Гой ты, рушник, карбованец

Украина в своем игровом историческом образе – это прежде всего репинские «Запорожцы». Илья Репин. Запорожцы. 1880–1891. Русский музей

Писать о Бродском – нельзя не учесть «На независимость Украины»  (1992), сделать вид, что такого у него не существует. Существует. Другой вопрос – откуда и зачем. Задумываясь над этим, все – и украинцы, и россияне, и друзья Украины, и нет – подходят примерно к одному и тому же решению, что Бродского здесь прорвало на имперскость. Причем только тут. Ни раньше не прорывало, ни позже, наоборот, над империей, советской, он еще как издевался – время от времени («Набросок»  [1972], «Пятая годовщина»  [1977], «Представление»  [1986] и др.), а в принципе был аполитичен. И аукраиничен – не живал в Украине, не бывал, не любил, не «не любил», все его связи с Украиной – более чем косвенные, через Слуцкого, через Ахматову, через далеких предков «родом из Брод». И вдруг чувств накал! (К тому же это поздний Бродский, о котором пишут: холодный, безэмоциональный, отрешенный.)

Ищут ответ в геополитике и контексте – тоже мимо: в 1991-м не Украина сбежала, «изменила», а СССР развалился, и Россия сбежала, все 15 республик, и если вспыхивать чему-то по этому поводу у Бродского, то на независимость Литвы, где он, кроме России, до эмиграции жил у друзей.

Что же касается геопоэтического контекста, то этот путь уже верный, но ряд, куда ставят «На независимость Украины», – нет. Чтобы оправдать Бродского, который в оправдании не нуждается, вспоминают о «Клеветникам России» Пушкина, что и в жанровом отношении – письмо – начинается с обращения, там «О чем шумите вы, народные витии?» (то есть французские парламентарии), здесь «Дорогой Карл XII…», и в тематическом – там Пушкин не отпускает Польшу, тут Бродский Украину – вроде одно и то же. Да и сам Пушкин в конце у Бродского возникает как итоговый термоядерный аргумент. Но нет, одного жанра письма мало: Пушкин гневится, но не бранится, держит этикет, у Бродского – убери ругательства, что останется? Пшик. Тематически все тоже получается нелепо: для Пушкина и помыслить невозможно о самостоятельности Польши – и где теперь Польша? И что ей до России? Вряд ли Бродский не учел бы, что о нем скажут то же насчет Украины лет через сто после стихотворения, где ей без России предрекается смерть.

Все дело в брани, искусстве оскорбления как жанре (а Борхес же о жанре и говорит: «Кропотливые и усердные занятия многими литературными жанрами привели меня к мысли о том, что такие, как насмешка и оскорбление, несомненно заслуживают большего внимания»), на которой все в стихотворении Бродского и строится, и брань ничем иным не мотивирована, кроме себя самой. Без учета этого и говорят о «На независимость Украины» как о небрежном, корявом, безобразном, самом провальном не только политически, но и поэтически стихотворении лауреата Нобелевской премии «за всеобъемлющее творчество, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью».

Брань эта самая площадная или, еще называют, базарная (но в сторону Слуцкого и языка харьковского базара мы на этот раз не пойдем) – и очень хорошо, это дает возможность растормозить, от лица кого, какого лирического героя написано. Более того, язык брани героя – это язык штампов, ничего экспериментально нового не придумывающий, просто берущий «шопопало» прямо с улицы из-под ног и в клишировании себя доходящий уж совершенно до, хочется сказать – развесистой клюквы, но нет – до балалайки, недаром же «Гой ты, рушник, карбованец, семечки в потной жмене!» и «Ой да левада, степь, краля, баштан, вареник!» отсылает к возникшей за два года до того и быстро ставшей сверхпопулярной («народной») «Не валяй дурака, Америка!» «Любэ» (чье название тоже из украинского, вернее, «балалаечно-украинского», ибо «любое» по-украински не «любе», а «будь-яке», «абияке»): «Баня, водка, гармонь и лосось».

Но это мелочи, цитировать по-настоящему нужно вот что: «На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы» – одна из кульминационных мыслей «Нобелевской лекции», прочитанной незадолго, за пять лет, до «На независимость Украины». Вы помните почему – потому что: «Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживающего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист».

Вот и язык «На независимость Украины», как и везде, принципиально у Бродского, не народный – литературный. Но чтобы определить его литературность, иначе – интертекст, ведь разговор о поэтике – всегда разговор об интертексте, нужно все-таки начинать с названия, которое не «Ответ самостийникам» или как-то так, а то, что есть, спокойное по интонации.

Декларация независимости – и национальная идея – в новое (средненовое, но не древнее, когда Украина и так была независимой) время впервые прозвучала в памфлете (декларация ж необязательно универсал), с детства, с картинок в школьных учебниках знакомом любому жителю СССР, не УССР лишь, по «Запорожцам» Репина, более известным как «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Само либретто по жанру – письмо, суть содержания которого – посильней оскорбить, и только, а из ассортимента брани и оскорблений и в их рамках к концу вырастает национальная идея.

Необязательно Бродский так уж намеревался напрямую соотнести свое стихотворение с памфлетом (а и возможно, недаром у него среди набора этноштампов: «жовто-блакытный», «рушник», «карбованец», «семечки», «хохлы», «жупан», «мазанка», «борщ», «Днипро», «чернозем», «кавуны», «рушник» и пр. – главный, Запорожская Сечь, с которой связано становление национального самосознания, как раз и отсутствует – чтоб не указывало в лоб, а казаки хорошо затерялись среди «С богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!»), но что такое Украина в своем игровом историческом образе (неигровом, идиллическом, например, – это «садок вишневий коло хати») для знающего о ней по картинкам, как не «Запорожцы пишут письмо», к тому же и боевитом. И если резонировать лирическому герою Бродского по поводу независимости Украины, то не от садка же вышнэвого.

Само «Письмо запорожцев» не такое «в узких кругах широко известное», как может подуматься: во Вторую мировую сколько писем в его стиле «Гитлеришке» от партизан и солдат во фронтовых газетах, – но и картина Репина, что надо и было, в письме передает целиком – в первую очередь то, за что Репин назвал ее «глумной», что хотел выразить больше всего: «До сих пор не мог ответить Вам, Владимир Васильевич (письмо Стасову. – А.К.), а всему виноваты «Запорожцы». Ну и народец же!! Где тут писать, голова кругом идет от их гаму и шуму. ‹…› Нельзя расстаться – веселый народ… Недаром про них Гоголь писал, все это правда! Чертовский народ!.. Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства и братства! Во всю жизнь Запорожье осталось свободно, ничему не подчинилось.  ‹…› Да где тут раздумывать, пусть это будет и глумная картина, а все-таки напишу, не могу». Последняя фраза так похожа, один в один, на ту, которой Бродский предварил чтение «Независимости Украины» на вечере в 1992-м: «Это, конечно, нечто рискованное, но тем не менее я это прочту» (и на следующем чтении в 1994-м опять: «Сейчас найду стихотворение, которое мне нравится... – и прибавляет, как бы обращаясь к самому себе: – …я рискну, впрочем, сделать это», – приводит Лосев в «жэзээловском» «Бродском» и объясняет «рискованность» так: «В литературной практике Бродского это был единственный случай, когда он решил не печатать стихотворение не потому, что остался им недоволен, а из соображений политических, так как не хотел, чтобы стихотворение было понято как выражение шовинистических великодержавных настроений. Он понял, что украинцы с обидой и, что еще хуже, кое-кто в России со злорадством прочтут резкие обвинительные строки…»).

А Украина неигровая, идиллическая – мазанки,  садики… Владимир Маковский. Украинский пейзаж с хатами. 1901. Государственный Владимиро-Суздальский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник

Обычно эту концовку нарочно берут и воспринимают всерьез, как идущее от самого Бродского (ну правда, что он Гекубе? Что ему Гекуба? Какие счеты у него с Шевченко?) – идущее, конечно, но в том же смысле, что и «Над арабской мирной хатой/ гордо реет жид пархатый» или «Раз чучмек, то верит в Будду», закавыченное в «Представлении» как реплики. Собственно, «На независимость Украины» существует записанным с голоса, во время выступлений, рукописи нет, поэтому что там закавычено, что там реплики – мы не знаем. Но это не проблема, «На независимость Украины» – одна большая реплика.

А в «Представлении» веселого, беспиететного Пушкина много («…пионеры ‹…›/ что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тяте/ выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати» и т.д.) – и не в репликах, а, так сказать, у хормейстера, который и сам, судя по озорному настрою и строфике-ритмике, «Пушкин».

И еще одна неминуемая связь «Представления» и «На независимость Украины» по Пушкину: каждый из входящих на сцену писателей – представление же – представлен (композиционно это так: сначала входит, затем картинка из советской жизни, после чего обратно зигзаг в его творчество) каким-то своим эмблематичным, всенародно известным произведением: у Гоголя это «Вий» («Говорят лихие люди, что внутри, разочарован/ под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.// Хорошо, утратив речь,/ встать с винтовкой гроб стеречь»), у Толстого – само собой, «…взад-вперед летают ядра над французским частоколом», у Пушкина, как должно, не одно произведение: «И нарезанные косо, как полтавская, колеса/ с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром/ оживляют скатерть снега, полустанки и развилки/ обдавая содержимым опрокинутой бутылки.// Прячась в логово свое,/ волки воют: «Ё-мое», – но главное, первое в ряду и самое узнаваемое – «Полтава»; с нее же начинается и «На независимость Украины»: «Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,/ слава богу, проиграно» – и «строчками Александра» заканчивается.

Вернемся к «Письму запорожцев». Чтобы говорить о нем дальше, понадобится интертекст интертекста. «Султан Махмуд IV запорожским козакам. Я, султан, сын Магомета, брат солнца и луны, внук и наместник божий, владелец царств – Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, необыкновенный рыцарь, никем не победимый, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешение мусульман, смущение и великий защитник христиан, – повелеваю вам, запорожские козаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоить» – видно, что при всей надутости дискурс выдержан корректный, вплоть до «Просьба не беспокоить» в конце. Как правило, пишут, султан так не церемонился, казаки были ему нужны – а, допустим, император Священной Римской империи Леопольд I оповещался резче: «Я объявляю тебе, что стану твоим господином. Я решил, не теряя времени, сделать с Германской империей то, что мне угодно, и оставить в этой империи память о моем ужасном мече. Мне будет угодно установить мою религию и преследовать твоего распятого бога. В соответствии со своей волей и удовольствием я запашу твоих священников и обнажу груди твоих женщин для пастей собак и других зверей. Довольно сказано тебе, чтобы ты понял, что я сделаю с тобой, если у тебя хватит разума понять все это».

Запорожцам Махмуд IV и не грозит, и не оскорбляет – они это делают за него в ответ. Едва ли Бродский заходил так далеко в глубь переписки, но тот же дисбаланс между формальным поводом (тихой независимостью при распаде СССР – другое дело, если б Украине одной удалось сбежать, а 14 республик остались верны – не знаю чему; не говоря уже о том, что сам Бродский – эмигрант, «сбежавший» [и не возвращающийся даже после падения коммунистического режима] – понимал, что побег на свободу не преступление) и громким, с проклятиями и бранью, откликом на него. Не только это: выше мы говорили об этноштампах, сегодня в «Письме запорожцев» они не очень читаются, но комментаторы раскрывают тогдашний смысл и «козолупа» как зоофила (а не лишь обдирателя козьих шкур), и «сагайдака» как мальчика-гея-проститутки, и не такого радикального, но оскорбительного «колесника» как «болтуна», а «собака» и «свинья» и тогда, и сейчас – харам.

Еще больше обращают на себя внимание всякие менее заметные вещи, важнейшая из которых – время, вернее, вне- или безвременье. В интервью 1979 года (Джону Глэду) Бродский говорит: «Дело в том, что меня более всего интересует и всегда интересовало на свете (хотя раньше я полностью не отдавал себе в этом отчета) это время и тот эффект, какой оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает. ‹…› С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и миром». И «Представление» таким занавесом завершается: «Это – кошка, это – мышка./ Это – лагерь, это – вышка./ Это – время тихой сапой/ убивает маму с папой» (а до этого, после писателей и других, на сцену выходили «Мысли о грядущем», «Мысли о минувшем» и «Вечер в настоящем»). Но в «Независимости Украины» все эпохи – одна: и победа российских войск под Полтавой в XVIII веке, и поражение под Конотопом от казаков и крымских татар в XVII, и «гансы» с диаспорной «Канадой» из XX, и Александр с Тарасом из XIX. Сыпя обидой, лирический герой не разбирает, и не должен, положений причин и следствий, обстоятельств вопросов, кто кого за что почему – тут обида в чистом виде, претензия как таковая, вековая, и как в «Письме запорожцев»: «Числа не знаєм, бо календаря не маєм, місяць в небі, рік у книзі, а день такий у нас, як і у вас, поцілуй за те у… нас!»

Харьков