексий, причуд, угрызений.

Великая плата за нарушение табу «не убий» – крушение едва начавшейся династии Годунова и последовавшая катастрофа Великой Смуты, унесшей половину населения России. Связь, на которую указывает Пушкин, видимо, не проста – даже религиозный Гоголь оплакивает доброе имя Годунова: «О, как велик сей цаpственный стpадалец! Столько блага, столько пользы, столько счастия миpу – и никто не понимал его!» И это после прочтения пушкинской трагедии написано. Всё понял и подхватил Достоевский. И дополняет пушкинский вывод, исключает «простой выход» с другого конца: презренного ремесла старуху тоже нельзя убивать. Точно так же, как и невинного юного царевича. Убийство иногда – самый логичный путь решения проблемы, но путь запрещенный.

Поступок ведь не только создает характер, он же может его и разрушить. Героизм – тоже насилие над собой, над инстинктом самосохранения. Но Годунов и Раскольников, насилуя природу души, жертвуют не собой, а другими людьми. Потому и наказаны.

Итак, нарушивших табу постигает личная катастрофа. Они поступали логически верно, но одного лишь ума недостаточно. Нужно еще учесть самих себя.

Катастрофы социальные

Народ – это часть власти во все времена. Реализует он свою силу по-разному, когда бунтом, а когда смутой. Правителю нужно одобрение народа, современным языком – легитимность. Иначе найдутся люди, которые воспользуются силой скрытого недовольства – пустят слухи, молву, воспламенят народ, а там не успеешь оглянуться, как случится взрыв с непредсказуемыми последствиями.

Пушкинский Годунов – жертва рационального мышления. Нарушив святость царской власти, он хотел искупить вину материальными благами. Задобрить народ щедротами. Не вышло. Но как рациональным умникам учесть этот фактор, в каких единицах измерить?

И вот пушкинский Гаврила Пушкин, склоняя Басманова на сторону Лжедмитрия, настаивает: «Ты знаешь, чем сильны мы? …мнением, да! Мнением народным».

Из истории мы знаем, что Лжедмитрий тоже слишком упростил задачу. Пренебрег мнением народа, в котором за год накопил такое недовольство, что заговор против него оказался удивительно успешен. Но что же самозванец не учел, что он сделал народу плохого? Да так, с его точки зрения, мелочи: повел невесту-католичку в православный храм, где венчали ее царицей еще до брачного обряда с царем. Допустил другие подобные нарушения традиции. Даром что Лжедмитрий обещал дружбу с Литвой и перемену обычаев, что «спокойная любовь заступит место недоверчивого тиранства» (Карамзин), всё напрасно. Его поведение нарушило писаные и неписаные каноны, и «мнение народа» сформировалось.

Возможность появилась – нашелся и искусный политик для ее использования. Заговор Шуйского против самозванца удался на славу.

Какая же это все-таки тонкая материя, как же трудно учесть этот самый дух народа. Ошибаются аналитики Наполеона и Гитлера, современные западные умники. И логичные наши российские либералы никак не могут его просчитать – обещают, как Лжедмитрий, дружбу с Литвой и далее по списку, а всё без толку – мнением народа не сильны. Быть может, народ, как и его гении, смотрит дальше и знает, что там, за этой дружбой и любовью…

Знаменитая последняя фраза пьесы подчеркивает значимость скрытых, неизмеримых факторов. Безмолвие народа означает, что дело не закончено. Молчание и тишина – разные вещи. Молчит субъект. Молчание всегда предшествует слову, действию. Ленский промолчал, а потом по пустяковому поводу Онегина на дуэль вызвал. «Народ безмолвствует» – эквивалентно белому шуму, содержащему звуки всех частот. И мы теперь знаем – в этом молчании рождалась Смута.

Ошибка огрубления идеи

Ленин цитировал мысль Маркса: «Идея только тогда становится материальной силой, когда она овладевает массами». Две нации, немцы и русские, почувствовали справедливость этой теоремы на себе. Две простые идеи. Превосходство одной нации над другими и, наоборот, равенство всех наций, объединение и полный интернационализм. Первая идея – последний всплеск племенного инстинкта различения «свой – чужой», вторая – очередная утопическая попытка подвигнуть к всеобщему равенству и любви.

Первая была быстро опровергнута: «высшая раса» не подтвердила свое превосходство – проиграла войну. Вторая же оказалась слишком передовой. Первые шаги к ее воплощению совершаются только сейчас, на наших глазах – благодаря Интернету интеллектуальные богатства доступны «каждому по потребностям».

Идея, проникая в толщу масс, неизбежно упрощается. Упрощается до лозунгов типа «Грабь награбленное» или «Германия превыше всего». Последнее можно понимать двояко: как то, что мысли о родине должны главенствовать в голове немца, или как идею о превосходстве Германии над другими странами, а ее народа – над другими народами.

Литература, искусство создают духовную инфраструктуру народа задолго до определяющих событий. С конца XVIII и весь XIX век представители культурной элиты Германии готовили почву нацизму. Они, конечно, так не думали. Они работали на объединение народа, воспитывали национализм, но так мощно, силой таких великих умов, что дух германского народа, как маятник, проскочил положение равновесия и из унижения раздробленного единого этноса пронесся в точку высокомерного самосознания, из которой небольшого толчка хватило, чтобы попасть в нацизм. В гегелевской истории четвертая высшая стадия освещена германским духом, Вагнер посвящает свое «Кольцо нибелунга» германскому духу. Ницше настойчиво говорит о германской музыке, философии, природе.

Немцы объявлялись прямыми генетическими и культурными наследниками великой Эллады, ее тевтонской братской ветвью. К концу XIX века кайзер сам почувствовал себя обязанным вмешаться в образование: «Мы должны воспитывать молодых немцев, а не молодых греков и римлян». Ошибся лидер нации. К 30-м годам нация была вполне воспитана. Народ пропитался идеей и понял ее по-своему, в немного упрощенной форме. И демократически выбрал расиста и откровенного юдофоба. И тот честно, заранее опубликовал свои 25 пунктов. Помог, так сказать, массам овладеть идеями интеллектуалов о высоте духа нации.

В России же от Радищева и весь XIX век литература взращивала идею неоплатного долга высшего класса перед народом. Получилось не сразу. Идея овладела массами постепенно. Материальная сила, возникшая при этом, ужаснула бы тех, кто так талантливо и нетерпеливо жалел простых людей. Но они не дожили до воплощения. Так и изобретатели метода охоты на мамонта не застали его исчезновения. Радищев «поносит власть господ как явное беззаконие: не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состоянию крестьян?». Что ж, Пушкин не понимал, не видел того, что видели Радищев и декабристы? Как раз наоборот. Он был гением, а они – всего лишь умными рационалистами.

Тютчев заканчивает стихотворение о своих оппонентах-декабристах сочувственно: «Зима железная дохнула, и не осталось и следов». Но ошибся – как сказал классик другого жанра, «декабристы разбудили Герцена…» – подготовка началась. И была она успешной. Сеяли как будто доброе, но взошли зубы дракона.

Рылеев призывал выковать нож на царя, Заичневский в прокламации «Молодой России» – взять «в топоры» царскую фамилию, уничтожить «какую-нибудь сотню, другую человек». Ленин уже значительно более широк – у него диктатура партии «есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами». Массы приняли эти простые и ясные идеи. Не удивительно, что счет жертв пошел на миллионы. Любимое Лениным «творчество масс» приобретает формы жуткие. Вот эпизод Гражданской войны после взятия станицы красными, описанный участником ее, лауреатом Сталинской премии Серафимовичем в «Железном потоке»:

«…Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали, нет его. Убежал. Тогда стали кричать:

– Колы нэ вылизишь, дитэй сгубим!

Атаман не вылез.

Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:

– Чого ж кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка... В щебень закапалы там, у горах – та я же не кричав.

Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери».

Можно ли после революции и Гражданской войны вернуть этих людей к нормальной жизни? Более того, после Гражданской они заняли руководящие места в администрации победившей власти. А где других брать?

И руководили, как умели и могли, решали реальные и вымышленные задачи. И все процессы о вредителях шли на ура в среде, обогащенной людьми с «простым» мышлением. «Солнце вращается вокруг Земли – я это каждый день вижу». Победи белые в Гражданской войне, террор был бы не меньший. Истории подавления народных бунтов, то есть неудавшихся революций, тому свидетельствуют.

Защита от умников

Времена табу миновали. Век рационализма питается иллюзией, что все задачи можно решить вычислением. После каждой катастрофы представляется, что просто не хватило ума, вычислительной мощности, и еще вот-вот, и человеческая мысль победит окончательно. А если не наш ум, то искусственный интеллект.

Но любое реальное явление бесконечно сложно. Мы понимаем его сообразно нашим возможностям и задачам. Гении русской литературы Пушкин и Достоевский создали принципиально новые инструменты мышления об истории и человеческих отношениях. Гении, как сама история, не поучают, не дают инструкций, они делают значительно больше – предлагают алгоритмы мышления.

Подзаголовок рабочего названия «Моцарта и Сальери» – «опыт драматического изучения». То есть драма, с ее определяющим свойством диалогичностью, заявляется как средство изучения события.

Предупреждение об обязательном предварительном прочтении Карамзина тоже можно понимать как представление пьесы способом размышления о событиях, уже описанных в истории. Предложение увидеть события объемно, диалогично.

Достоевский сделал и следующий шаг – изобрел новый тип романа, где множество сознаний, сохраняя самостоятельность, независимость от авторского взгляда, звучат равноправно, равноценно, создают полифонию смыслов. Но может быть, эта неспособность добраться до единой правды, единой логической схемы – особенность гуманитарного знания, а в естественных науках все иначе, четко и однозначно?

И да, и нет. И четко, и неоднозначно. «Нет правды на земле, но нет ее и выше». И дело не в недостатке опытных данных или скудости вычислительных средств. Ее просто не существует. Единой схемы описания нет.

Свет – это и волна, и частица. Противоречиво. Но это проблема наших ума и речи. Факт в том, что разные эксперименты проявляют несовместимые в одной логике свойства света. Родился принцип двойственности, суть которого великий физик Нильс Бор формулировал так: «Есть два вида истины – тривиальная, которую отрицать нелепо, и глубокая, для которой обратное утверждение – тоже глубокая истина».

Нельзя подумать о чем-то, не упростив проблему, не вырвав ее из континуума жизни. Упрощение – первородный грех разума. Но можно принять, что недостаточно одной схемы мышления, нужны минимум «два свидетеля», чтобы описать сложное явление. Одним ухом место источника звука не определить.

Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс. Ленин писателя не любил. Иначе, наверное, уберегся бы от таких слов: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Таблица умножения тоже верна, но не всесильна. Уходит пролетариат, с частной собственностью происходят странные вещи – люди стремятся пользоваться, но не владеть; умение значит все больше, а имение все меньше…

История человека как вида длинна, а история человечества только начинается. Мы только подходим к тому, чтобы принять возможную правоту противоположных точек зрения. Нужно теперь, чтобы идея двойственности, многообразия культур как нашего потенциала стала «материальной силой, овладев массами»… политиков. Хорошо бы успела, а то мы стоим уже в шаге от глобального упрощения жизни на земле.

Можно утешаться, что в любом случае «равнодушная природа» будет «красой вечною сиять».