Не верили…

Блок перестал слышать музыку революции.  Константин Сомов. Портрет Александра Блока. 1907. ГТГ

В статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (1930), написанной вслед за выстрелом Маяковского, Роман Якобсон заговорил о второй в русской истории «ранней гибели больших поэтов», считая, что кроме Гумилева и Есенина «к ложу болезни прикованные Блок и Хлебников именно погибли». Обозначив темы Маяковского – «революция и гибель поэта», завершенные точкой пули, Якобсон промолчал о том, что Блок на «пушкинских поминках» 1921 года назвал «отсутствием воздуха». Речь Блока «О назначении поэта» начиналась и заканчивалась «веселым именем Пушкина», но она о себе, о «тайной свободе» и убивающей несвободе.

Андрей Белый, перечислив имена: Блок, Андрей Соболь, Сергей Есенин, Маяковский, в дневнике (15 сентября 1930) написал: «Щелкают револьверы, разрываются сердца, просто захиревают от перманентных гонений и попреков», «давит воздух, точно вырванный из груди». В 1919-м у Пастернака вырвалась строка: «А в наши дни и воздух пахнет смертью…» Он, по его словам, провел молодость со стихами Блока. Говоря о герое своего романа, признавался: «Живаго задуман как нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским». В речи о Маяковском (12 апреля 1933) рядом с парой Есенин и Маяковский назвал Блока и Белого.

Пастернаковское стихотворение «Смерть поэта» (1930) перекликается с блоковским «На смерть Комиссаржевской» (1910). Обе смерти означали завершение эпохи. В 1910 году следом за Комиссаржевской умерли Врубель и Лев Толстой. Эти смерти Блок в предисловии к «Возмездию» назвал символическими. Предисловие написано в 1919-м, когда Блок размышлял о приходе человека «вовсе без человечности», о «крушении гуманизма». Символической стала и смерть Маяковского. Святополк-Мирский в статье «Две смерти» (1930) сравнил ее со смертью Пушкина, сделав «марксистский» вывод: «Это признание, что индивидуалистическая литература новой советской культуре не нужна».

***

Сотрудничество с Театром Комиссаржевской для Блока было одной из самых «весенних» глав его биографии. Там поставлены «Балаганчик» и переведенная им «Праматерь» Грильпарцера. Задумывалась постановка «Короля на площади». Но главное – любимый им вольный театральный воздух. Воспоминания о Блоке актриса Веригина первоначально назвала «Блок и Театр Комиссаржевской», и они начинались с рассказа «О веселом двойнике Блока».

Стихотворение о смерти Комиссаржевской построено на символических, почти аллегорических образах, весенних и зимних:

Пришла порою полуночной

На крайний полюс, в мертвый

край.

Не верили. Не ждали. Точно

Не таял снег, не веял май.

Не верили. А голос юный

Нам пел и плакал о весне…

«Весна», «весеннее» у Блока слова из самых употребляемых, особенно в «Стихах о Прекрасной Даме». С противопоставления весны – знамения иной жизни – и полюса – смерти – начинается стихотворение, весной заканчивается:

Смотри сквозь тучи: там она –

Развернутое ветром знамя,

Обетованная весна.

В тот же день, как в Петербурге стало известно о смерти Комиссаржевской (11 февраля 1910), Блок написал статью ее памяти, где сразу прозвучали «весенние» эпитеты: «молодая, но предвесенняя смерть», голос «с весенней дрожью». Затем, 7 марта, произнес речь на вечере, посвященном актрисе. В ней сказано, что Комиссаржевская стала теперь символом, что ее голос вторил мировому оркестру и оттого «был подобен голосу весны», что если б она жила «среди иных людей, в иное время и не на мертвом полюсе, – она была бы, может быть, вихрем веселья». В стихотворении то же: зима, полюс, смерть и – весна, вешний голос, мечта.

Эти весенне-зимние символы часто использовались в рассуждениях о России. В блоковские времена Победоносцев говорил о ней как о «ледяной пустыне», следуя Леонтьеву, высказывавшемуся о ее «подмораживании», «оттепелью» назвал начало послениколаевского царствования Тютчев, так же обозначались послесталинские послабления.

В книгах Блока, в «Нечаянной радости» и в «Собрании стихотворений», «На смерть Комиссаржевской» помещено после стихотворения «Всё на земле умрет – и мать, и младость…» (1909). В нем тот же «полюс»: «…плыви на дальний полюс/ В стенах из льда…» Та же победа весны: «…оттуда ринутся лучи». Первые строки (и не только первые) перекликаются, как указывают комментаторы, со строками поэмы Брюсова «Царю Северного полюса», в которой противопоставляются полюс и весна: «К победе близится борьба, –/ Дышу, дышу весной!»

Но блоковские «полюс», «мертвый край», как и «несбыточная весна», предлагают вспомнить скорее тютчевское стихотворение «14-е декабря 1825» (1826):

О жертвы мысли безрассудной,

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови

скудной,

Чтоб вечный полюс

растопить!

Едва дымясь, она сверкнула

На вековой громаде льдов,

Зима железная дохнула –

И не осталось и следов.

У Тютчева «вечный полюс» – Российская империя (можно вспомнить и Мицкевича, в 1832 году называвшего Россию «краем льдов» с замерзшим «водопадом тирании»). В блоковском прощальном стихотворении «Пушкинскому Дому», написанном тогда же, что и речь «О назначении поэта», строки «Но не эти дни мы звали,/ А грядущие века» напоминали, что «Обетованная весна» так же далека. Но и Пастернаку, по наблюдению литературоведа, свойственно «изображение истории в виде зимы, вьюги, холода» (Флейшман). В «Высокой болезни»:

Мы были музыкою мысли,

Наружно сохранявшей ход,

Но в стужу превращавшей в лед

Заслякоченный черный ход.

А в финале появляется Ленин, управляющий «теченьем мыслей».

Многозначна в поэзии Пастернака и весна. От строки «Весна была просто тобой…» (1917) до прямолинейной метафоры: «Весеннее дыханье родины/ Смывает след зимы с пространства…» (1944). Но ближе к блоковской символике весна в стихотворениях «Весенний день тридцатого апреля…» и «Весеннею порою льда…», завершавших книгу «Второе рождение». В одном из автографов они составляли триптих «Гражданская триада», вместе со стихотворением «Столетье с лишним – не вчера…», отсылающим к пушкинским «Стансам», включая цитату: «Начало славных дней Петра/ Мрачили мятежи и казни».

А в наши дни и воздух пахнет смертью… Илья Репин. Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных.  1888. Русский музей

«Смерть поэта» начинается с блоковского возгласа – «Не верили», развернутого с пастернаковской говорной напористостью:

Не верили, – считали, – бредни,

Но узнавали: от двоих,

Троих, от всех. Равнялись

в строку

Остановившегося срока

Дома чиновниц и купчих…

Виктор Шкловский вспоминал, что, когда ему сообщили по телефону, что Маяковский застрелился, он положил трубку, подумав – «первое апреля, очевидно» (14-е –1 апреля по старому стилю). Так подумал не один Шкловский. «Неверие» – факт, зафиксированный воспоминаниями. «Не верили» сменяется расходящимися слухами и сумятицей апрельской улицы. Душевные движения Пастернака выражаются происходящим в пейзаже, и стихотворение с поначалу кажущимися необязательными подробностями становится «символическим» высказыванием. Символизм искусства «в яркости и необязательности образов» сказано им в «Охранной грамоте». Таков в «Смерти поэта» символизм весеннего дня:

Грачи, в чаду от солнцепека

Разгоряченно на грачих

Кричавшие, чтоб дуры

впредь не

Совались в грех.

И как намедни

Был день. Как час назад. Как миг

Назад. Соседний двор, соседний

Забор, деревья, шум грачих.

В «Охранной грамоте» рассказ об этом дне начинается с апрельской Москвы «в белом остолбенении вернувшейся зимы». После этого вновь стало таять, и, когда «застрелился Маяковский, к новизне весеннего положения еще не все привыкли». Столкновение зимы с весной и смерть поэта связаны. К весне не привыкли, в самоубийство не верили. «Бредни» прямо вытекают из «неверия», становятся частью улицы с грачами и грачихами, с домами, дворами, заборами, деревьями (пространство) и проходят через все стихотворение, становясь сплетней («Пожалуйста, не сплетничайте…», – предсмертно просил Маяковский), изощренными спорами друзей, страхом и рассуждениями.

Отказ от «романтической манеры» Пастернак декларировал в «Охранной грамоте». Но его импрессионизм не этюдный, и «чем случайней, тем вернее» обгоняющая саму себя прихотливая стиховая речь становится именно романтическим высказыванием. В стихотворении о смерти поэта Пастернак близок Блоку не только пафосом, хотя избегает слов-символов «романтической манеры». У Блока юный голос и смерть определяют противоположный ряд – полюс, зимы, слепота людей, тучи, клевета. Его строки: «Так спи, измученная славой,/ Любовью, жизнью, клеветой…», и те, где говорится о смерти актрисы, как о соединении – «хоть в небе» – с несбыточной мечтой, по той же логике откликаются, метафорически разворачиваются и у Пастернака. И он говорит о сне: «Ты спал…», а выстрел, весенний день, смерть и прыжок в разряд преданий молодых неотрывны от противоположных определений – бредни, постель на сплетне, трусы и трусихи, заканчивая пошлостью.

***

В «Охранной грамоте» Пастернак говорит о конце поэтов, очень похожем на самоубийство, как о «из века в век повторяющейся странности». Упоминает о «выхлопатывании заграничного паспорта» Маяковским, которого осенью 1929-го не пустили в Париж. Так не пустили за границу Пушкина, не пустили умиравшего Блока.

Для Пастернака жизнь Маяковского в ее завершенности трагедийный миф:

Твой выстрел был подобен

Этне

В предгорьи трусов и трусих.

Сравнение выстрела с Этной здесь не только эхо известия об извержение вулкана 6 ноября 1928 года, когда лава потекла по улицам городка Маскали. Сравнение это можно поставить рядом со строкой об арфе, которой «На пире Платона во время чумы» «шумит ураган аравийский» из стихотворения того же 1930 года «Лето». Оно предваряет во «Втором рождении» «Смерть поэта». Платон и Пушкин («гимн в честь чумы») задают масштаб «векового прототипа», как и извержение Этны. «Разряд преданий», которого поэт «одним прыжком достиг», и выстрел, равный извергающейся Этне, подчеркивают масштаб смерти поэта, впрямую отсылая к всеизвестному преданию о смерти философа и поэта Эмпедокла. Эмпедокл бросился в огненное жерло Этны, как толковали злые языки Греции, для того, чтобы убедить всех, что он отсюда взлетел в небеса и стал божеством (Пастернак еще в стихотворении 1922 года «Маяковскому» назвал поэта «крылатым»). Для убедительности Эмпедокл оставил у кратера свою медную сандалию (это сообщает Диоген Лаэртский). Существует рассказ о железных башмаках Эмпедокла. Так и подбитые «неизносимыми медными набойками» (Шкловский) ботинки Маяковского в гробу, а у Цветаевой подбитые железом сапоги, «в которых гору брал» (гора может быть и Этной), стали в воспоминаниях и стихах символической деталью. Гораций вспомнил о гибели Эмпедокла в послании «К Пизонам» («Науке поэзии»):

…прибавлю

Об Эмпедокле рассказ,

сицилийском поэте, который,

Богом стать вздумав, он

спрыгнул спокойно в горящую Этну.

Что нам поэтов свободы

лишать – погибать, как угодно!

(Перевод Дмитриева)

Лишить свободы «погибать, как угодно» непросто, даже если это понадобится всесильному государству. Платон пришел к выводу, что в идеальном государстве допустима только поэзия, приносящая пользу, но предлагал не умерщвлять, а изгонять поэтов и давать им возможность оправдаться. Блоковский полюс и величавая мечта («лирическая нота») рядом с клеветой – такие же противостоящие символы, как у Пастернака, поэт, становящийся преданием, мифом, с выстрелом – Этной рядом с предгорьями «трусов и трусих». В поэзии Маяковского герой и миф – он сам, поэт утопии. Пастернак писал, что в последние годы Маяковского «не стало поэзии ничьей, ни его собственной, ни кого бы то ни было другого, когда повесился Есенин, когда… прекратилась литература…» («Люди и положения»). И о себе, загруженном переводами: «…мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может…» (Письмо Ольге Фрейденберг 30 июля 1944).

Маяковский подчинял себя государству вполне по Платону. Пастернак позднее («Люди и положения»), умалчивая о Маяковском, но, видимо, имея в виду и его, говоря о лефовцах, назвал самым последовательным Сергея Третьякова: «Вместе с Платоном, Третьяков полагал, что искусству нет места в молодом социалистическом государстве…» В «Охранной грамоте» Пастернак говорит, что первое, что Маяковскому представилось, – наше «небывалое, невозможное государство». И добавляет: связь между поэтом и государством «была так разительна, что они могли показаться близнецами». Логичны и предсмертная записка Маяковского, адресованная «товарищу Правительству», и, в 1933 году, «предсмертная просьба» Казимира Малевича с обращением – «Уважаемое и дорогое Правительство». Они обращаются к «небывалому государству».

Якобсон, приводя отклики на самоубийство поэта от Луначарского до Демьяна Бедного, завистливо восклицавшего «Чего ему недоставало?», спрашивал: «Неужели все эти люди пера настолько забыли либо настолько не поняли «все, сочиненное Маяковским»?» Вопрос из-за рубежа. Редактор «Известий» Гронский в статье «Пролетарский поэт» назвал «поступок» Маяковского чуждым «мировоззрению рабочего класса» и объявил, что его выстрел – «дань прошлому». Прежде чем публиковать, Гронский прочел статью Сталину, и тот сказал: «Харашо. Великолепно. Вот это пазиция Центрального комитета, пазиция Политбюро».

Поэт и Царь – суть отношений не изменилась, когда Царя сменило Правительство. Николай I взял на себя долги Пушкина, позаботился о вдове и детях, а Совет народных комиссаров назначил семье Маяковского персональную пенсию. Но и Пастернак, так или иначе, не мог избежать такой связи, искренне налаживал ее, в том числе и книгой «Второе рождение», намереваясь жить заодно с правопорядком, меряясь с пятилеткой: «Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими» (Письмо отцу 25 декабря 1934). Об этом в «Охранной грамоте» говорится в размышлениях о смерти Маяковского. Символика узнаваема: «Большой, реальный, реально существующий город. В нем зима, в нем мороз… Все туманится, все закатывется и запропащается в нем… Так это не второе рождение? Так это смерть?» Блок в иные времена писал матери (1909): «Общий враг наш – российская государственность». Но революция вызвала у него порывы в «надеждах славы и добра», когда он призывал интеллигенцию «работать с большевиками». В 1909-м же, восклицая в безысходности: «Пусть вешают, подлецы…», собирался «умыть руки и заняться искусством». Заниматься искусством хотел и Пастернак. Маяковский выбора не видел: «любовная лодка» разбилась не о быт, а о железобетонный берег утопии.

Блок незадолго до смерти писал о «полицейской петле» нового государства. Он вновь услышал весть о гибели и мог увидеть себя гибнущим викингом поэмы Брюсова: «Славьте на Полюсе вечном,/ Павших в упорной борьбе,/ Глядевших в лицо судьбе…», мог вспоминать тютчевское: «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,/ Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!» Страшно его предсмертное признание: «…слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка – своего поросенка». Не такая отчаянная, но похожая коллизия и в стихах «На смерть Комиссаржевской», явившейся в «мертвый край» с несбыточной мечтой, и «уснувшей», «измученной славой,/ Любовью, жизнью, клеветой». И здесь Блок говорил о себе, о своем. Пастернак, умирая, выдохнул: пошлость победила. Он хотел противостоять не государству, а «бессмертной пошлости». Но и его смерть, как известно, стала символическим событием.

***

Смерть Комиссаржевской от черной оспы, самоубийство Маяковского в «любовной лодке» стали символическими. Свидетельства современников объясняют почему. Если в 1910 году об этом говорилось публично, то в 1930-м шепотом. Агентурные сводки ОГПУ фиксировали разговоры и слухи о самоубийстве Маяковского. В одном из донесений констатировалось: «Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не «любовная история», а разочарование «соц. строем». Там же: «За три дня около гроба прошли толпы, главным образом людей, никогда не читавших Маяковского». Блок писал о «почти равнодушных ко всему, что было вокруг нее» десятках тысяч людей, шедших за погребальной колесницей Комиссаржевской. Это реакция на символические смерти.

Последовавшие аресты и смерти поэтов уже не могли стать «подобием Этны»: выстрелы заглушил накрывший страну войлок страха. Гибель Павла Васильева, Сергея Клычкова, Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Даниила Хармса, многих и многих отмечена казенным молчанием, вымарыванием имен. За гибелью поэтов рано или поздно следует гибель тронов, смена правопорядка. Но Поэт и Царь, Поэт и Государство соединены не только противостоянием, а и попытками ощутить себя частью исторической силы. Поэты сочиняли стансы к власти «в надежде славы и добра». Пастернак считал, закончив «Спекторского», что это его «Медный всадник». Герой гибнет – поэт воскресает к новой жизни. В сущности, о том же «Доктор Живаго». Но поэт, чтобы стать мифом, должен погибнуть. Без мифа нет поэта как величины значимой. Таков смысл предания о гибели Эмпедокла. Связывалась ли Пастернаком Этна с самоубийством Эмпедокла? Вероятно.

«На смерть Комиссаржевской» завершается строкой о чаянье недостижимого: «Обетованная весна». Это символ, как и последняя строка «Смерти поэта» Пастернака: «Седые сливки бытия». Александр Блок говорил о неизбежности гибели поэта в третьем и последнем действии драмы. Пастернак, решив, что «сейчас идет другая драма», согласился: «Неотвратим конец пути». Последний поэт минувшего века Борис Рыжий погиб в самом начале нынешнего. Что это – последнее действие завершившейся эпохи или символическое начало наступившей? Прошло двадцать лет. Никто, по завету Горация, не мешает поэтам погибать, как угодно.