Дверь над пустотой

Паладин из Петербурга Вадим Шефнер. Фото wikipedia.org

В такие времена обращение к подлинным мастерам может быть целительно, и Вадим Шефнер – один из тех, кто волшебно владел удивительно тонким механизмом поэтического слова.

Любые из вещей или явлений мира обращались у него в словесное золото, и даже, казалось бы, совсем не поэтические темы расцветали яркими цветами созвучий:

Статистика, строгая муза,

Ты реешь над каждой судьбой.

Ничто для тебя не обуза,

Никто не обижен тобой.

Не всматриваешься ты

в лица

И в душу не лезешь – а все ж

Для каждой людской единицы

В таблицах ты место

найдешь.

Что интересного для поэзии в сухости статистического мира? А вот поди ж…

История и пейзаж, насыщенность переживаний, тропы и тропинки жизни, городской сад и детство, льдина и время – все оживало в таинственно-великолепном мире Шефнера четко выверенными стихами, точно алхимическая реакция превращала факты действительности в злато искусства (не говоря о празднике слов).

Как бы ударом страшного

тарана

Здесь половина дома снесена,

И в облаках морозного тумана

Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят

О прежней жизни, мирной

и простой,

Но двери всех обрушившихся

комнат,

Раскрытые, висят

над пустотой.

Строки то мускульно сжимаются, то свободно разворачиваются, раскрываясь в реальность – строки, продиктованные реальностью и преображенные музыкой смысла; и зеркало, точно повисающее над бездной, сообщает метафизический аспект существованию – и человеческому, и стиха.

И пусть я все забуду остальное –

Мне не забыть, как, на ветру

дрожа,

Висит над бездной зеркало

стенное

На высоте шестого этажа.

Стихи гранятся и выплавляются, чеканятся и точно вырезываются на дереве: и дело тут не в приемах, а в глобальном поэтическом видении мира: обширного и разнообразного, когда ни одна деталь не должна быть упущена.

Шефнер и не упустил ни одной детали из каталога мира.

Благородство, аристократизм, присущие его стихам, великолепны и сами по себе – и являются живым укорам нынешним филологическим игрищам и стебным выкрутасам – или банальному псевдопатриотизму с безликой рифмовкой березок с чем придется.

В одном из последних стихотворений Вадима Шефнера есть строчка: «Лишь смерть бессмертно молода…» И в этой формуле нет трагизма – есть ясное осознание бесконечности жизни, ее силы и энергии, которые не могут замглиться со смертью, как не может закончиться жизнь.

Как не могут поблекнуть превосходные стихи Вадима Шефнера.

* * *

Благородство речи, возвышенная простота, высокая ясность мысли – вот свойства, которыми можно охарактеризовать поэзию Вадима Шефнера – этого паладина из Петербурга:

А в старом парке листья жгут,

Он в сизой дымке весь.

Там листья жгут

и счастья ждут,

Как будто счастье есть.

Грусть естественна, как сожжение листьев, как дыхание, но грусть эта светла, а когда ее касается поэзия – могущественна.

Шефнер рисует словом, и не просто графика, хотя и она тоже дается сполна, но и словесная живопись завораживает.

И медленно уставив изумруды

Бездумных глаз, недвижных,

как всегда,

Лягушки, словно маленькие

Будды,

На бревнышках сидели у пруда.

Все становится мудростью, прорастая в мировосприятие поэта, и недаром в одном из последних его стихотворений говорится:

Лишь смерть бессмертно

молода.

Стихи тяготеют к бессмертию, запрещенному для плотского человека; вертикальные сгустки слов на бумаге лучат энергию, необходимую для других, мающихся жизнью или наслаждающихся ею, и, грандиозную панораму представляя собою, вписаны в действительность стихи Вадима Шефнера.

* * *

…Фантастическое, свое и отчасти вечно-детское мировидение было настолько присуще Шефнеру, что переход его в прозу фантасмагорического оттенка был логичен, а в поэзии невероятная оптическая точность в сочетании с выверенностью строки и необычностью нот-определений давали высокие и прекрасные эффекты:

Дождя серебряные молоточки

Весеннюю выстукивают землю,

Как миллион веселых докторов.

И мир им отвечает: «Я здоров!»

Восхитительное детское чудо, рожденное зрелым мастером поэзии…

Мир здоров?

Но Шефнер совершенно о другом мире: впрочем, и это «здоровье» – всегда условное – говорит о жизнелюбии поэта, неумении унывать.

Вот метафизик, живущий в поэте, исследует сущность вещей, стремясь постичь корни и альфу бытия через них: такие конкретные, столь необходимые, способные, однако тянут на духовное дно:

Умирает владелец, но вещи

его остаются,

Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.

В час кончины твоей даже

чашки на полках не бьются

И не тают, как льдинки,

сверкающих рюмок ряды.

Может быть, для вещей

и не стоит излишне

стараться –

Так покорно другим

подставляют себя зеркала,

И толпою зевак равнодушные

стулья толпятся,

И не дрогнут, не скрипнут

граненые ноги стола.

Ювелирная огранка строк играет – той мерой серьезности, которая оптически ясно показывает, насколько жизнь одна. Причем оная виртуозность совпадает с естественностью дыхания, с каким Шефнер вводит стихи в мир: ныне противоречащий поэзии вообще.

А вот – неожиданно сходятся, лучась особою энергией смысла, история, природное пространство и рукотворный мир:

Стою на крутом виадуке,

Как будто подброшенный ввысь.

Внизу там – речные излуки,

Там рельсы, как струи, слились.

Там горбится снег подзаборный

И плачет, ручьи распустив;

Там плавает лебедем черным

Маневровый локомотив.

И поэзия оного локомотива переливается на солнце духа.

Исследование снов совпадает с исследованием ощущений, оставшихся от войны: ритм произведения меняется, становится жестким, отчасти пружинящим:

Нам снится не то,

что хочется нам, –

Нам снится то, что хочется

снам.

На нас до сих пор военные сны,

Как пулеметы, наведены.

И снятся пожары тем, кто

ослеп,

И сытому снится блокадный

хлеб.

И те, от кого мы вестей

не ждем,

Во сне к нам запросто входят

в дом.

Жесткость и четкость работают совершенными механизмами.

Сокровищница Шефнера щедро растворена в мир: таинственных откровений и ярких огней много совмещая, она призывает к неустанному совершенствованию – души, сердца, вкуса…