А она верила в чудеса

Шепотом шел снег над фонарями. Константин Горбатов. Город в снегу. Частное собрание

* * *

Страшное это ощущение, когда не пишется. Темное, непонятное самому поэту, бьющее его изнутри. Но Татьяна Бек была солнечным человеком и, даже начав стихотворение именно так:

А мне не пишется, не пишется,

Как ни стараться,

Как ни пыжиться,

Как пот со лба ни утирать...

она завершит строфу праздничной красотою поэтического искусства, согретого солнцем:

Орехов нет в моем орешнике,

Весь день молчат

мои скворешники,

Белым-бела моя тетрадь.

Разговорно-доверительная интонация была характерна для Бек. Используя ее, можно скорее быть услышанным, даже, наверное, понятым. А этого хочется любому поэту. Но разговорная интонация требует часто высоких собеседников. Таковыми станут космос, Гамлет, деревья, вехи собственного пути… Они – эти собеседники – просматриваются, угадываются, пусть и не означены, за многими стихотворениями Татьяны Бек.

Или то блестяще выписанный портрет предка:

А мой недальний предок –

Седой военный врач –

Был в разговорах едок

И, видимо, горяч.

Или человеческий пейзаж аэропорта:

Ничего из этого не выйдет,

Разве что беда произойдет.

В зале ропот – отложили

вылет,

Радио пургу передает.

Бек говорит легко. Стихи не требуют напряжения, ибо идут из солнечных бездн светлой души светлого человека. Но сколько ажурного, чудесного воздуха мерцает за бесхитростными вроде бы ее стихами. Сколько радости даже в горе.

Словно и не умерла поэтесса – а растворилась в игре такого высокого света, от которого, хочется верить, и получала свои стихи.

* * *

Нечто детское, необыкновенно-наивное органично проступает в стихах Елены Гуро, будто доказывая, что необходимое условие для сочинения стихов – это именно вечная, не ломаемая взрослой жизнью детскость:

Земля дышала ивами

в близкое небо;

под застенчивый шум капель

оттаивала она.

Было, что над ней возвысились,

может быть, и обидели ее, –

а она верила в чудеса.

Как верящая в чудеса земля, существует и поэт, создавая чудеса рукотворные. Или – душетворные. Стихи, закипающие в недрах сознания, проходят через фильтры таинственной субстанции, именуемой душой, и только тогда они видят свет, только тогда свет наполняет их.

И детское или юношеское неистовство, заставляющее живописать полет или хотя бы возможность его:

Ветрогон, сумасброд,

летатель,

создаватель весенних бурь,

мыслей взбудораженных

ваятель,

гонящий лазурь!

Слушай, ты, безумный

искатель,

мчись, несись,

проносись нескованный

опьянитель бурь.

Есть нечто опьяняющее в стихах Гуро. Таинственных, как тени былого, где всё мешалось, кидая отсветы на любые последующие времена. И снова накатывает волна детских образов, превращаясь в поэзию. Отчасти торжественную, отчасти шаловливую:

Покачнулося море –

Баю-бай.

Лодочка поплыла.

Встрепенулися птички...

Баю-бай,

Правь к берегу!

* * *

Нежность как полет птицы: полет птицы из сна, птицы, которой не грозит ранение или гибель. Очевидная ранимость поэтессы Людмилы Абаевой точно обратная сторона нежности, с которой она толкует реальность, переводя ее в стихи:

Всего и успеешь – родиться,

Влюбиться и сердце разбить,

Как властная чья-то десница

Уже начинает манить.

Куда? Ты не знаешь ответа,

Но чувствуешь – скоро идти...

Край моря, край неба,

край света

В едином сольются пути.

Лен скатерти выбелен,

соткан.

«Сны и птицы» – так называлась одна из ее книг. Сколь сложно натягивает действительность шатры снов, столь легок птичий полет, часто символизирующий свободу вообще. Стихи свободны. Данные кем-то свыше, они должны быть выпущены на волю, лететь птицами. В дали, которые сами еще не представляют.

Метафизическое осмысление пронизывает стихи Абаевой тонкими нитями, порою золотящимися, иногда вспыхивающими странными оттенками:

Кто небо усеял звездами

И землю засеял людьми,

Тот в вечном долгу перед нами

За наши короткие дни.

И вновь птицы взлетают, птицы рвутся струнами, и «эмалевые небеса», словно увиденные через краски византийских творений, прорастают в библейские выси, в самую непредставимую запредельность.

* * *

Концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишии:

Я столько раз видала

рукопашный,

Раз наяву. И тысячу – во сне.

Кто говорит, что на войне

не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Край моря, край неба, край света.  Константин Крыжицкий. Балтийское море. 1897. Музей изобразительных искусств Республики Карелия, Петрозаводск

И это четверостишие Юлии Друниной (скоро исполнится 100 лет со дня ее рождении, в одном из ближайших номеров см. статью о ней Валерия Вяткина. – «НГ-EL») действительно грандиозно. Оно вибрирует, заставляя чувствовать то, что, казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.

Хотя, конечно, Друнина прежде всего лирик:

А я для вас неуязвима,

Болезни,

Годы,

Даже смерть.

Все камни – мимо,

Пули – мимо,

Не утонуть мне,

Не сгореть.

Всё это потому,

Что рядом

Стоит и бережет меня

Твоя любовь – моя ограда,

Моя защитная броня.

Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь – точно движения кошки. И вместе лирик, считающий возможным в стихотворении о любви упомянуть броню (отблеск войны).

«Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Я курила не долго» – нити стихов сплетаются в общий свод творимого Друниной. Иногда тяжело, иногда с легкостью бабочки. Кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остается белой. Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив ее в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.

* * *

Мир, набирая в агрессивности, в равнодушии, затрагивает чернотою и детское, нежное. Каковы теперь мультики, что глядят детишки, компьютером начиная владеть раньше, чем грамотой? Сплошные монстры, зомби, черепашки-ниндзя:, нагромождение действия, жестокого, как правило, резкого, как удар. А Ирина Токмакова писала чудные, нежные, светлые, как пасхальное утро, стихи, чья чистота лучила теплую энергию – именно такую, что и должна растить и питать детские сердца.

Жил Сазанчик в приветливой

речке,

Жил он в самом уютном

местечке,

Где качалась прохладная мгла

И трава золотая росла.

И сазанчик непременно должен жить в уютном местечке, и речка приветливо улыбаться детским мордашкам, и трава быть золотою. Всё так и только так. Только такими словами можно осветлить реальность. Потому что, читая такие стихи, такие сказки в стихах, вырастут добрые люди, а доброта ныне, увы, не в почете.

Прошу вас, не надо съезжать

по перилам,

Вы можете в зубы попасть

крокодилам!

Они притаились на каждой

площадке

И всех, кто съезжает,

хватают за пятки.

Увы, эти прелестные, легкие строки сегодня звучат провидчески, ибо крокодилы эгоизма и агрессии готовы хватать за пятки всех. Многообразие стихов и сказок Ирины Токмаковой суммарно представляет собою то богатство, какое могло бы перейти во внутреннее золото детских душ. Могло бы, но литература, увы, разжалована из воспитательниц, и вовсе не она пестует детские души.

* * *

Виринея… Как поэтично звучит – хочется растянуть по слогам, пропеть, просмаковать каждый звук. А Гражданская война монументальна. И как трагедия, и как слом привычного, теплого, к кому-то щедрого мира. Но именно что к кому-то. А ведь и другие жаждут этого теплого и щедрого с не меньшей силой, чем те, кто уже получил его. И мощь Сибири размахом своим соответствует античному звучанию Гражданской. Колоритно и название села, где разворачивается драма, – Небесновка. И Виринея внутри села – существо презираемое, отторгаемое, вызывающее насмешку. Женщина эта умножает свою дурную славу. Но ей суждено было проломить, протоптать свой путь к счастью – этой непутевой Вирке. Вот о чем повесть «Виринея».

Революция в провинции стала силой, высвобождающей стихийное в массах. Лидия Сейфуллина одной из первых в литературном мире почувствовала это и выразила в другой повести – «Правонарушители». Деревня выбита из колеи, деревня не знает, как искать новую жизнь. Отсюда повесть «Перегной», где крестьянские портреты достигают монументальности за счет языковой силы писательницы.

Ее фразы ложились одна к другой с крепостью плотницкого дела, и повести росли, как растет основательный дом, рассчитанный на года, не считающийся с зыбкостью грядущих времен, где изменения не затрагивают надежно сделанной литературы.

* * *

Мир, увиденный глазами пятилетнего мальчишки, живущего с мамой (отец погиб на войне). Мир, данный в нежных акварельных разводах, – книжки с картинками, кинотеатр, водокачка, дворовые куры. Такой предметный, такой вещественный и таинственный мир. Смешные и грустные истории. Смерть прабабушки и потрясение от слов тети: «Все там будем». Необыкновенность обыкновенного.

Сюжетный стержень, в отсутствии которого обвиняли Веру Панову критики, достаточно прост: вырастание человека. Сюжетный стержень крепок и красив, учитывая плавную неспешность речи. Судьба Веры Пановой была достаточно крута: до вознесения наверх, к простору известности, к Сталинским премиям, ей пришлось и много испытать.

Первая книга, принесшая Пановой известность, – «Спутники». В дальнейшем критика принимала книги Пановой неровно, и шишек на ее долю доставалось столько же, сколько похвал. Многие книги Пановой становились известны, но, думается, самая ее книга – с наибольшей душевностью, отдачей и теплотой отданная миру – это повесть «Сережа».

* * *

Зою Воскресенскую печатали много, очень много; она была одной из самых тиражных детских писательниц Советского Союза. «Девочка в бурном море» – идеальная книга своего времени. Пионеры, красные, как кровь, галстуки, пульсирующая совесть, четкое представление о чести и любовь к Родине. Нынешним детям – и не только детям – предложить читать такую книгу можно, только снабдив ее изрядной порцией комментариев.

Помимо того писательница, убежденная коммунистка, член ВКП(б) с 1929 года, постоянно повествовала детям о Ленине: «Сердце матери», «Секрет», «Пароль – надежда». Книги эти были известны практически любому. И мало кто задумывался – хорошая ли это литература. И вот, на излете Советского Союза председатель КГБ рассекретил прошлое писательницы. И оказалось оно жизнью профессиональной разведчицы, столь же бурной, сколь и абсолютно закрытой. Воскресенская принимала участие в операциях внешней разведки в Харбине и Латвии, Германии и Австрии.

Не всегда у человека есть выбор. Но у Воскресенской он кажется отчетливо сделанным – выбор в пользу СССР, ленинского учения, неуклонного движения к гипотетическому всеобщему счастью.

Своим рассекречиванием Воскресенская была потрясена и, отойдя, села за свою последнюю книгу. О собственной жизни. Которую уже не увидела опубликованной.

* * *

Елена Николаевская была известна как переводчик, переводчик экстра-класса. Благодаря ей заговорили на русском многие армянские, башкирские, балкарские поэты. А вот как поэт… Она словно оставалась в тени своих переводов, хотя стихи делала тонкие и нежные. Ткутся воспоминания, и ткань эта – вроде бы зыбкая – надежней надежного, не порвать, не истрепать уже:

Над Балчугом – липы медвяный

дух,

Тянет теплом от песка

и гравия.

В Замоскворечье –

Мой школьный друг

Начинал свою биографию.

Крепко, ладно сделанные строки, далее, по мере развития стихотворения, обретающие жесткость, не мешающую лиризму:

Учился плавать,

Держась за корму,

Зимой распахивался в мороз,

В шестнадцать лет

Ходил в дыму

Первых планов и папирос.

А вот посвящение Гамзатову, которого столько переводила Николаевская, посвящение, словно блистающее таинственным горным колоритом:

Луна от гор бросает тени,

И в расступающейся мгле,

Как будто в облака ступени,

Белеют сакли на скале.

Чеканные слова, никогда не дававшие сбоев в творчестве Николаевской; твердая уверенность поступи: строки, строфы, стихотворения. Елена Николаевская обогатила сокровищницу русского слова вдвойне: и переводами, многие из которых стоит считать образцовыми, и собственными стихами, своим своеобразным поэтическим миром.

* * *

Галина Шергова была сибирячка – мощь и ширь исконно русского пространства, казалось, отразились в ее личности. Галина Шергова относилась к тому поколению, чей выпускной вечер пришелся на 21 июня 1941 года. Это определило дальнейшее движение судьбы, ее тяжелую поступь. Отправленная вместе с другими студентами рыть укрепления под Вязьму, Шергова пережила там первый ужас бомбежки и леденящий нрав предательства: старшие товарищи покинули место работы. Потом она дежурила на крышах в Москве, тушила зажигательные бомбы, работала на лесозаготовках. А когда училась в Литературном институте, вспоминала время, когда все вибрировало поэзией, и все жили, казалось, только ею. Создавая в 70–80-е годы поэму «Смертный грех», Шергова вложила в нее свой опыт с такой силой, что строки сверкали, рассыпаясь искрами драгоценных созвучий.

Первый в истории советского телевидения видеофильм был снят именно Шерговой. Она вела авторские программы на канале «Культура», в которых, сидя за стареньким патефоном, создававшим совершенно особенный колорит, рассказывала о многих артистах, с которыми была знаком. Она сняла несколько документальных фильмов о войне.

А вот ее длинное, перенасыщенное интонационно стихотворение «Девочка из школы возвращалась…»:

Девочка из школы

возвращалась,

Шепотом шел снег

над фонарями –

В свете возникавший

ниоткуда.

Из окна следил за ней

мальчишка,

Много дней следил,

не приближаясь,

Не сказавши девочке ни слова.

Великолепно возвышен белый стих, и со второй строчки снег, идущий шепотом, сверкает кристаллом авторского видения реальности и подлинности поэзии. Стих разворачивается постепенно, идет накатами строк, как волнами, чтобы донести до читателя как можно больше.

* * *

Интеллектуальный и семейный союз Юрия Лотмана и Зары Минц не мог не сыграть определенной световой роли в поисках двух ученых. На работы Минц бросают отблески огни идеи ее мужа. Фундаментальные ее работы «Лирика Александра Блока», «Александр Блок и символизм» во многом строятся согласно семиотическим лестницам лотмановских изысканий. Поэзия влекла ее изначально. Когда-то она писала диплом по Багрицкому. И хотя в Тартуском университете читала лекции о прозаиках, точно штудируя творчество Достоевского и Чехова, Блок всегда был ее главным ориентиром, если не духовным маяком.

Блок снежный, напоенный символами, как терпким вином, и стих его, держащийся на мерцающих огнях. Блок тайны и мистики, средневековых храмов и обрядов, которые будут понятны немногим. Зара Минц необыкновенно чувствовала Блока. Она рассматривала взаимодействие Блока с современниками, исследуя его переписку, она оживляла некоторую сухость научных изысканий пестрыми лентами жизни поэта. И ее труды, трактующие Блока как вселенную, остаются образцовыми в этом поле высоты.