Геннадий Евграфов
Мы – вершина, а народ – винтики…
Василий Сварог. Доклад И.В. Сталина о принятии Конституции 1936 года. 1938. Государственный музейно-выставочный центр «РОСИЗО», Москва
В те времена укромные (срок за разговоры)
Историком он мечтал стать со школы.
Но это был мальчишеский интерес. Когда школу закончил, решил заняться историей профессионально.
Но в старинном городе Могилеве, насчитывающем свою историю приблизительно с XI века, после того как он вошел в состав Белоруссии, были Дом Советов, гостиница, кинотеатр «Родина» и свое НКВД, и так называемый учительский институт, а вот высшего учебного заведения, где обучали на историков, не было. И поэтому он уехал в Москву. Успешно сдав экзамены, поступил в МГУ.
Приемная комиссия, подивившись знаниям провинциала, открыла путь на истфак.
Комиссия не ошиблась, студент был пытливым и любознательным, выделялся среди всего потока, лекции не пропускал, экзамены сдавал на «хор.» и «отл.». Так и добрался до пятого курса.
После окончания которого написал и защитил диссертацию по истории германо-российских отношений – с Германией в те годы дружили, ее историей интересовались, писали статьи и книги.
Все изменилось в 41-м – и так продолжалось вплоть до Победы.
А после Победы, в 1950-м, молодого преподавателя-историка арестовали. Но не за диссертацию, о которой даже и не вспомнили, а за «антисоветские разговоры» – в Советском Союзе с незапамятных времен арестовывали не только за анекдоты. Михаилу Геллеру влепили по полной – 15 лет лагерей.
Высоцкий о 30-х годах пел:
В те времена укромные,
Теперь – почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Мало что изменилось в 50-х.
Срок был не просто суровый, а жестокий и беспощадный.
Еще раз повторю – за разговоры.
На него донесли «куда надо». Там «кто надо» завел «дело», и разговорчивый историк поплатился.
Хотя такой срок можно объяснить и развернувшейся в стране кампанией по борьбе с «безродными космополитами» – к «космополиту» по определению пристегнули эти самые «разговоры», хотя молодой историк ни к чему не призывал – высказывал только некоторые сомнения по поводу того, что происходило в стране.
Против искажения истории («…прогрессивное войско опричников Ивана Грозного»)
После войны Сталин пресек ожидания вернувшихся с войны на либерализацию режима, пресек грубо и жестко – одна идеологическая кампания сменяла другую, народ не успевал опомниться. Везде развернулась борьба за «чистоту марксизма».
В исторической науке стали бороться с «буржуазным объективизмом» и «отступниками от единственно правильной линии».
В литературе – после постановления оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» («ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно. В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений») – с Ахматовой и Зощенко.
Театрам – после постановления ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по их улучшению» – запрещали ставить пьесы иностранных – «буржуазных» – драматургов («ЦК ВКП(б) считает, что Комитет по делам искусств ведет неправильную линию, внедряя в репертуар театров пьесы буржуазных зарубежных драматургов… Эти пьесы являются образцом низкопробной и пошлой зарубежной драматургии, открыто проповедующей буржуазные взгляды и мораль»).
Громили режиссеров Дзигу Вертова, Довженко, Эйзенштейна, 2-я часть его картины «Иван Грозный» была запрещена к показу. Вождь лично обрушился на него: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма «Иван Грозный» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».
После постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели» обвиняли в «формализме и антинародности» композиторов Прокофьева, Шостаковича, Шебалина.
|
|
Он одним из первых стал писать о советской политической системе и начал именно с литературы. Фото Виктора Кондырева с сайта www.nekrassov-viktor.com |
И все это молодому историку не нравилось.
За что и угодил туда, куда Макар телят не гонял.
Свой срок до конца не дотянул – после XX съезда КПСС, на котором Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях», который через некоторое время утек сквозь дырявые границы родины (съезд состоялся в феврале 1956-го, а уже в июне доклад был опубликован в Нью-Йорке и Мюнхене) – «антисоветчик» (как, впрочем, и сотни тысяч других невинно осужденных политзеков) вышел на свободу (после своего сенсационного доклада Хрущев распахнул ворота ГУЛАГа).
Первое, что сделал Геллер, вернувшись в Москву, – стал добиваться реабилитации.
И только затем начал заниматься литературной работой – писать статьи, книги, которые так и не увидели света в подцензурной печати, потому что он одним из первых стал писать о советской политической системе, которой удалось свести основные права и свободы человека к нулю.
В 60-х ему удалось выехать из страны.
В 70-х написанные в Советском Союзе книги стали издаваться на Западе.
Страх, ложь и насилие (на чем держится «тюремная» цивилизация)
Он начал не с истории страны, которую покинул, а с литературы – мира, в котором эта литература существовала. Этот мир Геллер считал «концентрационным», поэтому и назвал книгу «Концентрационный мир и советская литература» (OPI, 1974, российское издание: Москва, МИК, 1996).
Книга была на стыке: история советского – концентрационного – мира тесно переплеталась с историей советской литературы, которая была неотъемлемой и важной идеологической частью этого мира, хотя в ней работали такие писатели, как Ахматова, Мандельштам, Хармс, Введенский, Чуковская, Домбровский, которых советскими назвать нельзя.
В этом труде он исследовал взаимосвязь советского концентрационного мира и советской литературы. Вслед за Оруэллом Геллер писал, что в государстве нового типа, возникшем на развалинах Российской империи, с первых дней его существования стал складываться свой новояз, главным из лозунгов которого стал «свобода – есть несвобода, а несвобода – есть свобода», то есть началась «семантическая игра», превращавшая мир в «комплекс неопределенных элементов», менявших по желанию людей, находившихся в тот или иной исторический отрезок на вершинах власти, «свой смысл, свое значение, свое место». Что и привело к тому, что несвобода становится свободой – и наоборот.
Все понятия и смыслы загажены и извращены.
Вывод напрашивается сам собой:
«С первых же дней советской власти появляется необходимость в принуждении, не в принуждении вообще, не в принуждении по отношению к враждебным классам – это неизбежно при каждой революции, но в принуждении по отношению к трудящимся – и к крестьянам, и к рабочим».
Появляется право на внесудебную расправу. При Ленине создается концентрационный мир, при Сталине – ГУЛАГ.
По сути, рождается новая цивилизация, которую автор определяет как тюремную:
«Как и земля, «тюремная цивилизация» стоит на трех китах. Эти «киты» – лагеря, страх и ложь».
В сталинскую эпоху рождается новая социалистическая литература во главе с Горьким.
Горький воспевал Соловки под песню Лебедева-Кумача «Я другой такой страны не знаю, / Где так вольно дышит человек».
Геллер напоминает, что когда эпоха требовала писать книги, воспевающие новый мир («Время, вперед!» Катаева, «Гидроцентраль» Шагинян, «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского) и все мечтали о «городе-саде», Платонов писал «Чевенгур» и «Котлован», Булгаков «Мастера и Маргариту», не рассчитывая на публикацию – настоящий писатель не может не писать даже в самые тяжелые времена.
Отвечая на вечный русский вопрос: кто виноват? – Геллер соглашается с мыслью Василия Гроссмана, к которой тот пришел в своей повести «Все течет» (опубликована в Германии в 1970 году, в Советском Союзе – в журнале «Октябрь» в № 6 за 1989 году):
«Государство без свободы… заложил Ленин. Его построил Сталин».
Геллер, разбирая множество произведений, от Горького до Солженицына, особое внимание уделил Варламу Шаламову – поэту и прозаику, автору потрясших весь мир «Колымских рассказов», свидетелю сталинского «ада», сумевшему не только в нем выжить, но и описать все его круги.
Прямая речь (у писателя нет иллюзий)
На кошмарный, чудовищный сон похожа действительность, в которой работают и умирают герои «Колымских рассказов». Подземный мир, о котором рассказывает Шаламов, немедленно – и логично – ассоциируется с адом.
Колыма не была адом. Во всяком случае, не была адом в его религиозном значении, в том смысле, какой дала ему литература. Она была советским предприятием, заводом, который давал стране золото, уголь, олово, уран, питая землю трупами.
Варлам Шаламов пишет о человеке на последней черте, о человеке перед лицом неминуемой смерти. Которая приходит после унижений и мучений, истребляющих в человеке все человеческое.
О лагерях написаны уже сотни книг. Лишь в нескольких рассказана правда о лагере. Проще всего рассказать об ужасах. Но это еще не вся правда.
Рассказ об ужасах – это рассказ о палачах и жертвах.
Правда о лагерях – правда, которую открывает Шаламов: жертва нередко становится палачом, человек легко примиряется со своим рабским положением, с человеком можно сделать все. У писателя нет иллюзий:
«Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдерживали».
Homo soveticus (имя им – легион)
В 1985 году в том же издательстве OPI Ltd. (российское издание – Москва, МИК, 1994 год) Геллер опубликовал фундаментальное исследование «Машина и винтики: история формирования советского человека».
Впервые «винтиками» весь советский народ Сталин назвал 24 мая 1945 года на торжественном приеме в Кремле по случаю Парада Победы, провозглашая тост «За долготерпение и верность русского народа!». Признав некоторые ошибки руководства, вождь заявил:
«Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звания незавидные, за людей, которых считают винтиками великого государственного механизма, но без которых все мы – маршалы, командующие фронтами и армиями, – грубо говоря, ничего не стоим. Какой-либо винтик разладился – и кончено. Я поднимаю тост за людей простых, обычных, скромных, за винтики, которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства, военного дела. Их очень много, имя им – легион, потому что это – десятки миллионов людей. Никто о них не пишет, званий у них нет, но это люди, которые держат нас, как основание держит вершину».
Вот в этом – мы вершина, народ винтики – и заключалась суть режима.
Опираясь на богатый фактический материал, Геллер исследовал процесс оболванивания человека, в одночасье превратившегося из русского (в широком смысле – российского) в советского – homo soveticus, а затем – в «совок» (своеобразный психологический феномен, возникший в 70-е годы).
Истоки возникновения этого «нового человека» как историк культуры автор видит в литературе и политических прокламациях народовольцев («Что делать?» Чернышевского; призывы к насилию и террору, на которых в юности воспитывались ставший Лениным Ульянов и Джугашвили, ставший Сталиным).
Тщательно выстраивая ход повествования, Геллер выстраивает чертеж – определяет цель, векторы, по которым двигался процесс превращения, по каким лекалам выкраивался и какими инструментами пользовался режим, если так можно выразиться, выстругивая образцового советского человека.
Который в конце концов и получил это емкое и содержательное название – совок.
Геллер описывает советскую систему производства «людей-винтиков» как огромную машину, занимающуюся на протяжении существования системы извращением всех благородных идей, выработанных человечеством, – демократии, гуманизма, патриотизма et cetera.
В этих условиях существования человек не в силах вырваться из удушающих объятий тоталитаризма. Проект развалился, когда СССР перестал существовать, а именно – 26 декабря 1991 года.
Прямая речь (реализованная утопия)
«Я определяю эту систему как утопию реализованную. То есть как проект, возникший у философов, скажем, у Маркса, затем у Ленина. Проект, который был впервые в истории реализован на практике. Реализация утопии, то есть советская система, какой мы ее видим сегодня, – на мой взгляд, это тупиковая цивилизация. Точно так же как в процессе развития Homo sapiens были боковые ветви, отмершие, не давшие ничего, точно так же советская система, на мой взгляд, реализованная утопия, попытка создать идеальное общество оказалась тупиковой цивилизацией. И она должна исчезнуть. Не только потому, что никогда не было вечных империй, вечных государств, но потому что она тупиковая, потому что она никуда не привела, только к кризису, и этот кризис приведет к гибели.
Советская цивилизация – тупиковая цивилизация. Это как бы монстр, который не может дать потомство и который должен погибнуть, потому что он нежизнеспособен».
Жизнь прожита (из воспоминаний академика РАН Юрия Полякова)
«Париж, июль 1989 года. Двухсотлетие революции. Холл отеля на улице Камбронн. Жду Мишу, с которым мы не виделись двадцать два года. С памятных минут расставания на польской станции Кутно. Два десятилетия – это целая жизнь. Прожитая в разных геополитических пространствах, в разных измерениях. Мы смотрим друг на друга, улыбаясь. «Как Женя?» – спрашиваю я. Мгновенье, неповторимое в своей непредсказуемости: «Она умерла три года назад», – ответил Миша. Мы обнялись и заплакали. Мужские слезы недолги и скупы, но многого стоят. Мы понимаем, что и наши жребии измерены, что большая, главная часть жизни прожита. И все-таки она продолжается, и после слез на лицах еще появится улыбка…
…мы были знакомы с Мишей Геллером – от студенческой скамьи до гробовой доски. Тысячи событий – гигантских, планетарных и маленьких, личных, произошли, а наше общение то надолго прерывалось в силу случайных и неслучайных обстоятельств, то вспыхивало яркими, воистину сердечными дружескими встречами. Последний раз я виделся с Мишей в январе 1991 года в Париже. Мы провели вместе почти целый день… ужинали, спорили, вспоминали... Передо мной последний привет – книга «Россия на распутье». Надпись: «Але и Юре с нежными чувствами». И дата – 6 декабря 1996 г. Жить ему оставалось 30 дней».
«Не верь, не бойся, не проси» («Памяти старого зэка»)
Он умер в начале января нового, 1997 года.
Хоронили его на старом кладбище Монмартр.
Пришли те, кто смог преодолеть необычные холода, покрытые ледяной коркой тротуары и пронизывающий до костей ветер, те, кто знал и дружил с ним в его парижские годы. Прощание было недолгим, речи краткими.
Как о самом близком и дорогом человеке из эмиграции говорил Александр Гинзбург. В «Русской мысли» (9–15.1.1997), где их материалы нередко публиковались рядом, он опубликует некролог, который назовет «Памяти старого зэка». Там были и такие слова:
«Я долго не понимал, что изменилось в моей парижской жизни к концу восьмидесятых. Лишь недавно осознал, что тогда в телефонной доступности появился человек, нет, старший, чья голова, чье сердце живут в том же мире, что твои. «Не верь, не бойся, не проси» – цитата не только из «Архипелага», но и из общего, независимого от времени и возраста, куска жизни».
P.S. Человек в истории
Михаил Геллер не только задавал вопросы, но и отвечал на них в своих статьях и книгах. Которые помогали – и помогают – уяснить смысл истории и место в ней человека.
Дарья Гармоненко 
комментарии(0)